5.
Христина Федоровна зажгла свечку.
Нет, не могла заснуть.
Неразобранная кровать мужа лезла в глаза.
И все-то припомнилось ей с первого дня, каждый прожитый день.
А круг измытаривших мыслей обнял ее и снова замкнулся.
И она металась, рвалась из рук, сжимающихся вкруг ее шеи все крепче и туже, до того туго — нечем дышать стало.
Задохнулась, вскочила, принялась ходить.
Плыли в глазах красные кружочки, в кружочках прыгали гуттаперчевые мальчики.
Метнулась к кроватке.
В кроватке, раскинувшись, тихо спала девочка, оттопыривала губки.
— Девочка моя, ненаглядная, спишь ты, не знаешь. А что будет, чего нам ждать? — и остановилась, выпрямилась, — нет, я хочу жить, и ты будешь жить; будем вместе, вот так! — стиснула руки, — я возьму, я вырвусь из этих проклятых тисков, будут душить, у меня хватит духа, будут унижать, не отдам себя. Я молода еще, у меня достанет сил. Не затопчут, не хочу!.. — улыбнулась горько, подумала: еще и дня не прошло, завтра день, потом другой, потом третий, десятый, месяц, год, еще год...
Застыла. Словно кто-то полыснул ножом.
Ужаснулись широко раскрытые глаза.
За стеной, как тогда, поднялось клокотанье, перекатывалось оно, шумело хрипом и свистом. Старик задыхался.
Было так, будто тут под самым ухом кто-то нарочно скоблит ногтем бумагу да похрустывает пальцами. И не зажать ушей, негде схорониться.
Она сжимала руками пылающие виски, а сухие глаза разгорались, казалось, кровь из глаз капала, капая, собиралась пятном на белой сорочке. Хваталась она за сердце. А кружащая мысль сверлила мозг, сверля, добиралась до какого-то тайного нерва; найдя этот нерв, тут рассекла.
Упала она на колени. Бледная.
— Господи, прости меня, прости, прости!
И крепко молилась со всей бесконечною верой покинутой женщины, молилась за него, за себя, за старика, сама не знала, чего просит, о чем молится.
Встала. Шаталась. Обессиленная останавливалась. Передвигала бесцельно вещи на столе, сосредоточенно бессмысленно переставляла книги и безделушки. Прислушивалась. Смотрела в лунное окно.
За окном искрился зеленоватый снег.
Искрился распущенный во все концы большой дым.
Мелькали мысли искрами.
— Большое случилось несчастье. — —
— Кто это сказал?
— Костя?
— Нет, а кто же?
Вспомнила. Закраснелась от нахлынувших дум.
Ворковала охмелевшими губами. Воркуя, просила. Прося, желала. Улыбалась, тоскуя. И в тоске горела.
— Еленочка, дитяточка моя, маленькая! — припала она к кроватке, целовала крошку. И высоко от рыдания подымалась грудь, как от великой непомерной радости.
Таяла свеча.
Питала пламя.
Пылала.
Пылала ярко-радужно, как восковая, золоченая.
И золотой маленький маятник старинных часиков бегал — дрожал, как живчик, весенней дрожью.