4.
— Отступись ты, идиот носатый, и так из-за вас житья нет! — отбивалась от Кости Ольга, здоровенная кухарка, подоткнутая, со взбитой прической, как у Раи.
Но Костя и не думал отпускать: зверски закусив свою дрожащую губу и стараясь сграбастать под себя Ольгу, крепко впивался в ее грудь.
Дергала Ольга руками, щипала эту несносную пьявку и, как-то, наконец, изловчившись, саданула его в зубы, да со всего размаху бац об пол.
Поднялся Костя, — ему не впервой, нарывался! — и, обдергивая куртку, страшно сопя, пошел наверх в столовую.
— Сволочь, надо́лба кривая! — хрундуча́л по дороге.
В столовой горела лампа.
Горячий потухал самовар: что-то ходило в нем и постукивало, как в поезде ночью, когда не спится.
Молча поставила Христина Федоровна кружку с чаем, положила кусок хлеба.
Отхлебнул Костя, засунул в рот мякиш и, раздувая скулы, принялся нашкваривать.
А Христину Федоровну замыкал тесный круг, из которого она не могла уж выйти и когда, казалось ей, вырывалась, — падал взгляд на Костю, и с ужасом и отвращением лезла душа в свой плен.
Уехал ее муж Сергей, брат Кости, он не мог не уехать, — некуда было деваться: дела так пошатнулись, платить нечем.
И шла она мыслью шаг за шагом весь этот день с минуты, когда неизбежность окружила ее, загородив пути.
Оставалась лазейка, одно спасение — вера: произойдет что-то и поставит все на прежнее место, произойдет чудо. Но и этот выход захлопнулся тогда, на вокзале, — чудо не явилось.
Она мыслью гналась за Сергеем. И вспоминала. Вот они попрощались. Третий звонок. Поезд трогается, — нет уж исхода. И, все представляя сначала, вспоминается ей, как однажды попала она на молебен: отправляли солдат на войну; и вот один запасной солдат, когда священник возгласил о путешествующих, страждущих, плененных, выскочил из фронта, вырвал ребенка из рук жены и задушил его... И, вспоминая этот молебен, вертит она головой, жмурится. Вертится мысль ее. Вот догоняет она поезд. Она в том же самом вагоне рядом, вместе с мужем. Но он не видит, — — видит, только не смеет поднять глаз. Неизбежно.
Перескочила к утру. Они сидели рядом, вместе. Все было кончено, только жила еще вера — явится чудо. Забыла тогда: этот Нелидов, он спас бы их, нашел бы средство. Он спас бы их. А теперь поздно. Но ведь, случаются же такие неожиданности? — нет, только не с ними.
И ей представилось ясно: сонный вагон, Сергей забился в угол. Вдруг схватило, — екнуло его сердце: вернуться! Приподнимается он, смотрит в окно, а поезд мчится — ему нет дела, кругом одна равнина — ей тоже нет дела. Сжимается весь, не знает, что и делать. Если бы найти хоть самую маленькую лазейку, уйти отсюда! думает он. Ничего не найдешь. — Спит вагон, мчится поезд, спит равнина. А прожитые дни вырастают в плети и, взмахнувшись, падают — хлещут и хлещут...
— Ха! — захлебнулся Костя и чихнул в кружку.
Христина Федоровна застыла.
Страшная мысль ударила ей в голову: они — братья, Сергей и Костя, — и, вспомнив, как дорогой обманулась, приняв Костю за Сергея, не могла уж простить себе этого обмана и приняла в сердце холодное раздумье: вот у них и уши одинаковые и еще что-то...
Поморщилась от гадливости, а круг мыслей наперекор замкнулся.
Хотела бы вскочить и кричать на весь дом, на весь город, на весь свет, убить в крике тоску и ужас и
негодование, все, все, — она и сама не знала, что переворачивается в ее разожженном сердце.
Вдруг клокотанье наполнило комнату, оно росло, прорезалось сипеньем, ползло хрипом, и опять перекатывалось.
Было так, будто тут под самым ухом кто-то нарочно скребет тупым ножом по стеклу. И не зажать ушей, некуда уйти.
Шмыгая туфлями и запахивая засаленный коричневый халат, подполз согнувшийся, изможденный старик, отец Кости. Молча дрожащей рукой подвинул стул.
И только что старик уселся и, видимо, успокоился, снова схватила его боль. Судорожно распахнув халат, он судорожно впился костлявыми руками в волосатую грязную грудь и захрипел.
Долго еще клокотало что-то, — его не удержишь и остановить не остановишь.
— Сережа уехал? — спросил старик, отдышавшись.
— Вы знаете, — ответила Христина Федоровна сухо и прокляла в своем сердце этого страшного старика, притворщика и развратника.
Да, лжет, притворяется, хочет, чтобы оставили его, не беспокоили, не просили, а у него есть деньги, — она знает, — но он не хочет, сына не хочет из беды выручить.
И, проклиная, цеплялась невольно за все те унижения, за все те упреки, какие в злобе против человека у человека рождаются.
Видится он ей полураздетый, грязный, источенный сухоткой... его беззубый слюнявый рот, вытаращенные мутные глаза, эти гадкие руки... тогда, как Ольга, засучив себе рукава, натирает ему грудь, и водит он руками по ее голым рукам, и, бессильный, сопит. И эти вечные горчичники, от которых не продохнешь.
«У! жену ты свою отравил, поганый, всех детей отравил, и этого идиота на свет вывел... как собака на сене!» — срывается тайно ненависть.
Старик, видимо, подслушав тайные ее мысли, виновато заморгал глазами и, потеряв всякую надежду, что дадут ему хлеба, сам потянулся, но достать куска не мог.
Костя догадался, полез через стол и, потянув скатерть, задел рукавом налитый стакан.
Перевернулся стакан, покатился и бацнулся об пол.
Вскочила Христина Федоровна, вскинула руки, странно
повела глазами и, опомнившись, бросила ключи, пошла из комнаты.
— Опять наворзал, — ворчал, вытираясь Костя, — а ну их к Богу!
И, когда затихли ее шаги, старик закрыл глаза, обождал минуту, приподнялся со стула и, робко озираясь, запустил всю пятерню в коробку с шоколадом, ссыпал горстку на ладонь и принялся глотать без одышки и алчно, как голодная птица. Давно старик забрал себе в голову, будто он самоглот, может съесть сластей, сколько влезет. Да и наверстать надо. Наевшись вдосталь, пока не замутило, опять согнулся и, отхлебывая сиротливо пустой невкусный чай, горько задумался о своей старческой собачьей жизни.
Передал он сыну магазин и дал денег на первое обзаведение, — прахом пошло. А сколько было труда положено, мытарств пройдено. Сколачивал копейку, ночей не досыпал, гнул спину, во всем себе отказывал, — прахом пошло. А с тобой, как с собакой обращаются, да, как с собакой! И теперь хотят, чтобы денег дал. Каких еще денег? — у него нет и ломаного гроша за душой. А будь он, все равно не дал бы, так по ветру пустить? — нет уж, шалишь!
Правда, денег он мог бы достать, да не хочет, а не хочет, потому что обращаются с ним, как с собакой, хотят в гроб вколотить, и эта мысль о какой-то своей власти обогрела его старое, изморенное застарелой болезнью тело.
— Костя, — позвал старик ласково, — ты сегодняшнюю газету читал?
— Не читаю я газет, не такой я человек, — Костя ковырял распустившийся утром цветок, отколупывал лепестки, чтобы попышнее цветок сделался.
— Ишь ты! — подмигнул старик.
— О животных, — продолжал Костя, — речи адвокатов, о диких народах, вообще что-нибудь философское, — это моя страсть, потому что природа действительно есть все... путешествия, зарождение миллионов, отчего они происходят, к чему и какая их должность, назначение. Есть не стану, читать буду. О войнах же не моя страсть, — это страсть маленьких детей.
— Ты, Костя, глупый, чушь мелешь, съедят тебя мухи с комарами! — старик подвинул сардинки и, вытаскивая пальцами одну за другой, стал уписывать.
— А хотел я вас спросить, папаша, — задумался Костя, — есть ли такая книга, где было бы все написано, чтобы вся жизнь там была написана? как жить?
— Была одна, да сплыла, — старик качал головой, чавкал и мазался, — а называлась она голубиная...
— Голубиная... — протянул Костя.
— Курам на смех! — крякнув, напихтеривался пихтеря, — текло масло по бороде на халат.
— И зачем жить, коли помру, непременно помру, и никакого удовольствия от жизни нет, так зря, — Костя бросил цветок, подошел к столу, уставился на старика, — хочется мне, папаша, на трубе учиться; учитель Кати говорит, что я слабый, нельзя мне, ну туда мне и дорога; хочется мне, папаша, тайком выучиться, чтобы никто не знал.
А старик скорчился вдруг: показалось ему, будто из его чашки коровьи ноги торчат.
— Костя, ты ничего не видишь? — спросил перекошенным ртом.
Костя вылупил глаза:
— Где?
— Да подойди поближе, дубина стоеросовая!
Но уж кашель сдавил больную грудь, прогнал коровьи ноги, которые в последние дни всюду мерещились старику, поднялся старик и, судорожно запахивая халат, направился к дивану.
Улегся на диван.
— Худо живется, — бормотал Костя, — прощайте, на боковую пора.
«И зачем жить, коли помру!» — стонало в старике, не смотрел старик, боялся коровьих ног и вспоминалась ему молодость, здоровье, жена покойница, вспоминалось, как такое далекое и невозвратное, поверить трудно, что было оно не во сне, а на самом деле.
Приподнялся, разинул рот — —
И сидел так с единой ноющей болью далекого, ничего не видя, не слыша, с единой ноющей болью невозвратного.
Костя постоял у окна, обвел глазами морозную даль и луну, обошел все углы и, став как луна, спустился вниз.
Пришла Рая и Мотя, разговаривали какими-то только им понятными полусловами на тарабарском языке, попили наскоро чай и ушли.
Пришла Катя, задумчивая, утомленная, отщипнула хлеба, подошла к зеркалу, посмотрелась так, будто кто смотрел на нее, — запечалилась. Прошлась по комнате, открыла пьянино, но, заметив отца, тихо опустила крышку, — поспешно вышла.
Пришла Ольга, сильными руками быстро перемыла посуду, поставила в буфет, опустила в карман себе горсть сахару и, схватив самовар, понесла в кухню.
Прибежал пес Купон, понюхал старика, посмотрел в окно на луну, свернулся у дивана и заснул.
Сидел старик, не двигался.
И уж казалось ему, в голове у него завелись тараканы, и была голова полна тараканьих яиц так, что перло. Он чувствовал, из глаз уж высовываются тараканьи усы, чувствовал запах тараканьих яиц и не двигался.
Был он похож на то страшное, — оно стережет всякое жилье, оно стоит под дверьми и, подслушав счастливое слово, вычеркивает кровью и открывает чуть видную щелку для глухой беды.
Выскочила из часов кукушка, торопливо кукукнув, спряталась в домике.
Шло время, откалывали часы миг за мигом в пучинную вечность без возврата, а может быть, чтоб повторить миллион миллионов раз одно и то же, Бог весть.