1387. Н. А. БЕЛОГОЛОВОМУ
31 мая 1887. Серебрянка
31 мая. Серебрянка.
Вы совершенно правы, многоуважаемый Николай Андреевич, находя, что этюды «Читателя» вялы; 1 я и сам это знаю. Я понимал это уже тогда, когда их писал почти насильно, в предчувствии близости того периода бессилия мысли, которое утруждало меня в Висбадене. Теперь этот период наступил и, хотя Соколов рекомендовал мне не заниматься умственною работой до июля, но это и без его рекомендации сделалось бы само собой. Боюсь только, как бы окончательно бессилие мысли не овладело мною.
Насчет нашей переписки, действительно, существует недоразумение. Вероятно, я не умею объяснить дело как следует. Вообще, я желал бы иногда высказать очень многое, — и не могу. Всякая серьезная работа, вроде анализа, производит во мне весьма мучительные припадки: одышку, раздражение и проч. Вот почему мои письма бывают несколько пошловаты. Вот и теперь: едва написал страницу, как уже почувствовал необходимость отдохнуть. Сердце затосковало, голова ослабела, не держится на плечах. Донимает дремота 2.
Мне кажется, всего яснее можно формулировать то, что мне теперь нужнее всего, — это двумя словами: участия и сострадания. Я не могу пожаловаться на недостаток друзей, потому что мой письменный стол наполнен массою адресов, писем и телеграмм, доказывающих, что друзья у меня есть и что слово мое звучало не даром. Но где эти друзья, и что значат заочные заявления больному человеку (понимаю, что говорю неясно, но делать нечего, яснее выразиться не могу). Не сетую также на знакомых, но ведь у них свое дело, и они могут мне уделить несколько коротких минут в неделю. Остается домашняя обстановка; она должна бы вознаградить меня, но Вы знаете, какова она. Более чем двухлетнее отчуждение мое от жизни породило в сердцах не сострадание ко мне, а ненависть, почти презренье. Легкомыслие довершило остальное, т. е. развязало язык и дозволило не скрывать враждебные чувства.
Что я умираю, — это несомненно. Но ужасно то, что умирание происходит с такою мучительною медленностью. Напрасно говорят мне доктора (а в том числе и Боткин), что мне лучше, — я в этом случае считаю себя более компетентным судьей. Когда я был в Висбадене, мне было очень худо, но я мог гулять, ходил пешком в курзал, ездил на конке и т. д. В прошлом году, летом в Финляндии, хотя и с трудом, но мог ходить по саду, ездить. Нынешнее лето, покуда, с места тронуться не
могу. Правда, что и лето отвратительное (вчера ночью 2 град<уса> было), но и в перспективе ничего хорошего не предвижу. Вкус к жизни потерян; голова слабеет с каждым днем.
Судя по этим объективным признакам, будущего лета я, конечно, не дождусь, но не это худо, а то, что болезнь и сопряженная с нею оброшенность измучат меня. Даже прислуги у нас порядочной нет, так что я никакого ухода не знаю.
Прощайте, покуда, мой дорогой друг; передайте мой сердечный привет многоуважаемой Софье Петровне и поклонитесь Елене Иосифовне и Лорис-Меликову.
Искренно Вам преданный
М. Салтыков.