196.
Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ,
[22 декабря 1935 г.]
Родная Надинька! Прости за грубый отвратительный разговор по телефону. Я чего-то требовал от тебя. Петушился. Вот причина: одно мне важно — когда тебя увижу. Ты сразу говори: надеюсь приехать тогда-то. Если этого не слышу, то сам не свой становлюсь.
Надюша, никого ни о чем не проси. Никого. Но постарайся узнать, как отвечает Союз, т. е. Ц.К. партии, на мои стихи, на письмо. Для этого достаточно разговора с Щербаковым.
Больше ничего не надо. Я не хочу, чтобы ты сделалась искательницей работы. Не морочит ли тебя Детгиз? Куда девалось предложение Эфроса? В крайнем случае встретимся в Воронеже к 20-му январю. За Воронеж мы ведь спокойны. А жаль! Здесь вдвоем — зимний рай, красота неописанная. Слушай, как я сюда ехал: ты на вокзал, я — в театр. Сказал дельную «режиссерскую речь». Актеры ко мне начали тяготеть. Режиссеры всерьез у меня спрашивали. 2 — 3 дня держался на посту. Потом расклеился. Произошел обычный старинный «столбняк» на улице. Меня подхватил заслуженный комик и доставил в театр. Вольф при мне звонит Генкину: «У нас работает такой-то; его здоровье внушает мне лично серьезные опасения... мы должны и т. д.» Это Вольф-то... Дальше я бродил тенью, но вполне благополучно. Дал консультацию в Радиоком‹итете›. Получил 100 р. у Горячева, а 50 — прибавил Вольф. За полчаса до поезда ко мне приехала машина с заместителем директора и управляющим. Машину они взяли в Н.К.В.Д., и шофер был военный. Усадили в вагон. Несли чемодан. Трогательная забота. В вагоне было скверно, т. е. гадко. Без плацкарт. Проводник взял в свое купе. В Мичуринске телеграмма тебе и сразу пересадка. Тамбов в 2 часа ночи. Трескучий мороз. Сказочно спокойный, с виду губернский город. Меня везут куда-то бесконечно на дровнях (это здесь извозчики) — и привозят в палаццо, напоминающее особняк Кшесинской, увеличенный в 10 раз и охраняемый стариком с ружьем и в тулупе. По мраморным лестницам ведут в подвал и сажают в теплую (холодноватую) ванну. Тут же нянюшка забирает белье в стирку, поят чаем и укладывают в огромном кабинете. Здесь живут бригадиры и трактористы, испортившие сердце, 2-3 летчика, учителя. В общем — неплохо. Ежедневно сосновая ванна и 2 вида электризации через день: «франклин» и
электр‹изация› позвоночника. Директор позволяет мне привередничать (с помещением). Пока — вдвоем в пустой палате на 10 чел‹овек›. Это счастье временное. Комплекты — ужасны. 5 чел‹овек› — это привилегия (без вентиляции, но с зеркальными окнами). (В моей палате окно растворяется.) Наутро я снял в двух шагах, полминуты ходу, чудесную комнату — с коровой, диваном, чехлами, граммофонной трубой и кактусами. Живем на высоком берегу реки Цны. Она широка или кажется широкой, как Волга. Переходит в чернильные синие леса. Мягкость и гармония русской зимы доставляют глубокое наслажденье. Очень настоящие места. До центра — 10 м. автобусиком. Каланчи, одичавшие монастыри, толстые женщины с усами.
У меня было письмо от Горячева к директору музтехникума Реентовичу. Сегодня после завтрака поехал в город. Два старика (скрипка и рояль) сыграли мне ужасную сонату местного композитора, назначенную к исполнению в Воронеже. Они плакали. Жаловались. Реентович — заслуж‹енный› артист. Явился и Сметанин — живой композитор области. Знает меня. Сговорились на вечер. Сейчас еду к ним. Письмо пишу из своей комнаты, куда еще не переехал.
Надик, скучаю по тебе безумно. Сделай какую-нибудь глупость и приезжай ко мне. Надик, я так тебя люблю, что нельзя сказать. У меня нет твоей карточки. Где ты, родная? Скорей ко мне. Ау, детка?
Надик, люблю тебя. Отвечай.
Няня твоя.
Скажи, можно ли тебе звонить утром в 8.30?
Адр‹ес›: Тамбов, Набережная, 9, Нервный санаторий. Тел‹ефон›: 1-55.