— Нежданова нет дома? — спросила она; потом, увидев Соломина, подошла к нему и подала ему руку. — Здравствуйте, Соломин! — На Марианну она только кинула косвенный взгляд.
— Он скоро вернется, — отвечал Соломин. — Но позвольте спросить, от кого вы узнали...
— От Маркелова. Впрочем, оно и в городе... двум-трем лицам уже известно.
— В самом деле?
— Да. Кто-нибудь проболтал. Да и Нежданова, говорят, самого узнали.
— Вот-те и переодевания! — проворчал Соломин. — Позвольте вас познакомить, — прибавил он громко. — Г-жа Синецкая, г-жа Машурина! Присядьте.
Машурина слегка кивнула головою и села.
— У меня к Нежданову есть письмо; а к вам, Соломин, словесный запрос.
— Какой? И от кого?
— От известного вам лица... Что, у вас... всё готово?
— Ничего у меня не готово.
Машурина раскрыла, насколько могла, свои крохотные глазки.
— Ничего?
— Ничего.
— Так-таки решительно ничего?
— Решительно ничего.
— Так и сказать?
— Так и скажите.
Машурина подумала и вынула папироску из кармана.
— Огня можно?
— Вот вам спичка.
Машурина закурила свою папироску.
— «Они» другого ждали, — начала она. — Да и кругом — не так, как у вас. Впрочем, это ваше дело. А я к вам ненадолго. Только вот с Неждановым повидаться да письмо передать.
— Куда же вы едете?
— А далеко отсюда. (Она отправлялась собственно
в Женеву, но не хотела сказать это Соломину. Она его находила не совсем надежным, да и «чужая» сидела тут. Машурину, которая едва знала по-немецки, посылали в Женеву для того, чтобы вручить там неизвестному ей лицу половину куска картона с нарисованной виноградной веткой и 279 рублей серебром.)
— А Остродумов где? С вами?
— Нет. Он тут близко... застрял. Да этот отзовется. Пимен — не пропадет. Беспокоиться нечего.
— Вы как сюда приехали?
— На телеге... А то как? Дайте-ка еще спичку...
Соломин подал ей зажженную спичку...
— Василий Федотыч! — прошептал вдруг чей-то голос из-за двери. — Пожалуйте!
— Кто там? Чего нужно?
— Пожалуйте, — повторил голос внушительно и настойчиво. — Тут пришли чужие работники, чтой-то толкуют, а Павла Егорыча нету.
Соломин извинился, встал и вышел.
Машурина принялась глядеть на Марианну и глядела долго, так что той неловко стало.
— Простите меня, — промолвила она вдруг своим грубым, отрывистым голосом, — я простая, не умею... этак. Не сердитесь; коли хотите — не отвечайте. Вы та девица, что ушла от Сипягиных?
Марианна несколько изумилась, однако промолвила:
— Я.
— С Неждановым?
— Ну да.
— Позвольте... дайте мне руку. Простите меня, пожалуйста. Вы, стало быть, хорошая, коли он полюбил вас.
Марианна пожала руку Машуриной.
— А вы коротко знаете Нежданова?
— Я его знаю. Я в Петербурге его видала. Оттого-то я и говорю. Сергей Михайлыч тоже мне сказывал...
— Ах, Маркелов! Вы его недавно видели?
— Недавно. Теперь он ушел.
— Куда?
— Куда приказано.
Марианна вздохнула.
— Ах, г-жа Машурина, я боюсь за него.
— Во-первых, что я за госпожа? Эти манеры бросить надо. А во-вторых... вы говорите: «я боюсь». И это тоже не годится. За себя не будешь бояться — и за других
перестанешь. Ни думать о себе, ни бояться за себя — не надо вовсе. Вот что разве... вот что мне приходит в голову: мне, Фекле Машуриной, легко этак говорить. Я дурна собою. А ведь вы... вы красавица. Стало быть, это вам всё труднее. (Марианна потупилась и отвернулась.) Мне Сергей Михайлыч говорил... Он знал, что у меня есть письмо к Нежданову... «Не ходи ты на фабрику, — говорил он мне, — не носи письма; оно там всё взбудоражит. Оставь! Они там оба счастливы... Так пусть их! Не мешай!» Я бы рада не мешать... да как быть с письмом?
— Надо отдать его непременно, — подхватила Марианна. — Но только какой же он добрый, Сергей Михайлович! Неужели он погибнет, Машурина... или в Сибирь пойдет?
— Что ж? Из Сибири-то разве не уходят? А жизнь потерять?! Кому она сладка, кому горька. Его-то жизнь — тоже не рафинад.
Машурина снова взглянула на Марианну пристально и пытливо.
— А точно, красавица вы, — воскликнула она наконец, — настоящая птичка! Я уж думаю: Алексей не идет... Не отдать ли вам письмо? Чего ждать?
— Я ему передам, будьте уверены.
Машурина подперла щеку одной рукой и долго, долго молчала.
— Скажите, — начала она... — извините меня... вы очень его любите?
— Да.
Машурина встряхнула своей тяжелой головой.
— Ну, а о том и спрашивать нечего — любит ли он вас! Я, однако, уеду, а то запоздаю, пожалуй. Вы ему скажите, что я была здесь... кланялась ему. Скажите: была Машурина. Вы моего имени не забудете? Нет? Машурина. А письмо... Постой, куда же это я его сунула?
Машурина встала, отвернулась, делая вид, что шарит у себя в карманах, а между тем быстро поднесла ко рту маленькую свернутую бумажку и проглотила ее.
— Ай, батюшки! Вот глупость-то! Неужто ж я его обронила? Обронила и есть. Ай, беда! Не нашел бы кто... Нету; нигде нету. Вот и вышло так, как желал Сергей Михайлыч!
— Поищите еще, — шепнула Марианна.
Машурина махнула рукой.
— Нет! Что искать! Потеряла!
Марианна пододвинулась к ней.
— Ну, так поцелуйте меня!
Машурина вдруг обняла Марианну и с неженской силой прижала ее к своей груди.
— Ни для кого бы я этого не сделала, — проговорила она глухо, — против совести... в первый раз! Скажите ему, чтобы он был осторожнее... И вы тоже. Смотрите! Здесь скоро всем худо будет, очень худо. Уходите-ка оба, пока... Прощайте! — прибавила она громко и резко. — Да вот еще что... скажите ему... Нет, ничего не надо. Ничего.
Машурина ушла, стукнув дверью, а Марианна осталась в раздумье посреди комнаты.
— Что это такое? — промолвила она наконец, — ведь эта женщина больше его любит, чем я его люблю! И что значат ее намеки! И отчего Соломин вдруг ушел и не возвращается?
Она начала ходить взад и вперед. Странное чувство — смесь испуга, и досады, и изумления — овладело ею. Зачем она не пошла с Неждановым? Соломин ее отговорил... но где же он сам? И что такое происходит кругом? Машурина, конечно, из участия к Нежданову не передала ей того опасного письма... Но как могла она решиться на такое непослушание? Хотела показать свое великодушие? С какого права? И почему она, Марианна, была так тронута этим поступком? Да и была ли она тронута? Некрасивая женщина интересуется молодым человеком... В сущности — что же в этом необыкновенного? И почему Машурина предполагает, что привязанность Марианны к Нежданову сильнее чувства долга? Может быть, Марианна вовсе не требовала этой жертвы? И что могло заключаться в том письме? Призыв к немедленной деятельности? Так что ж!!
«А Маркелов? Он в опасности... а мы-то что делаем? Маркелов щадит нас обоих, дает нам возможность быть счастливыми, не разлучает нас... что это? Тоже великодушие... или презрение?
И разве мы для этого бежали из того ненавистного дома, чтобы оставаться вместе и ворковать голубками?»
Так размышляла Марианна... и всё сильнее и сильнее разыгрывалась в ней та взволнованная досада. К тому же ее самолюбие было задето. Почему все ее оставили — все? Эта «толстая» женщина назвала ее птичкой, красоткой... почему не прямо куколкой? И отчего это Нежданов
отправился не один, а с Павлом? Точно ему нужен опекун! Да и какие собственно убеждения Соломина? Он вовсе не революционер! И неужели же кто-нибудь может думать, что она относится ко всему этому не серьезно?
Вот какие мысли кружились, перегоняя одна другую и путаясь, в разгоряченной голове Марианны. Стиснув губы и скрестив по-мужски руки, села она наконец возле окна и осталась опять неподвижной, не прислоняясь к спинке стула, — вся настороженная, напряженная, готовая тотчас вскочить. К Татьяне идти, работать — она не хотела; она хотела одного: ждать! И она ждала, упорно, почти злобно. От времени до времени ей самой казалось странным и непонятным ее собственное настроение... Но всё равно! Раз ей даже пришло в голову: уж не от ревности ли это всё в ней? Но, вспомнив фигуру бедной Машуриной, она только пожала плечом и махнула рукою... не в действительности, а соответственным этому жесту внутренним движением.
Марианне долго пришлось ждать; наконец она услышала стук от двух людей, взбиравшихся по лестнице. Она устремила глаза на дверь... шаги приближались. Дверь отворилась — и Нежданов, поддерживаемый под руку Павлом, появился на пороге. Он был смертельно бледен, без картуза; растрепанные волосы падали мокрыми клочьями на лоб; глаза глядели прямо, ничего не видя. Павел перевел его через комнату (ноги Нежданова двигались неверно и слабо) и посадил его на диван.
Марианна вскочила с места.
— Что это значит? Что с ним? Он болен?
Но усаживавший Нежданова Павел отвечал ей с улыбкой, в полуоборот через плечо:
— Не извольте беспокоиться: это сейчас пройдет... Это только с непривычки.
— Да что такое? — настойчиво переспросила Марианна.
— Охмелели маленько. Выпили натощак, ну, оно и того!
Марианна нагнулась к Нежданову. Он полулежал поперек дивана; голова его спустилась на грудь, глаза застилались... От него пахло водкой: он был пьян.
— Алексей! — сорвалось у ней с языка.
Он с усилием приподнял отяжелевшие веки и попытался усмехнуться.
— А! Марианна! — пролепетал он, — ты всё говорила:
о... опрос... опростелые; вот теперь я настоящий опростелый. Потому весь народ наш всегда пьян... значит...
Он умолк; потом пробурчал что-то невнятное, закрыл глаза — и заснул. Павел заботливо уложил его на диван.
— Вы не беспокойтесь, Марианна Викентьевна, — повторил он, — часика два соснет и встанет как встрепанный.
Марианна намеревалась было спросить, как это случилось, но ее расспросы удержали бы Павла, а ей хотелось быть одной... то есть ей не хотелось, чтобы Павел дольше видел его в таком безобразии перед нею. Она отошла к окну, а Павел, который тотчас всё постиг, бережно закрыл ноги Нежданова полами его кафтана, подложил ему под голову подушечку, еще раз промолвил: ничего! — и вышел на цыпочках.
Марианна оглянулась. Голова Нежданова тяжело ушла в подушку; на бледном лице замечалось недвижимое напряжение, как у трудно больного.
«Как же это случилось?» — думала она.