XII
Они пришли в одну из лучших гостиниц Бадена и спросили генеральшу Ратмирову. Швейцар сперва осведомился об их именах, потом тотчас отвечал, что «die Frau Fürstin ist zu Hause»2,— и сам повел их по лестнице, сам постучал в дверь номера и доложил о них. «Die Frau Fürstin» приняла их немедленно; она была одна: муж ее отправился в Карлсруэ для свидания с проезжавшим сановным тузом из «влиятельных».
Ирина сидела за небольшим столиком и вышивала по канве, когда Потугин с Литвиновым переступили порог двери. Она проворно бросила шитье в сторону, оттолкнула столик, встала; выражение неподдельного удовольствия распространилось по ее лицу. На ней было утреннее, доверху закрытое платье; прекрасные очертания плеч и рук сквозили через легкую ткань; небрежно закрученная коса распустилась и падала низко на тонкую шею. Ирина бросила Потугину быстрый взгляд, шепнула «merci» и, протянув Литвинову руку, любезно упрекнула его в забывчивости. «А еще старый друг»,— прибавила она.
Литвинов начал было извиняться. «C’est bien, c’est bien»3,— поспешно промолвила она и, с ласковым насилием отняв у него шляпу, заставила его сесть. Потугин тоже сел, но тотчас же поднялся и, сказав, что у него есть безотлагательное дело и что он зайдет после обеда, стал
1 «вперед!» (нем.).
2 «княгиня дома» (нем.).
3 «Хорошо, хорошо» (франц.).
раскланиваться. Ирина снова бросила ему быстрый взгляд и дружески кивнула ему головой, но не удерживала его и, как только он исчез за портьеркой, с нетерпеливою живостью обратилась к Литвинову.
— Григорий Михайлыч,— заговорила она по-русски своим мягким и звонким голосом,— вот мы одни наконец, и я могу сказать вам, что я очень рада нашей встрече, потому что она... она даст мне возможность... (Ирина посмотрела ему прямо в лицо) попросить у вас прощения.
Литвинов невольно вздрогнул. Такого быстрого натиска он не ожидал. Он не ожидал, что она сама наведет речь на прежние времена.
— В чем... прощения...— пробормотал он.
Ирина покраснела.
— В чем?.. вы знаете в чем,— промолвила она и слегка отвернулась.— Я была виновата перед вами, Григорий Михайлыч... хотя, конечно, такая уж мне выпала судьба (Литвинову вспомнилось ее письмо), и я не раскаиваюсь... это было бы во всяком случае слишком поздно; но, встретив вас так неожиданно, я сказала себе, что мы непременно должны сделаться друзьями, непременно... и мне было бы очень больно, если б это не удалось... и мне кажется, что для этого мы должны объясниться с вами, не откладывая и раз навсегда, чтоб уже потом не было никакой... gêne1, никакой неловкости, раз навсегда, Григорий Михайлыч; и что вы должны сказать мне, что вы меня прощаете, а то я буду предполагать в вас... de la rancune. Voilà!2 Это с моей стороны, может быть, большая претензия, потому что вы, вероятно, давным-давно всё забыли, но всё равно, скажите мне, что вы меня простили.
Ирина произнесла всю эту речь не переводя духа, и Литвинов мог заметить, что в глазах ее заблистали слезы... да, действительные слезы.
— Помилуйте, Ирина Павловна,— поспешно начал он,— как вам не совестно извиняться, просить прощения... То дело прошедшее, в воду кануло, и мне остается только удивляться, как вы, среди блеска, который вас окружает, могли еще сохранить воспоминание о темном товарище первой вашей молодости...
— Вас это удивляет? — тихо проговорила Ирина.
1 стеснительности (франц.).
2 злопамятство. Вот! (франц.).
— Меня это трогает,— подхватил Литвинов,— потому что я никак не мог вообразить...
— А вы все-таки мне не сказали, что вы меня простили,— перебила Ирина.
— Я искренно радуюсь вашему счастью, Ирина Павловна, я от всей души желаю вам всего лучшего на земле...
— И не помните зла?
— Я помню только те прекрасные мгновенья, которыми я некогда был вам обязан.
Ирина протянула ему обе руки. Литвинов крепко стиснул их и не разом их выпустил... Что-то давно небывалое тайно шевельнулось в его сердце от этого мягкого прикосновения. Ирина опять глядела ему прямо в лицо; но на этот раз она улыбалась... И он в первый раз прямо и пристально посмотрел на нее... Он опять узнал черты, когда-то столь дорогие, и те глубокие глаза с их необычайными ресницами, и родинку на щеке, и особый склад волос надо лбом, и привычку как-то мило и забавно кривить губы и чуть-чуть вздрагивать бровями,— всё, всё узнал он... Но как она похорошела! Какая прелесть, какая сила женского молодого тела! И ни румян, ни белил, ни сурьмы, ни пудры, никакой фальши на свежем, чистом лице... Да, это была точно красавица!
Раздумье нашло на Литвинова... Он всё глядел на нее, но уже мысли его были далеко... Ирина это заметила.
— Ну вот и прекрасно,— громко заговорила она,— ну вот теперь совесть моя покойна, и я могу удовлетворить мое любопытство...
— Любопытство,— повторил Литвинов, как бы недоумевая.
— Да, да... Я непременно хочу знать, что вы делали всё это время, какие ваши планы; я всё хочу знать, как, что, когда... всё, всё. И вы должны говорить мне правду, потому что я предуведомляю вас, я не теряла вас из вида... насколько это было возможно.
— Вы меня не теряли из вида, вы... там... в Петербурге?
— Среди блеска, который меня окружал, как вы сейчас выразились. Именно, да, не теряла. Об этом блеске мы еще поговорим с вами; а теперь вы должны рассказывать, много, долго рассказывать, никто нам не помешает. Ах, как это будет чудесно! — прибавила Ирина, весело усаживаясь и охорашиваясь в кресле.— Ну же, начинайте.
— Прежде чем рассказывать, я должен благодарить вас,— начал Литвинов.
— За что?
— За букет цветов, который очутился у меня в комнате.
— Какой букет? Я ничего не знаю.
— Как?
— Говорят вам, я ничего не знаю... Но я жду... жду вашего рассказа... Ах, какой этот Потугин умница, что привел вас!
Литвинов навострил уши.
— Вы с этим господином Потугиным давно знакомы? — спросил он.
— Давно... но рассказывайте.
— И близко его знаете?
— О да! — Ирина вздохнула.— Тут есть особенные причины... Вы, конечно, слыхали про Элизу Вельскую... Вот та, что умерла в позапрошлом году такой ужасной смертью?.. Ах, да ведь я забыла, что вам неизвестны наши истории... К счастью, к счастью, неизвестны. Oh, quelle chance!1 Наконец-то, наконец один человек, живой человек, который нашего ничего не знает! И по-русски можно с ним говорить, хоть дурным языком, да русским, а не этим вечным приторным, противным, петербургским французским языком!
— И Потугин, говорите вы, находился в отношениях с...
— Мне очень тяжело даже вспоминать об этом,— перебила Ирина.— Элиза была моим лучшим другом в институте, и потом, в Петербурге au château2 мы беспрестанно видались. Она мне доверяла все свои тайны: она была очень несчастна, много страдала. Потугин в этой истории вел себя прекрасно, как настоящий рыцарь! Он пожертвовал собою. Я только тогда его оценила! Но мы опять отбились в сторону. Я жду вашего рассказа, Григорий Михайлович.
— Да мой рассказ нисколько не может интересовать вас, Ирина Павловна.
— Это уж не ваше дело.
— Вспомните, Ирина Павловна, мы десять лет не видались, целых десять лет. Сколько воды утекло с тех пор!
1 О, какая удача! (франц.).
2 во дворце (франц.).
— Не одной воды! не одной воды! — повторила она с особым, горьким выражением,— потому-то я и хочу вас слушать.
— И притом я, право, не могу придумать, с чего же мне начать?
— С начала. С самого того времени, как вы... как я переехала в Петербург. Вы тогда оставили Москву... Знаете ли, я с тех пор уже никогда не возвращалась в Москву!
— В самом деле?
— Прежде было невозможно; а потом, когда я вышла замуж...
— А вы давно замужем?
— Четвертый год.
— Детей у вас нет?
— Нет,— сухо ответила она.
Литвинов помолчал.
— А до вашего замужества вы постоянно жили у этого, как бишь его, графа Рейзенбаха?
Ирина пристально посмотрела на него, как бы желая отдать себе отчет, зачем он это спрашивает...
— Нет...— промолвила она наконец.
— Стало быть, ваши родители... Кстати, я и не спросил у вас об них. Что они...
— Они оба здоровы.
— И по-прежнему живут в Москве?
— По-прежнему в Москве.
— А ваши братья, сестры?
— Им хорошо; я их всех пристроила.
— А! — Литвинов исподлобья взглянул на Ирину.— По-настоящему, Ирина Павловна, не мне бы следовало рассказывать, а вам, если только...
Он вдруг спохватился и умолк.
Ирина поднесла руки к лицу и повертела обручальным кольцом на пальце.
— Что ж? Я не отказываюсь,— промолвила она наконец.— Когда-нибудь... пожалуй... Но сперва вы... потому, вот видите, я хоть и следила за вами, но об вас почти ничего не знаю; а обо мне... ну обо мне вы, наверно, слышали довольно. Не правда ли? Ведь вы слышали, скажите?
— Вы, Ирина Павловна, занимали слишком видное место в свете, чтобы не возбуждать толков... особенно в провинции, где я находился и где всякому слуху верят.
— А вы верили этим слухам? И какого роду были они?
— Признаться сказать, Ирина Павловна, эти слухи доходили до меня очень редко. Я вел жизнь весьма уединенную.
— Как так? Ведь вы были в Крыму, в ополчении?
— Вам и это известно?
— Как видите. Говорят вам, за вами следили.
Литвинову снова пришлось изумиться.
— Зачем же я стану вам рассказывать, что вы и без меня знаете? — проговорил Литвинов вполголоса.
— А затем... затем, чтобы исполнить мою просьбу. Ведь я прошу вас, Григорий Михайлович.
Литвинов наклонил голову и начал... начал несколько сбивчиво, в общих чертах передавать Ирине свои незатейливые похождения. Он часто останавливался и вопросительно взглядывал на Ирину, дескать, не довольно ли? Но она настойчиво требовала продолжения рассказа и, откинув волосы за уши, облокотившись на ручку кресла, казалось, с усиленным вниманием ловила каждое слово. Глядя на нее со стороны и следя за выражением ее лица, иной бы, пожалуй, мог подумать, что она вовсе не слушала того, что Литвинов ей говорил, а только погружалась в созерцание... Но не Литвинова созерцала она, хотя он и смущался и краснел под ее упорным взглядом. Пред нею возникла целая жизнь, другая, не его, ее собственная жизнь.
Литвинов не кончил, а умолк под влиянием неприятного чувства постоянно возраставшей внутренней неловкости. Ирина на этот раз ничего не сказала ему, не попросила его продолжать и, прижав ладонь к глазам, точно усталая, медленно прислонилась к спинке кресла и осталась неподвижной. Литвинов подождал немного и, сообразив, что визит его продолжался уже более двух часов, протянул было руку к шляпе, как вдруг в соседней комнате раздался быстрый скрып тонких лаковых сапогов и, предшествуемый тем же отменным дворянски-гвардейским запахом, вошел Валериан Владимирович Ратмиров.
Литвинов встал со стула и обменялся поклоном с благовидным генералом. А Ирина отняла, не спеша, руку от лица и, холодно посмотрев на своего супруга, промолвила по-французски:
— А! вот вы уже вернулись! Но который же теперь час?
— Скоро четыре часа, ma chère amie1, a ты еще не одета — нас княгиня ждать будет,— отвечал генерал и, изящно нагнув перетянутый стан в сторону Литвинова, с свойственною ему почти изнеженною игривостью в голосе прибавил: — Видно, любезный гость заставил тебя забыть время.
Читатель позволит нам сообщить ему на этом месте несколько сведений о генерале Ратмирове. Отец его был естественный... Что вы думаете? Вы не ошибаетесь — но мы не то желали сказать... естественный сын знатного вельможи Александровских времен и хорошенькой актрисы француженки. Вельможа вывел сына в люди, но состояния ему не оставил — и этот сын (отец нашего героя) тоже не успел обогатиться: он умер в чине полковника, в звании полицмейстера. За год до смерти он женился на красивой молодой вдове, которой пришлось прибегнуть под его покровительство. Сын его и вдовы, Валериан Владимирович, по протекции попав в Пажеский корпус, обратил на себя внимание начальства — не столько успехами в науках, сколько фронтовой выправкой, хорошими манерами и благонравием (хотя подвергался всему, чему неизбежно подвергались все бывшие воспитанники казенных военных заведений),— и вышел в гвардию. Карьеру он сделал блестящую, благодаря скромной веселости своего нрава, ловкости в танцах, мастерской езде верхом ординарцем на парадах — большей частью на чужих лошадях — и, наконец, какому-то особенному искусству фамильярно-почтительного обращения с высшими, грустно-ласкового, почти сиротливого прислуживанья, не без примеси общего, легкого, как пух, либерализма... Этот либерализм не помешал ему, однако, перепороть пятьдесят человек крестьян в взбунтовавшемся белорусском селении, куда его послали для усмирения. Наружностью он обладал привлекательной и необычайно моложавой: гладкий, румяный, гибкий и липкий, он пользовался удивительными успехами у женщин: знатные старушки просто с ума от него сходили. Осторожный по привычке, молчаливый из расчета, генерал Ратмиров, подобно трудолюбивой пчеле, извлекающей сок из самых даже плохих цветков, постоянно обращался в высшем свете — и без нравственности, безо всяких сведений, но с репутацией дельца, с чутьем на людей и пониманьем обстоятельств, а главное
1 мой дорогой друг (франц.).
с неуклонно-твердым желанием добра самому себе видел наконец перед собою все пути открытыми...
Литвинов принужденно усмехнулся, а Ирина только плечами пожала.
— Ну что,— промолвила она тем же холодным тоном,— видели вы графа?
— Как же, видел. Он приказал тебе кланяться.
— А! Он всё глуп по-прежнему, этот ваш покровитель?
Генерал Ратмиров ничего не отвечал, а только слегка посмеялся в нос, как бы снисходя к опрометчивости женского суждения. Благосклонные взрослые люди таким точно смехом отвечают на вздорные выходки детей.
— Да,— прибавила Ирина, — глупость вашего графа слишком поразительна, а уж я, кажется, на что успела насмотреться.
— Вы сами меня к нему послали,— заметил сквозь зубы генерал и, обратившись к Литвинову, спросил его по-русски: — Пользуется ли он баденскими водами?
— Я, слава богу, здоров,— отвечал Литвинов.
— Это лучше всего,— продолжал генерал, любезно осклабясь,— да и вообще в Баден не затем ездят, чтобы лечиться; но здешние воды весьма действительны, je veux dire efficaces1; и кто страдает, как я, например, нервическим кашлем...
Ирина быстро встала.
— Мы еще увидимся с вами, Григорий Михайлович, и, я надеюсь, скоро,— проговорила она по-французски, презрительно перебивая мужнину речь,— а теперь я должна идти одеваться. Эта старая княгиня несносна с своими вечными parties de plaisir2, где ничего нет, кроме скуки.
— Вы сегодня очень строги ко всем,— пробормотал ее супруг и проскользнул в другую комнату.
Литвинов направился к двери... Ирина его остановила.
— Вы мне всё рассказали,— промолвила она,— а главное утаили.
— Что такое?
— Вы, говорят, женитесь?
Литвинов покраснел до ушей... Он действительно с намерением не упомянул о Тане; но ему стало страх досадно, во-первых, что Ирина знает о его свадьбе, а
1 я хочу сказать целебны (франц.).
2 увеселительными прогулками (франц.).
во-вторых, что она как будто уличила его в желании скрыть от нее эту самую свадьбу. Он решительно не знал что сказать, а Ирина не спускала с него глаз.
— Да, я женюсь,— проговорил он наконец и тотчас удалился.
Ратмиров вернулся в комнату.
— Ну что же ты не одеваешься? — спросил он.
— Ступайте одни; у меня голова болит.
— Но княгиня...
Ирина обмерила мужа взглядом с ног до головы, повернулась к нему спиной и ушла в свой кабинет.