ПОЛИКСЕНА СОЛОВЬЕВА (ALLEGRO)
1867—1924
Поликсена Сергеевна Соловьева (псевдоним — Allegro), сестра философа и поэта Вл. Соловьева, была двенадцатым ребенком в семье историка, ректора Московского университета С. М. Соловьева. Писать начала в 5 лет, едва выучившись читать, первое стихотворение опубликовала в 16 лет в «Ниве» и с гордостью вспоминала переданный ей через брата доброжелательный отзыв Фета о ее стихах. В юности серьезно занималась живописью и пением; все ее книги выходили «с рисунками и виньетками автора». В 1895 г. Н. К. Михайловский опубликовал ее стихи в «Русском богатстве»; ей открылась дорога в «Мир Божий», «Вестник Европы», «Журнал для всех». Первый сборник «Стихотворения» (СПб., 1899) ввел Соловьеву в литературные круги, она стала участницей «пятниц» Случевского. Свой псевдоним позднее сочла неудачным, рядом с ним неизменно указывала настоящую фамилию. «Может быть, им я бессознательно искала восполнить тот недостаток жизненности, который так сильно чувствую и осуждаю в себе», — писала она в автобиографической заметке.
В 1906—1913 гг. вместе с Н. И. Манасеиной издавала детский журнал «Тропинка», в котором участвовали писатели-символисты, а также Куприн, А. Н. Толстой и др. Позднее руководила одноименным издательством детской литературы.
Блок в рецензии на книгу «Иней» (СПб., 1905) отметил «свежесть чувства» и «благородную простоту» поэзии Соловьевой. Позднее она выпустила сборники лирики «Плакун-трава» (СПб., 1909), «Вечер» (СПб., 1914), ряд детских пьес и сказок в стихах.
Для символистов начала века обаяние стихов П. Соловьевой во многом объяснялось ее кровным и духовным родством с Вл. Соловьевым. Его миф о жизненном пути как нравственном подвиге и спасении «пленной царевны» — Мировой Души — нашел воплощение в стихах поэтессы. Отмечая их «свежесть, гибкость, отзывчивость», Вяч. Иванов утверждал, что ее таланту не хватает одного — «художественной самобытности». Поэтическая манера Соловьевой претерпела известную эволюцию в 1920-е годы, когда в ее лирику проникла бытовая предметность, более непринужденной стала интонация («Фарфоровый рай»); возможно, этому способствовало взаимодействие между ее «детским» и «взрослым» творчеством (сб. «Последние стихи». М., 1923).
ИНЕЙ
Помню, вчера над замерзшей землей
Сумрак густел чернотою безбрежной,
Кто же навеял ночною порой
Темному городу сон белоснежный?
В сумраке стен, вдоль решеток резных,
Кто уронил эту пыль кружевную,
Кто и с камней и с деревьев нагих
Снял дуновением тяжесть земную?
Иней в полночи на землю слетал,
Иней хотел, чтобы чудо свершилось,
Тихо молитву свою прошептал,
Слышал Господь — и земля изменилась.
Так над моей потемневшей душой
Чудо свершает полет свой незримый,
Слышу, вздыхает во тьме надо мной
Светлой молитвою голос любимый.
Пусть же под белым сплетеньем ветвей
Путь мне откроется новый и ясный,
Дымом серебряным жизнь мне овей,
Иней души моей, иней прекрасный.
<1905>
ТАЙНА СМЕРТИ
Ночь — темный тусклый взор на землю опустила,
И дремлет, и молчит, крылом не шевеля...
В тумане, как в дыму, погасли звезд кадила,
И паутиной вновь опутана земля.
Жизнь умерла кругом, но тайны воскресают.
Неуловимые, как легкий вздох ночной,
Они встают, плывут, трепещут, исчезают,
И лишь одна из них всегда во мне, со мной.
То — смерти вечная, властительная тайна;
Я чувствую ее на дне глубоких снов,
И в предрассветный час, когда проснусь случайно,
Мне слышится напев ее немолчных слов:
— Я здесь, как сердца стук и как полет мгновений,
Я — страх пред вечностью; но этот страх пройдет,
И ледяной огонь моих прикосновений
Лишь ложные черты и выжжет, и сотрет... —
И ясно вижу я в те вещие мгновенья,
Что жизнь ответа ждет — и близится ответ,
Что есть — проклятье, боль, уныние, забвенье,
Разлука страшная, — но смерти нет...
В ЗИМНЮЮ НОЧЬ
Мы вышли, и месяц взглянул нам в лицо,
Печальный, холодный, далекий,
Вокруг него мутно белеет кольцо,
Свершая с ним путь одинокий.
Мы вышли из тяжких и гулких дверей,
Минуя угрюмые сени,
От ветра колеблется свет фонарей,
Дрожат и шатаются тени.
Вдоль улицы бледной вся жизнь умерла,
Лишь окна чуть рдеют огнями,
Везде голубая хрустальная мгла,
Вблизи, и вдали, и над нами.
Привет наш прощальный так робко звучит,
Пугает наш путь одинокий,
А месяц нам в бледные лица глядит
Холодный, печальный, далекий.
БЕЛАЯ ДЕВОЧКА
Ты была девочкой беленькой и маленькой
С ножками, как папиросы.
Вплетала бантик то голубой, то аленький
В свои золотые косы.
Жила в городе все свои первые годы:
Камень и пыль, камень и грязь.
Знала одну из всех сказок родной природы:
На стекле морозную вязь.
Слушала, как мать возилась с больным братишкой,
Как, ворча, бранился отец.
Ждала, пустят ли в библиотеку за книжкой:
Такой интересный конец!
По вечерам твердила длинный символ веры
И никак не могла понять,
Зачем купец спутал все товары и меры,
И надо его проверять.
А жизнь кругом мудреную пряжу сплетала,
В небывалом рождая быль.
За летом осень, за зимой весна мелькала...
Камень и грязь, камень и пыль.
И когда тебя жизнь вдруг в бескрайность степную
Умчала из злой духоты,
Ты с криком звонким упала в траву родную,
Плача и целуя цветы.
Порой мое сердце внемлет детскому крику
И бьется жарче и нежней:
Белая девочка целует повилику
И плачет над ней.
<1923>
ФАРФОРОВЫЙ РАЙ
Мне подарили куколку Мимозу-Сан.
Она ко мне приехала из дальних стран.
Узнала лишь вчера от тети Сони я,
Что родина Мимозочки — Япония.
Ах, бедная! Ты далеко от родины,
И, верно, для тебя мы все уродины:
Здесь девочки совсем с другими лицами
И ходят не в прическах, а с косицами.
Глаза у нас большие, а не щелочки,
В домах — шкафы, комоды, а не полочки.
Не учат нас, как составлять букетики,
А скучной и труднейшей арифметике.
Нам в редкость видеть веточку вишневую,
Мы резать не умеем кость слоновую.
У вас, Мимоза, всё всегда с причудою:
Зовете бога вы зачем-то Буддою;
На праздниках со змеями, драконами
Проходите вдоль улиц, под балконами;
Рисуете, сев на пол, вышиваете,
Наказаны за промах не бываете.
Ласкают вас свои и посторонние.
Какое счастье детям жить в Японии!
Как любят «рай фарфоровый» свой, родину!
Вот что, — пока я чистила смородину,
Успела тетя в книге «Описанье стран»
Прочесть мне про Японию, Мимоза-Сан.
Ты, бедная, снесла обиду кровную:
Быть проданной из рая в подмосковную!
Мы тут же порешили с тетей Сонею
Вдвоем поехать осенью в Японию.
Я вышла на балкон. «Прощай, Рогожино!
Уж не мое ты будешь, а Сережино,
А я, прическу сделавши смешнейшую,
Веселою плясуньей стану, гейшею.
Иду — за мной собачка пучеглазая...
Всё русское там позабуду сразу я...
Но через три дня ровно —
Уж я не утаю —
Умру без подмосковной
В фарфоровом раю!»
<1923>