5
Князь Гальцин, подполковник Нефердов, юнкер барон Пест, который встретил их на бульваре, и Праскухин, которого никто не звал, с которым никто не говорил, но который не отставал от них, все с бульвара пошли пить чай к Калугину.
— Ну так ты мне не досказал про Ваську Менделя,— говорил Калугин, сняв шинель, сидя около окна на мягком, покойном кресле и расстегивая воротник чистой крахмальной голландской рубашки,— как же он женился?
— Умора, братец! Je vous dis, il y avait un temps où on ne parlait que de ça à Pétersbourg1,— сказал, смеясь, князь Гальцин, вскакивая от фортепьян, у которых он сидел, и садясь на окно подле Калугина,— просто умора. Уж я все это знаю подробно. — И он весело, умно и бойко стал рассказывать какую-то любовную историю, которую мы пропустим потому, что она для нас не интересна.
Но замечательно то, что не только князь Гальцин, но и все эти господа, расположившись здесь кто на окне, кто задравши ноги, кто за фортепьянами, казались совсем другими людьми, чем на бульваре: не было этой смешной надутости, высокомерности, которые они выказывали пехотным офицерам; здесь они были между своими в натуре, и особенно Калугин и князь Гальцин, очень милыми, веселыми и добрыми ребятами. Разговор шел о петербургских сослуживцах и знакомых.
— Что Масловский?
— Который? лейб-улан или конногвардеец?
— Я их обоих знаю. Конногвардеец при мне мальчишка был, только что из школы вышел. Что старший ротмистр?
— О! уж давно.
— Что, все возится с своей цыганкой?
— Нет, бросил,— и т.д. в этом роде.
Потом князь Гальцин сел к фортепьянам и славно спел цыганскую песенку. Праскухин, хотя никто не просил его, стал вторить, и так хорошо, что его уж просили вторить, чему он был очень доволен.
Человек вошел с чаем со сливками и крендельками на серебряном подносе.
— Подай князю,— сказал Калугин.
— А ведь странно подумать, — сказал Гальцин, взяв стакан и отходя к окну,— что мы здесь в осажденном городе: фортаплясы, чай со сливками, квартира такая, что я, право, желал бы такую иметь в Петербурге.
1 Я вам говорю, что одно время только об этом и говорили в Петербурге (франц.).
— Да уж ежели бы еще этого не было,— сказал всем недовольный старый подполковник,— просто было бы невыносимо это постоянное ожидание чего-то... видеть, как каждый день бьют, бьют — и все нет конца, ежели при этом бы жить в грязи и не было бы удобств.
— А как же наши пехотные офицеры,— сказал Калугин,— которые живут на бастионах с солдатами, в блиндаже и едят солдатский борщ,— как им-то?
— Вот этого я не понимаю и, признаюсь, не могу верить,— сказал Гальцин,— чтобы люди в грязном белье, во вшах и с неумытыми руками могли бы быть храбры. Этак, знаешь, cette belle bravoure de gentilhomme1,— не может быть.
— Да они и не понимают этой храбрости,— сказал Праскухин.
— Ну что ты говоришь пустяки,— сердито перебил Калугин,— уж я видел их здесь больше тебя и всегда и везде скажу, что наши пехотные офицеры хоть, правда, во вшах и по десять дней белья не переменяют, а это герои, удивительные люди.
В это время в комнату вошел пехотный офицер.
— Я... мне приказано... я могу ли явиться к ген... к его превосходительству от генерала NN.? — спросил он, робея и кланяясь.
Калугин встал, но, не отвечая на поклон офицера, с оскорбительной учтивостью и натянутой официальной улыбкой спросил офицера, не угодно ли им подождать, и, не попросив его сесть и не обращая на него больше внимания, повернулся к Гальцину и заговорил по-французски, так что бедный офицер, оставшись посередине комнаты, решительно не знал, что делать с своей персоной и руками без перчаток, которые висели перед ним.
— По крайне нужному делу-с,— сказал офицер после минутного молчания.
— А! так пожалуйте,— сказал Калугин с той же оскорбительной улыбкой, надевая шинель и провожая его к двери.
— Eh bien, messieurs, je crois que cela chauffera cette nuit2, — сказал Калугин, выходя от генерала.
— А? что? что? вылазка? — стали спрашивать все.
1 этой прекрасной храбрости дворянина (франц.).
2 Ну, господа, нынче ночью, кажется, будет жарко (франц.).
— Уж не знаю — сами увидите,— отвечал Калугин с таинственной улыбкой.
— Да ты мне скажи,— сказал барон Пест,— ведь ежели есть что-нибудь, так я должен идти с Т. полком на первую вылазку.
— Ну, так и иди с богом.
— И мой принципал на бастионе, стало быть, и мне надо идти, — сказал Праскухин, надевая саблю, но никто не отвечал ему: он сам должен был знать, идти ли ему или нет.
— Ничего не будет, уж я чувствую, — сказал барон Пест, с замиранием сердца думая о предстоящем деле, но лихо набок надевая фуражку и громкими твердыми шагами выходя из комнаты вместе с Праскухиным и Нефордовым, которые тоже с тяжелым чувством страха торопились к своим местам. «Прощайте, господа».-«До свиданья, господа! еще нынче ночью увидимся»,— прокричал Калугин из окошка, когда Праскухин и Пест, нагнувшись, на луки казачьих седел, должно быть, воображая себя казаками, прорысили по дороге.
— Да, немножко! — прокричал юнкер, который не разобрал, что ему говорили, и топот казачьих лошадок скоро стих в темной улице.
— Non, dites moi, est-ce qu’il y aura véritablement quelque chose cette nuit?1 — сказал Гальцин, лежа с Калугиным на окошке и глядя на бомбы, которые поднимались над бастионами.
— Тебе я могу рассказать, видишь ли, ведь ты был на бастионах? (Гальцин сделал знак согласия, хотя он был только раз на четвертом бастионе). Так против нашего люнета была траншея,— и Калугин, как человек неспециальный, хотя и считавший свои военные суждения весьма верными, начал, немного запутанно и перевирая фортификационные выражения, рассказывать положение наших, и неприятельских работ и план предполагавшегося дела.
— Однако начинают попукивать около ложементов. Ого! Это наша или его? вон лопнула, — говорили они, лежа на окне, глядя на огненные линии бомб, скрещивающиеся в воздухе, на молнии выстрелов, на мгновение освещавшие темно-синее небо, и белый дым пороха и
1 Нет, скажите: правда, нынче ночью что-нибудь будет? (франц.).
прислушиваясь к звукам все усиливающейся и усиливающейся стрельбы.
— Quel charmant coup d’oeil!1 a? — сказал Калугин, обращая внимание своего гостя на это действительно красивое зрелище. — Знаешь, звезды не различишь от бомбы иногда.
— Да, я сейчас думал, что это звезда, а она опустилась, вот лопнула, а эта большая звезда — как ее зовут? — точно как бомба.
— Знаешь, я до того привык к этим бомбам, что, я уверен, в России в звездную ночь мне будет казаться, что это всё бомбы: так привыкнешь.
— Однако не пойти ли мне на эту вылазку? — сказал князь Гальцин после минутного молчания, содрогаясь при одной мысли быть там во время такой страшной канонады и с наслаждением думая о том, что его ни в каком случае не могут послать туда ночью.
— Полно, братец! и не думай, да и я тебя не пущу,— отвечал Калугин, очень хорошо зная, однако, что Гальцин ни за что не пойдет туда. — Еще успеешь, братец!
— Серьезно? Так думаешь, что не надо ходить? а?
В это время в том направлении, по которому смотрели эти господа, за артиллерийским гулом послышалась ужасная трескотня ружей, и тысячи маленьких огней, беспрестанно вспыхивая, заблестели по всей линии.
— Вот оно когда пошло настоящее! — сказал Калугин. — Этого звука ружейного я слышать не могу хладнокровно, как-то, знаешь, за душу берет. Вон и «ура»,— прибавил он, прислушиваясь к дальнему протяжному гулу сотен голосов: «a-a-a-а-a» — доносившихся до него с бастиона.
— Чье это «ура»? их или наше?
— Не знаю, но это уж рукопашная пошла, потому что стрельба затихла.
В это время под окном, к крыльцу, подскакал ординарец офицер с казаком и слез с лошади.
— Откуда?
— С бастиона. Генерала нужно.
— Пойдемте. Ну что?
— Атаковали ложементы... заняли... французы подвели огромные резервы... атаковали наших... было только
1 Какой красивый вид! (франц.).
два батальона,— говорил, запыхавшись, тот же самый офицер, который приходил вечером, с трудом переводя дух, но совершенно развязно направляясь к двери.
— Что ж, отступили? — спросил Гальцин.
— Нет,— сердито отвечал офицер,— подоспел батальон, отбили, но полковой командир убит, офицеров много, приказано просить подкрепления...
И с этими словами он с Калугиным прошел к генералу, куда уже мы не последуем за ними.
Через пять минут Калугин сидел верхом на казачьей лошади (и опять той особенной quasi-казацкой посадкой, в которой, я замечал, все адъютанты видят почему-то что-то особенно приятное) и рысцой ехал на бастион, с тем чтобы передать туда некоторые приказания и дождаться известий об окончательном результате дела; а князь Гальцин, под влиянием того тяжелого волнения, которое производят обыкновенно близкие признаки дела на зрителя, не принимающего в нем участия, вышел на улицу и без всякой цели стал взад и вперед ходить по ней.