(Скука, скука
        входит в дом без стука
        как в страну войска —
        смертная тоска).

В городе Туапсе
были платаны, рейд,
был порт, было море, танкеры
и горы во всей красе.

За городом был холм
и метеосамолет
У-2, «этажерка» фанерная
стоял там испокон

в травах — ни бэ ни мэ —
реликтовый самолет
привязан был, как корова, он
к колышку на холме.

        (Скука, скука
        входит в дом без стука
        как в страну войска —
        смертная тоска).

Но в городе Туапсе
почти что испокон
средь населенья летчик жил
как следует жил: как все.

Недаром на войне
Отечественной не раз
его изнутри изранили,
изранили извне.

Таможенником служил
он, глядя во все глаза,
что можно здесь, что можно там —
там можно, а здесь нельзя.

Но службы вышел срок:
на пенсию, как в степь,
вышел бескрылый летчик наш
и зачастил в ларек.

«Пилотам пить нельзя», —
твердил он, захмелев,
и собутыльников разнимал,
милицией грозя.

        (Скука, скука,
        входит в дом без стука,
        как в страну войска —
        смертная тоска).

Но как-то под хмельком
он очутился вдруг
средь лодок и кур окраины
и высмотрел этот холм

и этот аэроплан,
и колышек, и в душе
у летчика шевельнулся вдруг
один пятилетний план.

Почувствовал летчик наш
желанье не «полетать»,
а что-то, что непреложнее,
чем высший пилотаж.

Хоть чувства его, как медь
в окиси, не ясны —
скорее всего, он испытал
желание УЛЕТЕТЬ

КУДА-НИБУДЬ, а куда
не чувствовал он, поди,
как птицы — электрический ток —
садясь на провода.

        (Скука, скука,
        входит в дом без стука,
        как в страну войска —
        смертная тоска).

Взявшись за план с утра,
с метеолетчиком
сошелся в пивной он и рассказал
про юнкерсы, мессера.

Был метеолетчик зол
на водку и называл
он «дозаправкой в воздухе»
утренний опохмёл.

Год кореша парят
в портвейна парах, порой
скатывая вдвоем с холма
летательный аппарат.

Но срок наступает, и
таможенный с книжки куш
снял летчик и напоил дружка,
как в день авиации.

Безбрежным был полдня пыл,
и летчик наш, не спеша,
скатил с холма пилота в тенек,
потом самолет скатил.

И вот очутился он
в небе привычном, как
водка, и летчик, захмелев,
отвесил земной поклон

платанам, сухой траве,
терраске своей, ларьку,
цистернам нефтехранилища
и маленькому кафе

портовому. Много гор,
селений, дорог и рощ
увидел вдруг летчик, о коих он
не ведал до сих пор.

И моря увидел гул
огульный, неземной,
без суши неподвижной, и
к морю он повернул.

Покуда проспится ас,
наступит и минет ночь,
далёко уйдет он вдоль берега —
не нужен ему компас.

А если ему вдогон
пошлют эскадрилью, две,
к морским волнам безопасным и
к горам будет жаться он.

        (Скука, скука,
        входит в дом без стука,
        как в страну войска —
        смертная тоска).

Вдоль берега наш пилот
летел словно демон, а
в воздушном пространстве кружил над ним
советский воздушный флот.

Весь в мыле воздушный флот —
так низко не мог он пасть:
опасен для нынешних скоростей
столь бреющий полет.

Над ним над одним, ну и
дела! над ничтожным ним
кружил весь военный округ, друг!
во всеоружии.

Над ревом, над блеском крыл
смеялся, как бог, пилот,
«Прощай любимый город» пел
и «Беломор» курил.

Смеялся и знать не мог,
что между сухумских пальм
механик уже налаживал
музейный истребок.

        (Скука, скука,
        входит в дом без стука,
        как в страну войска —
        смертная тоска).

Умением истреблять
сам летчик владел с войны
и истребитель УСЛЫХАВ —
ну что он промолвил? — «Блядь».

И Турция эта, шут
бы взял ее, в двух шагах
померкла — теперь не Турцию,
а хоть бы парашют.

Но прыгать-то низко, и
нет Турции никакой,
о чем он всегда подозревал
во глубине души.

        (Скука, скука,
        входит в дом без стука,
        как в страну войска —
        смертная тоска).

Увидел он в истребке
чужого лица пятно,
но с этой бреющей высоты
не мог он уйти в пике.

Не стал он пятну лица
делать знаки, что, де
вернуться желает он к жизни — нет —
летел он до конца.

Прижался лишь к скалам вплоть —
на третьем заходе лишь
(салага машиной едва владел)
сподобил юнца Господь.

Звук очереди — черед
всегда означавший — дни
былые напомнил летчику,
закончившему полет

последний. Взорвался бак
и летчик взорвался, и
стал тяжелее воздуха
замысла пух и прах.

И прямо в девятый вал
упал он. Теперь со дна
не всплыть ему: держит кабины клеть,
как кости кистей — штурвал.

        (Скука, скука,
        входит в дом без стука,
        как в страну войска —
        смертная тоска).

Лазить за ним на дно
не стали. И так стране
стоило слишком больших хлопот
этакое говно.

Щепки фанерных крыл
унес куда-то отлив,
после того, как прилив о скал
стену их долго бил.

Герой наш на дне морском
брошен. Над ним — вода.
А над водою — чайки летят
не в Турцию ли тайком?

        (Скука, скука,
        входит в дом без стука,
        как в страну войска —
        смертная тоска).