3.
Маленькая сгорбленная фигурка в башлыке зайцем мирно перешла реку, приостановилась у губернаторского дома, заглянула в ворота, помешкала и пошла себе дальше.
Что думал Костя, чего хотел? — окликали его мысли случайными голосами, придерживали и отпускали. Шел он, потому что должен был идти, сворачивал, потому что кто-то направлял на повороты, стоял, потому что удерживала чья-то рука.
Дворники запирали ворота. По дворам выпускали собак. Шныряли какие-то серые люди, притаивались у заборов, в пролетах, дрожали и прыгали от холода.
— Зайти к моей прелести! — осклабился Костя и прибавил шагу.
И теперь шел он с одной нераздельной мыслью: зайти к своей прелести.
Поравнявшись с галантерейным магазином, Костя туркнулся в окно и, фыркнув от удовольствия, рванулся в дверь, как завсегдатай.
— Здравствуйте, как поживаете? — ловила протянутая рука Кости маленькую ручку, но ручка, насмехаясь, увертывалась.
Лидочка — хозяйская дочка — поводила сахарно-выточенным носиком, не отвечала ни слова.
— Что, Костя, жарко? — подвернулся приказчик, белобрысый малый с лысеющим капульком.
Костя смотрел свысока, не опускал протянутую Лидочке руку:
— Подите сами, жарко...
— А я себе думаю, — приставал приказчик, — чего это у тебя, Костя, носик припекло?
— А у вас волосы выскочили, мудрая головка!
Задетый приказчик гадко хихикнул:
— Пойди-ка лучше погуляй, а то по тебе больно соскушнились, чуча!
Тыкался Костя у прилавка, бормотал что-то под нос, не хотелось уходить.
«Мудрая головка» — насупившийся приказчик свертывал коробки, Лидочка считала кассу.
— Будьте здоровы! — стукнул Костя дверью и срыву расстегнул пальто; шатаясь, как пьяный, пошел к себе.
Но было уж поздно. Часовой магазин запирали.
Через наложенные на окна решетки виднелась без абажура жестяная лампа — бессонная сторожиха. Она стояла под разинутой металлической пастью огромного граммофона. Граммофон замирал в зевоте.
А вокруг по стенам, засыпая, часы ходили, такие странные и чудные: передернутые судорогой, с кислой улыбкой, обиженные, горькие, насмехающиеся.
И тускнели в своем забытьи всевозможные золотые вещицы, драгоценные безделушки, теперь неприглядные, напоминая о том непременном конце, который в свой час всякому придет и не спросит.
Снаружи стояла суетня.
Навешивали ставни на двери, замыкали петли, — гремели ключи.
Все были в сборе: и мастер Семен Митрофанович, одутловатый с маленькими бесцветными глазками, весь
какой-то провяленный и рыхлый, слишком широкий от шубы внакидку, и Мотя — глуховатый приказчик, — брат хозяйки, с чуточными смехотворными усиками, и Рая — старшая сестра Кости, нечисто-бледная, вертлявая барышня, и мальчишка Иван Трофимыч с недетски серьезным личиком без всякого намека на рост, прихлопнутый истертой шапчонкой под барашек, и сама хозяйка Христина Федоровна, — первая в городе красавица, и вислоухий пес Купон.
— Позвольте вас спросить, — остановил мастер хозяйку, — Сергей Андреевич будут завтрашний день?
Христина Федоровна взглянула — смерила, круто повернулась и пошла прочь.
Костя, всем мешавший и всеми отгоняемый, загоготал, схватил мастера за пустой рукав и, захлебываясь, перебивая себя, пустился рассказывать о своем свидании с Лидочкой, и как поддел он «Мудрую головку», и как Лидочка глазки ему сделала.
— Братец-то твой, Сергей Андреевич, знать тю-тю! — перебил Костю мастер.
— А какие хорошие глазки у Лидочки!
— Нынче все вот так, платить не охо́чи, не́ люди, а шкамарда́.
— Знаете, Семен Митрофанович, у меня интересная особенность: когда я вхожу — здороваюсь, а когда ухожу, не подаю руку.
— Стрекача-то, брат, дашь, а сцапают — насидишься в единичном, — продолжал свое мастер.
— Как в единичном?
— А так, очень просто, за эту самую несостоятельность-то посадят голубчика, изволь-ка там крысам хвосты лизать, да считать тараканьи шкурки.
— Тараканьи шкурки? — переспросил Костя, и тревога охватила его душу, он выпустил рукав мастера, да во всю прыть пустился за Христиной Федоровной.
Порол горячку, а она все далеко: плывет, не остановится.
Больно стукнулся Костя, поднялся, опять зажарил во все лопатки.
— Христина Федоровна! Христина Федоровна! — надсаживался Костя во всю глотку.
Христина Федоровна оглянулась, вспыхнула — глаза так и обняли, и вмиг погасли.
— Где Сережа? — закричал нечеловечьим голосом Костя.
И ответа не было.
— Где Сережа! — беленился Костя.
— Не твое дело, молчи! — обрезала.
Костя окрысился, засопел. Шмыгал злой сзади. Держал встревоженную женщину будто на веревочке.
Оплеталась эта веревочка вкруг ее сердца, с каждым шагом узелок затягивался. Рвалось сердце, а высвободиться не имело сил.
— Худо живется, — забормотал Костя, — лягу спать, не спится, залезняк ходит.
— Ты бы лучше расстегнутый не шлялся и читать тебе вредно, понимаешь?
— Сам с собой разговариваю, и все пробуждает. А как правильнее: пробуждает или разбужает?
— Достукаешься ты, и так худорба! — Христина Федоровна одно в мыслях держала: когда-то, наконец, этот идиот отвяжется? так Костя насолил ей.
— А угадайте, кого я сегодня встретил? — брякнул Костя.
Нервно повела плечами.
— Господина Нелидова! заходил я в аптеку за роскошной мазью, выхожу, а он и стоит.
И Христине Федоровне захотелось вдруг видеть этого человека теперь же, немедля: он сумеет сделать, он спасет их.
— Большое, говорит, случилось несчастье.
— Что?
— Большое, говорит, случилось несчастье... Христина Федоровна, где Сережа?
Но она рванулась... не оборачиваясь, пошла ходко, быстро-быстро.
— Хо-хо! — пустил ей Костя вдогонку.
Шел Костя важно, удивлялся себе — своей силе. Захочет, и все его забоятся, ходить за ними будут, просить его милости, а он всех в единичное запрячет. Пускай тараканьи шкурки считают.
Держал он в руке ключи, как скипетр, кланялся кому-то, улыбался.
Так подошел он к дому, перелез через забор в палисадник, тихонько пробрался к окошку.
У окна за столом сидела другая младшая его сестра Катя; гимназистка, сжимая виски, долбила уроки.
Задумал Костя отпалить штуку: стукнул в окно и спрятался.
Отвела Катя глаза от книги, забеспокоилась.
А он опять к окну: приплюснулся лицом, да как состроит рожу...
Вскочила Катя, замахала руками.
— Хо-хо! — фыркнул Костя и, гордый, направился в дом.