X
Прошли две недели. Сначала Петушков храбрился чрезвычайно, выходил, посещал своих товарищей, исключая, разумеется, Бублицына, но, несмотря на преувеличенные похвалы Онисима, чуть не сошел, наконец, с ума от тоски, ревности и скуки. Одни разговоры с Онисимом о Василисе доставляли ему некоторую отраду. Начинал разговор, «задирал» всегда Петушков; Онисим неохотно отвечал ему.
— А ведь странное дело, — говорил, например, Иван Афанасьич, лежа на диване, меж тем как Онисим, по обыкновению, стоял, прислонившись к двери, скрестив руки за спину, — как подумаешь: ну что я нашел в
этой девушке? Кажется, ничего необыкновенного в ней нет. Правда, она добра. Этого нельзя у ней отнять.
— Какое добра! — с неудовольствием отвечал Онисим.
— Ну, нет, Онисим, — продолжал Петушков, — надо правду говорить. Теперь оно дело прошлое; мне теперь всё равно, но что справедливо, то справедливо. Ты ее не знаешь. Она предобрейшая. Ни одного нищего не пропустит так: хоть корку хлеба, а даст. Ну, и нрава она веселого — это тоже надобно сказать.
— Бог еще что выдумали! Где нашли веселый нрав!
— Я тебе говорю... ты ее не знаешь. И бессребренница тоже она... это тоже. Не интересанка, нечего сказать. Ну, хоть бы я ей — ничего ведь не давал, ты сам знаешь.
— Оттого-то она вас и бросила.
— Нет, не оттого! — со вздохом отвечал Петушков.
— Да вы в нее до сих пор влюбимши, — ядовито возражал Онисим. — Вы бы рады опять за прежнее.
— Вот уж это ты пустяки сказал. Нет, брат, ты меня тоже, видно, не знаешь. Меня же прогнали, да я же пойду кланяться. Нет, извини. Нет, я тебе говорю, поверь мне, это всё теперь дело прошлое.
— Дай бог! дай бог!
— Но почему ж мне теперь и не отдать ей справедливости, наконец? Ну, что ж, я скажу, что она собой нехороша, — ну кто ж мне поверит?
— Вот нашли красавицу!
— Ну, найди мне, — ну, назови кого-нибудь лучше ее...
— Ну, так пойдите к ней опять!..
— Эка! Да я разве для того это говорю, что ли? Ты меня пойми...
— Ох! понимаю я вас, — с тяжелым вздохом отвечал Онисим.
Прошла еще неделя. Петушков перестал даже разговаривать с своим Онисимом, перестал выходить. С утра до вечера лежал он на диване, закинув руки за голову. Стал он худеть и бледнеть, ел неохотно и торопливо, трубки вовсе не курил. Онисим только головой покачивал, глядя на него.
— А ведь вам нехорошо, Иван Афанасьич, — говорил он ему не раз.
— Нет, ничего, — возражал Петушков.
Наконец, в один прекрасный день (Онисима не было дома), Петушков встал, пошарил у себя в комоде, надел шинель, хотя солнце пекло порядком, украдкой вышел на улицу и через четверть часа опять вернулся... Он что-то нес под шинелью...
Онисима не было дома. Целое утро он всё сидел у себя в каморке, рассуждал сам с собой, ворчал и ругался сквозь зубы и, наконец, отправился к Василисе.
Он застал ее в булочной. Прасковья Ивановна спала на печи, мерно и томно похрапывая.
— Ах, здравствуйте, Онисим Сергеич, — с улыбкой проговорила Василиса, — что давно не видать?
— Здорово.
— Что вы такие невеселые? Чайку не хотите ли?
— Не обо мне теперь речь, — с досадой возразил Онисим.
— А что?
— Что! Не понимаешь меня, что ли? Что! Что ты наделала с моим барином, вот что мне скажи.
— Что такое я наделала?
— Что такое ты наделала... Поди-ка посмотри на него. Ведь он того и гляди, что занеможет аль и совсем умрет.
— Чем же я виновата, Онисим Сергеич?
— Чем! Бог тебя знает. Вишь, он в тебе души не чает. А ты с ним, как с своим братом, прости господи, обошлась. Не ходи, дескать: надоел. Ведь он хоть и неважный, а всё же господин. Ведь он благородный... Понимаешь ты это?
— Да он такой скучный, Онисим Сергеич...
— Скучный! А тебе всё веселых нужно.
— Да и не то что скучный: такой сердитый, ревнивый такой.
— Ах ты, астраханская царевна Миликитриса! Вишь, он обеспокоил тебя!
— Да вы сами, Онисим Сергеич, помнится, на него сердились, зачем, дескать, знается, зачем всё ходит?
— А что ж, хвалить его надо было за это, что ли?
— Ну, так за что же вы теперь на меня осерчали? Вот и ходить перестал.
Онисим даже ногою топнул.
— Да что ж мне с ним делать, коли он такой сумасшедший, — прибавил он, понизив голос.
— Так чем же я виновата? Чем же я помочь-то могу?
— А вот чем: пойдем-ка со мной к нему.
— Сохрани господи!
— Отчего ж ты не пойдешь?
— Да зачем же я пойду к нему? помилуйте.
— Зачем? А затем, что вот он говорит, что ты добрая; посмотрю я, какая ты добрая.
— Да какое же добро я могу ему сделать?
— Ну, уж про это я знаю. Стало быть, плохо, коли я к тебе пришел. Видно, уж другого средствия не придумал.
Онисим помолчал немного.
— Ну, пойдем, Василиса, пожалуйста, пойдем.
— Да, Онисим Сергеич, я не желаю с ними опять знаться...
— Да и не нужно — кто тебе говорит? Так, слова два скажи: дескать, что изволите печалиться... полноте... Вот и всё.
— Право, Онисим Сергеич...
— Да что ж, мне кланяться тебе, что ли? Ну, изволь — вот тебе и поклон... на тебе поклон.
— Да право же...
— Ведь экая! И честь-то ее не берет!.. Василиса, наконец, согласилась, накинула платок на голову и ушла вместе с Онисимом.
— Постой-ка немного здесь, в передней, — сказал он ей, когда они пришли на квартиру Петушкова. — А я пойду барину доложу...
Он вошел к Ивану Афанасьичу.
Петушков стоял посреди комнаты, заложив обе руки в карманы, преувеличенно растопырив ноги и слегка покачиваясь взад и вперед. Лицо его пылало, глаза сияли.
— Здравствуй, Онисим, — дружелюбно залепетал он, очень плохо и вяло выговаривая согласные буквы, — здравствуй, братец. А я, брат, без тебя... хе-хе-хе... — Петушков засмеялся и клюнул носом вперед. — Вот уж подлинно, хе-хе-хе... Впрочем, — прибавил он, стараясь принять важный вид, — я ничего. — Он поднял было ногу, но чуть не упал и для контенансу проговорил басом: — Человек, дай трубку!
Онисим с изумлением посмотрел на своего барина,
взглянул кругом... На окне стояла пустая темно-зеленая бутылка с надписью: «Ром ямайский самый лучший».
— Хватил, брат, да и только, — продолжал Петушков. — Взял да хватил. Хватил, да и всё тут. А ты где был? Расскажи... не стыдись... расскажи. Ты хорошо рассказываешь.
— Иван Афанасьич, помилуйте! — завопил Онисим.
— Изволь. И это изволь. Милую, милую и прощаю, — возразил Петушков, неопределенно помахивая рукой. — Всем прощаю, и тебе прощаю, и Василисе прощаю, и всем, всем прощаю. А я, брат, хватил... Хва-атил, брат... — Кто это? — внезапно вскрикнул он, указывая на дверь передней, — кто там?
— Никого там нет, — торопливо ответил Онисим. — Кому там быть... куда вы?
— Нет, нет, — повторял Петушков, порываясь из рук Онисима, — пусти, я видел — ты не говори — я там видел, пусти... Василиса! — закричал он вдруг.
Петушков побледнел.
— Ну... ну, что ж ты не входишь? — заговорил он, наконец. — Войди, Василиса, войди. Я очень тебе рад, Василиса.
Василиса взглянула на Онисима — и вошла в комнату. Петушков приблизился к ней... Он дышал глубоко и редко. Онисим наблюдал за ним. Василиса боязливо косилась на обоих.
— Садись, Василиса, — заговорил опять Иван Афанасьич, — спасибо тебе, что пришла. Извини, что я... как бы это сказать?.. этак в неприличном виде. Я не мог предвидеть, никак не мог, согласись сама. Ну, садись же, вот хоть здесь, на диване... Так, кажется, я выражаюсь?
Василиса села.
— Ну, здравствуй, — продолжал Петушков. — Ну, как поживаешь? что делала хорошего?
— Я слава богу, Иван Афанасьич. Как вы?
— Я? Как видишь! Убит. И кем убит? Тобой убит, Василиса. Но я на тебя не сержусь. Только я убит. Вот, спроси хоть у этого. (Он указал на Онисима.) Ты не гляди, что я пьян. Я точно пьян; только я убит. Оттого и пьян, что убит.
— Помилуй бог, Иван Афанасьич!
— Убит, Василиса, уж я тебе говорю. Ты мне верь. Я тебя никогда не обманывал. Ну, что твоя тетка, здорова?
— Здорова, Иван Афанасьич. Много благодарны.
Петушков начинал сильно покачиваться.
— Да вы-то нездоровы сегодня, Иван Афанасьич. Вы бы легли.
— Нет, я здоров, Василиса. Нет, ты не говори, что я нездоров, а ты лучше скажи, что в разврат я вдался, нравственность потерял. Вот это будет справедливо. Против этого я спорить не буду.
Ивана Афанасьича качнуло назад. Онисим подскочил и поддержал своего барина.
— А кто виноват? Хочешь, я скажу тебе, кто виноват? Я виноват, я первый. Мне бы что следовало сделать? Мне бы следовало тебе сказать: Василиса, я тебя люблю. Ну, хорошо. Ну, хочешь за меня замуж? Хочешь? Правда, ты мещанка, положим; ну, да это ничего. Это бывает. Вот и у меня там был знакомый: тоже этак женился. Чухонку взял. Взял да и женился. А со мной тебе было бы хорошо. Я человек добрый, ей-богу! Ты не гляди на то, что я пьян, а взгляни лучше на мое сердце. Вот, спроси хоть у этого... человека. Стало быть, виноват-то выхожу я. А теперь я, разумеется, убит.
Иван Афанасьич более и более нуждался в подпоре Онисима.
— А все-таки тебе грех, большой грех. Я тебя любил, я тебя уважал, я... да уж что! Я и теперь готов хоть сейчас под венец. Хочешь? Ты только скажи, а уж там мы сейчас. А только ты меня обидела кровно... кровно. Хоть бы сама отказала, а то через тетку, через толстую эту бабищу. Ведь только у меня и было радости, что ты. Ведь я бездомный человек, ведь я сирота! Кому теперь приласкать меня? кто мне доброе слово молвит? Ведь я кругом сирота. Гол, как сокол. Спроси хоть у эт... — Иван Афанасьич заплакал. — Василиса, послушай-ка, что я тебе скажу, — продолжал он, — позволь мне, этак, по-прежнему ходить к тебе. Не бойся... я буду, того, смирнехонько. Ты ходи, к кому там знаешь, я — ничего: этак, без возражений, знаешь. Ну, соглашаешься? Хочешь, я на коленки стану? (И Иван Афанасьич согнул было колени, но Онисим подхватил его под мышки.)
Пусти меня! Не твое дело! Тут идет речь о счастье целой, понимаешь, жизни, а ты мешаешь...
Василиса не знала, что сказать...
— Не хочешь... Ну, как хочешь! Бог с тобой. В таком случае прощай! Прощай, Василиса. Желаю тебе всякого счастия и благополучия... а я... а я...
И Петушков зарыдал в три ручья. Онисим изо всех сил поддерживал его сзади... сперва перекосил лицо, потом сам заплакал... И Василиса тоже заплакала...