Жертва правосудия
К изложению этого случая меня побуждает человеколюбие и желание предостеречь слишком доверчивых людей, которых могла бы тронуть история невинно пострадавшего коммерсанта; и это не в беллетристическом смысле, а точная передача фактов, обманчивая внешность которых заставила меня очень ошибиться и сделала то, что теперь мои воспоминания об этом невольно принимают несколько минорный характер.
Факты начались с того, что, когда я выходил однажды из одного русского учреждения, где был по делу, ко мне подошел маленький человек, рыжеватый, чрезвычайно небритый и одетый в очень потрепанный пиджак светло-лилового цвета и необыкновенно странного покроя, — он весь был набок, — до невозможности узенькие серые штаны и гигантские черные туфли, верх которых отделялся от подошвы при каждом шаге. Этот человек приблизился ко мне и спросил вежливым голосом:
— Простите, пожалуйста, не можете ли вы сказать, который час?
— Без четверти четыре.
— Благодарю вас.
Он задумался и потом сказал, точно спохватившись:
— Извините мою настойчивость: нет ли у вас папиросы?
Я дал ему папиросу; он закурил и посмотрел на меня выжидательно. Потом он заметил:
— Вы идете в сторону метро? Я вас немного провожу.
И он пошел рядом со мной. Надо было хоть что-нибудь ему сказать — и я спросил, по делу ли он пришел в это учреждение или просто так.
— По делу, — небрежно ответил он. — Видите ли, З., — он назвал фамилию известного человека, — близкий друг
моего отца, и я хотел обратиться к нему с пустячной просьбой. У меня вышла очень неприятная история: я стал жертвой правосудия.
— Каким же образом?
— Я ведь только что из тюрьмы.
Теперь мне кажется, что действительно, при взгляде на этого человека мысль о тюрьме непременно должна была возникнуть — в том или ином виде; и если бы он не сказал, что вышел из тюрьмы, то можно было бы предсказать, что рано или поздно он в нее попадет. Но тогда я об этом не подумал.
— Как же вы туда попали?
— Из-за доверия к людям, — сказал он с горечью. — Исключительно из-за доверия к людям. Посудите сами: у меня было коммерческое предприятие, свободный капитал в триста тысяч франков, автомобиль, роскошная квартира и так далее. Хорошо. Мне одна дама дала вещи на комиссию: соболью шубу и бриллианты, всего на два миллиона франков. Я уезжаю в Лондон, оставляю все Сашке Петухову, моему другу: честнейший малый. Он передает это одному подозрительному субъекту. И куда же бы вы думали уезжает этот субъект?
— Черт его знает, трудно сказать.
— В Грецию, дорогой мой! В Грецию!
— Почему же именно поездка в Грецию кажется вам замечательной? Не все ли равно — Греция, Италия, Бельгия?
— Сразу видно вашу неопытность. Греция не выдает уголовных преступников.
— Ну да, она не хочет понижать цифру народонаселения. Но что же было дальше?
— Я, значит, в Лондоне, живу у своей любовницы; роскошная женщина, я бы вам показал ее карточку, но у меня нет ее с собой. Да. И вот, приходят ко мне на дом. — Вы такой-то? — Я такой-то. Арестовывают, отправляют по этапу в Париж, снимают с меня все, дают эти лохмотья, — он показал на свой пиджак, — и сажают в Сантэ. Знаете тюрьму Сантэ?
— Как не знать.
— Ну, вот. И, конечно, суд. Защищала меня одна русская — благороднейшая особа, служит у них адвокатом. Благодаря ей мне дали четыре месяца тюрьмы — а то бы сел на год. На все мои деньги наложили арест.
— Да, положение трудное.
— Но я, — продолжал он, — не забывайте, тоже не идиот. У меня на всякий случай в Люксембургском банке лежало пятьдесят тысяч франков и сейчас лежит. Только вы никому об этом не говорите, пожалуйста.
— Вы уж не беспокойтесь.
— Но получить на свое имя я не могу ни копейки: все денежные переводы на мое имя немедленно задерживаются. Вот я и шел к 3., чтобы попросить его выписать для меня тысяч пять. Я бы как-нибудь обернулся и уехал бы из Франции. Мне и в префектуре сказали, что это самое лучшее — и для Франции и для меня. Но куда же я так поеду — и на какие деньги? Я уже двое суток ничего не ел и не спал, а не то что уезжать. И в кармане ни одного сантима.
— Постойте, — сказал я. — Ведь вы были коммерсантом, у вас есть знакомые, тот же ваш благороднейший Сашка Петухов хотя бы. Обратитесь к кому-нибудь, вам помогут.
— Еще бы не помочь. Сашке я сколько раз давал и по пять и по десять тысяч. Проиграется, приходит ко мне: Ваня, говорит, если и ты мне не поможешь, застрелюсь к чертовой матери.
Он разгорячился.
— Это вы — Ваня?
— Я. Меня зовут Иван Александрович. Фамилия — Покровский.
— Хорошая фамилия.
— Фамилия хорошая, русская по крайней мере. Да, так вы удивляетесь, почему я к ним не обращусь? Батенька мой, — сказал он с убеждением, — в таком виде?
— Вы протелефонируйте.
— А деньги на телефон?
— Ну, хорошо, — сказал я. — Очень обидно, что вы двое суток не ели и не спали. Я, к сожалению, ничего сделать
для вас не могу: денег у меня нет. Но вот что: я вам, пожалуй, дам костюм и ботинки — вы примете более приличный вид и тогда сможете обратиться к этому вашему Сашке.
— Боже мой, — ответил он, — как мне вас благодарить? Вы понимаете, что когда я получу деньги, мы с вами поквитаемся, вы не раскаетесь.
— Нет, спасибо, я заработать специально не рассчитывал, — сказал я, — а то бы, наверное, нашел какое-нибудь другое дело. Но я сейчас занят, приходите ко мне вечером, я вам дам костюм, и все как-нибудь устроится. Приходите в девять часов вечера на станцию метро.
Я подумал о том, что если он явится в гостиницу, где я живу, то хозяйка его просто не пустит.
— Вот вам два франка на путешествие. До свидания.
— Я уж вашего благородства не забуду, будьте покойны, — сказал он с чувством. — Всего, всего вам хорошего.
В тот же день я пошел к моему товарищу Р. и рассказал ему о встрече с жертвой правосудия.
— Ты понимаешь, — говорил я, — у меня нет денег, я ничего предпринять не могу. Но, может быть, у тебя дела обстоят лучше? Ему надо помочь.
— А он не жулик? — спросил Р.
— Ну, что ты, не думаю.
— А я думаю, что он жулик.
— Да ведь ты его даже не видел.
— Ну, хорошо, — сказал Р., — у меня есть свободных двести франков.
Через три дня Р. предстояло платить больше тысячи франков за квартиру, и так как кроме двухсот франков у него ничего не было, а эта сумма не могла даже частично решить квартирную проблему, то он считал двести франков свободными.
В девять часов вечера мы пришли к месту свидания, Иван Александрович Покровский уже ждал нас, расхаживая под часами.
Он горячился, пожимал нам руки и без умолку говорил, чрезвычайно часто повторяя:
— Боже мой, вы не можете себе представить... Боже мой, — так что Р. наконец стал уговаривать его не волноваться.
Когда мы пошли по направлению к гостинице, где я жил, Иван Александрович заметил:
— Просто спину жжет, кажется, что все на меня смотрят. Я ведь никогда этой эмигрантской бедности не знал, а теперь хожу в таких лохмотьях. Вы не можете себе представить...
Мы привели его ко мне. Р. посоветовал Ивану Александровичу прежде всего вымыться и побриться. Покровский снял свой почерневший воротничок и стал умываться как женщина, одной рукой.
— Нет, вы уж умойтесь основательнее, — настаивал Р.
— Да я чистенький.
— Ничего, вреда вам не будет.
Тогда Иван Александрович разделся. На нем оказалось два жилета разных цветов, но одинаковой плотности, и фуфайка. Я этому удивился: стояли жаркие июльские дни. Мылся Иван Александрович очень нерешительно, брился он вовсе странно, почти не глядя в зеркало. Наконец он облачился в костюм, который я ему дал, надел белье, носки, рубашку. Галстук, который я ему предложил, не пришелся ему по вкусу, он попросил другой. Затем он зашнуровал туфли, вставил в карман пиджака платок — и вышел из гостиницы неузнаваемым. Костюм мой был ему как раз; Иван Александрович был такого же роста, как я.
— Теперь, — сказал Р., — вы можете протелефонировать вашему Сашке Петухову.
— Да уж будьте уверены, — ответил Иван Александрович бодрым тоном. Однако по телефону он разговаривал просительным голосом. — Ну, да, Саша, — говорил он, — ну, конечно, да, Саша, Саша!
Затем мы отправились на place de la Bourse, чтобы отправить телеграмму в Люксембургский банк; было уже довольно поздно. Когда мы сели в автобус, Иван Александрович заметил:
— Не привык я, знаете, ездить на автобусе.
Я только впоследствии оценил верность этого замечания.
— Автомобиль был марки «Амилькар», между прочим, — добавил он.
Телеграмму он составил по-русски, так как французского не знал, несмотря на свое светское, по его словам, воспитание и лондонскую любовницу; это, впрочем, меня не удивило; громадное большинство русских в Париже получило именно светское воспитание, и я знал одного украинца, который рассказывал с сильным малороссийским акцентом, что у него в Конотопе был повар-француз и ящики шампанского, — что не мешало конотопскому магнату знать по-французски одно местоимение и четыре глагола в неопределенном наклонении.
Мы перевели телеграмму Ивана Александровича. Вот что там было написано:
Люксембургский Национальный Банк Агентство «К». Просьба выслать по телеграфу сумму в пять тысяч франков, списав ее с моего текущего счета 3541. Покровский.
Дальше сообщался адрес Р. Деньги, по расчетам Ивана Александровича, должны были прибыть завтра утром или, в крайнем случае, после обеда.
С place de la Bourse мы повезли Ивана Алексадровича на Монпарнас — кормить. Он все просил нас не заходить в большое кафе, так как там слишком дорого. Но Р. настоял, и мы пришли в «Куполь». Иван Александрович все ежился и озирался; но, впрочем, подошел к какому-то человеку в сером костюме, пожал ему руку и быстро ушел. Никогда не забуду с каким изумлением субъект в сером посмотрел ему вслед.
— Чего вы боитесь? — спросил Р.
— Да, знаете, увидит кто-нибудь в таком виде...
— Это вы по инерции говорите; вид у вас теперь приличный.
— Да нет, знаете... Вот возьму костюм у своего портного...
Он съел мало — один сандвич, в который он положил невероятное количество горчицы.
— Надо его устроить ночевать, — думал вслух Р.
Было решено положить Ивана Александровича в комнате горничной при квартире Р.; комната эта существовала, а горничной не было.
— Ну и засну же я, — говорил Покровский. — Двое суток не спал. Зато завтра, друзья мои, получим деньги и зальемся в ресторан. Русский я все-таки человек, люблю погулять.
— А все-таки он жулик, — сказал Р. уже после того, как Иван Александрович уснул сном праведника и Р. вышел провожать меня. — Но врет он очень складно: даже марку автомобиля не забыл. Я, думаю, что к тебе он подошел из-за костюма; будь ты повыше ростом, он бы с тобой и не заговорил. Плакал твой костюм.
— Плакали твои денежки, — сказал я. — Но не надо отчаиваться. Завтра ты получишь перевод.
— Все возможно, — сказал Р. — Но уверенности у меня нет.
Утром следующего дня Иван Александрович пришел ко мне, сказал, что выспался недурно, взял денег на папиросы, обещая прийти к Р. в шесть часов вечера за деньгами, — и удалился, направляясь к Opera.
Больше я его не видел. Через три дня Р. получил ответ на свою телеграмму — лаконический, но очень точный:
— Такого агентства не существует.
А еще через неделю я нашел в своем отельном ящичке открытку, подписанную Покровским.
«Дорогой друг, — писал он, — я с ужасом и волнением себя спрашиваю: что вы должны обо мне подумать? Эту небольшую историю я урегулирую через несколько дней. До скорой встречи. Уважающий вас Иван Александрович Покровский».
— Неприятно все-таки, — сказал я Р., — что я заставил Ивана Александровича так волноваться. Видишь: «с ужасом и волнением себя спрашиваю...» Зачем я своим поведением расстроил этого человека?
Потом Р. ходил повсюду, рассказывая, как я попался — отдал костюм профессиональному жулику, хотя он, Р., сразу же мне сказал, что Иван Александрович — жулик. О том, что этому Ивану Александровичу он отправлял телеграмму в Люксембургский банк, кормил его и дал ему денег, — Р. умалчивал. Что мне оставалось делать? Я рассказывал, в свою очередь, что Р. истратил крупную сумму на Ивана Александровича, а я, после долгого колебания, дал ему старый пиджак.