3 июня 1888. Петербург
3 июня.
Многоуважаемый Николай Андреевич.
Послезавтра, еле живой, собираюсь на дачу. На дворе стоит холод, да видно лета и не дождемся. Выпало два дня порядочных, и опять термометр упал. Адрес моей дачи: Варшавская железная дорога, станция Преображенская, дача Розенбаха. Три часа езды от Петербурга, — не знаю как и доеду один. Навещать меня будет доктор Кобылин, который живет в своем имении, недалеко от нас. Мои уж уехали пять дней назад. Дачу наняли заглазно и теперь жалуются на множество неудобств. Вряд ли мне пользу принесет лето. Почки замучили меня: моча мутная, как бульон у скверной кухарки. Последнее время я несколько работал и даже написал целых две
главы; но так себя измучил, что, кажется, опять надолго придется отказаться от работы. Как приеду на дачу, начну пить Контрексевиль, а покуда пью, работать не разрешается. Но и от питья большой пользы не жду, потому что при этом требуется спокойствие духа, а этого-то мне и недостает.
День ото дня существование мое делается невыносимее, да и я становлюсь в высшей мере несносен. Редко кто может выдержать и видеться со мной. Повторяю: у меня не болезнь, а колдовство. Все внутренности стонут от боли тупой и загадочной.
Все постепенно разъезжаются. По-моему, это самое паскудное время, хуже зимы, особливо для тех, у кого, как и у меня, нет собственного угла. Е. О. Лихачева уехала, Елисеевы тоже. Летом прекращаются всякие связи, иногда даже навсегда. Круг близких людей все редеет и редеет, а новых связей больному человеку заводить не приходится. Теперь представьте себе: у меня дочь почти невеста, — неужели, по моей милости, ей жить в заточении! Очевидно, что я всем мешаю, а больше всего семье. И факт горек сам по себе, а сознание — и того горше. Стоны мои уже перестают возбуждать сострадание, а производят одну гадливость. Завидую Фридриху III. Император, — а все-таки, кажется, удастся умереть; а я живу да живу 2.
Приехал ли в Вевэ Лорис-Меликов? На днях я как-то раздумался об нем и должен был сознаться, что как я ни забыт, но до такой глубины забвения все-таки не дошел, до какой дошел этот когда-то всесильный человек.
Прощайте. Передайте мой сердечный привет добрейшей Софии Петровне. Она должна быть теперь в большом огорчении по случаю смерти сестры.
Жму Вашу руку и остаюсь навсегда искренно преданный
М. Салтыков.