1. Н.М. Карамзин
2. История государства Российского

В. П. Козлов

Н. М. Карамзин — историк

«История государства Российского» — замечательный, во многом еще неизученный памятник общественно-политической и исторической мысли, отечественной книжной культуры, далеко не просто пробившийся к читателю после его создания. Время работы над ней Карамзина совпало с бурными событиями эпохи: наполеоновскими войнами, Отечественной войной 1812 г., формированием революционной декабристской идеологии, надеждами мыслящих людей России на освобождение крестьян от крепостничества и их разочарованиями.

Конечно, со времени выхода в свет «Истории государства Российского» историческая наука далеко ушла вперед. Уже многим современникам Карамзина (в первую очередь декабристам) представлялась натянутой, недоказанной, ошибочной и даже вредной монархическая концепция труда «историографа Российской империи», его стремление подчас вразрез с объективными данными подчинить этой концепции рассказ о русском историческом процессе с древнейших времен по начало XVII столетия.

И тем не менее интерес к этому труду уже сразу после его выхода в свет был огромен.

Александр I ждал от Карамзина «Истории Российской империи». Он хотел, чтобы перо просвещенного и признанного писателя рассказало об империи его и его предков. Получил иное. Карамзин впервые в отечественной историографии своим заголовком обещал читателям но историю «царства», как у Г. Ф. Миллера, не просто «российскую» историю, как у М. В. Ломоносова, В. Н. Татищева, М. М. Щербатова, а историю российского государства как «владычества разнородных племен российских».

Это чисто внешнее отличие заглавия труда Карамзина от предшествующих отечественных исторических сочинений не было случайным. Россия не принадлежит ни царям, ни императорам, которые в качестве «как бы земных богов» ответственны за судьбы государства, кто умело, кто неумело исполняя волю провидения, заинтересованного в счастье людей. Еще в XVIII в. прогрессивная историография в борьбе с теологическим подходом к изучению прошлого, отстаивая поступательное развитие человечества, стала рассматривать историю общества как историю государства. Государство провозглашалось орудием прогресса, а сам прогресс оценивался с точки зрения степени развития государственного начала. Соответственно предметом истории становились «государственные достопримечательности» — определенные признаки государства, которые представлялись наиболее существенными в обеспечении человеческого счастья ^[1].

Для Карамзина развитие «государственных достопримечательностей» — также мерило прогресса. Его он как бы сравнивал с представлениями об идеальном государстве, среди важнейших «достопримечательностей» которого были: независимость, «внутренняя прочность», развитые ремесла, торговля, науки, искусства и, самое главное, — обеспечивающая все это твердая политическая организация — определенная форма правления, обусловленная территорией государства, историческими традициями, нравами, обычаями и т. д.

Представление о «государственных достопримечательностях», а также то значение, которое Карамзин придавал каждой из них в прогрессивном развитии самого государства, отразились уже на структуре его труда, полноте освещения им различных аспектов исторического прошлого. Наибольшее внимание историограф уделяет истории политической организации русского государства — самодержавию, а также событиям политической истории вообще: войнам, дипломатическим отношениям, совершенствованию законодательства. Историю же других «государственных достопримечательностей» он рассматривает в специальных главах, заключающих конец важного, с его точки зрения, исторического периода или правления, предпринимая попытку некоего синтеза развития достаточно стабильных «государственных достопримечательностей»: «пределы» государства, «правление», «законы гражданские», «воинское искусство», «успехи разума» и т. д.

Уже современники Карамзина, в том числе и многие критики его труда, обратили внимание на определяющую особенность «Истории», несопоставимую ни с одним из предшествующих исторических сочинений, — ее цельность. Н. А. Полевой, пожалуй, самый

тонкий и объективный рецензент «Истории», писал: «Творение обширное, в котором все части соединены неразрывным союзом, и, следовательно, в котором подробности часто зависят одна от другой...» ^[2]. Цельность труду Карамзина придала концепция, в которой определяющую роль играла идея самодержавия как главного фактора русского исторического процесса.

Эта идея пронизывает все страницы «Истории», иногда она раздражающе назойлива, подчас кажется примитивной. Но даже такие непримиримые критики самодержавия, как декабристы, не соглашаясь с Карамзиным, легко показывая его несостоятельность, отдавали должное историографу за искреннюю преданность этой идее, то мастерство, с которым он проводил ее в своем труде. Основа концепции Карамзина восходила к тезису Монтескье о том, что огромное государство может иметь только монархическую форму правления. Карамзин идет дальше: не только монархия, но и самодержавие, т. е. не только единоличное наследственное правление, но и неограниченная власть просто человека, который может быть даже избран на трон. Главное, чтобы было «истинное самодержавие» — неограниченная власть облеченного высокими полномочиями лица, строго и неукоснительно соблюдающего проверенные временем или продуманно принятые новые законы, придерживающегося нравственных правил, заботящегося о «благе подданных». Этот идеальный самодержец должен воплощать «истинное самодержавие» как важнейший фактор государственного порядка и благоустройства. Русский исторический процесс, по Карамзину, — это медленное, порой зигзагообразное, но неуклонное движение к такому «истинному самодержавию».

Оно проходило, с одной стороны, в постоянной борьбе самодержавного начала с удельными, олигархическими, аристократическими тенденциями и силами, а с другой — в ослаблении, а затем и ликвидации самодержавием традиций древнего народного правления. Для Карамзина власть аристократии, олигархии, удельных князей и власть народа — это не только две непримиримые, но и враждебные благоденствию государства силы. В самодержавии же, считает он, заключена сила, подчиняющая в интересах государства народ, аристократию и олигархию.

Опасность для государства олигархических и аристократических тенденций, по Карамзину, впервые серьезно проявилась, когда возникновение уделов привело к раздробленности. Самодержавию потребовались века для того, чтобы их ликвидировать, а вместе с ними — центробежную силу, подтачивающую мощь государства. В народном же правлении историограф видит два недостатка, также опасных для государственного благополучия. Вольность, свобода порождают анархию как следствие «страстей человеческих». Отсюда история республиканских начал, в том числе веча на Руси — это постоянные раздоры, никчемные споры, несправедливые решения и неоправданные действия. Кроме того, при народном правлении невозможно, по Карамзину, обуздать засилье «сильных граждан или сановников», которое приводит к тирании, злоупотреблениям властью, неисполнению законов.

Самодержавными государями, т. е. правителями с неограниченной властью, Карамзин считает уже Владимира I и Ярослава Мудрого. Но после смерти последнего самодержавная власть ослабла, государство потеряло независимость. Последующая история России, по Карамзину, — это сначала нелегкая борьба с уделами, успешно завершившаяся их ликвидацией при Василии III, сыне Ивана III Васильевича, затем постоянное преодоление самодержавием всяческих поползновений на власть, а значит и на благополучие государства со стороны боярства. Во время правления Василия Темного «число владетельных князей уменьшилось, а власть государева сделалась неограниченнее в отношении к народу» (V, 219). Творцом истинного самодержавия Карамзин рисует Ивана III, заставившего «благоговеть перед собою вельмож и народ» (VI, 214). При Василии III «князья, бояре» и народ стали равны в отношении к самодержавной власти. Правда, при малолетнем Иване IV самодержавию угрожала «возникающая олигархия» — боярский совет во главе с Еленой Глинской, а после ее смерти — «совершенная аристократия или державство бояр» (VIII, 8, 29). Ослепленные честолюбивыми поползновениями на власть, бояре забыли интересы государства, заботились «но о том, чтобы сделать верховную власть благотворною, но чтобы утвердить ее в руках собственных» (VIII, 52). Лишь став взрослым, царь смог покончить с боярским правлением. Новая угроза самодержавной власти со стороны боярства, по Карамзину, возникла во время болезни Ивана Грозного в 1553 г., когда «дерзкие сановники» хотели возложить венец на Владимира Старицкого. Этого не произошло, Грозный выздоровел, но в его сердце осталась «рана опасная».

«Многоглавная гидра аристократии» вновь заявила о себе во время царствования Василия Шуйского. Из-за козней бояр, «вельмож недостойных», самодержавие в лице

сосланного в монастырь Шуйского потерпело поражение, приведшее к тяжелым последствиям для Русского государства.

В подчинении самодержавной власти народа Карамзин выделяет четыре основные вехи. Святослав, Олег и Владимир впервые обуздали буйную народную вольность. Однако в период раздробленности народ вновь «захотел быть сильным, стеснял пределы княжеской власти или противился ее действию» (III, 121—122). Но во время золотоордынского ига «легко и тихо» свершилось то, «чего не сделал ни Ярослав Великий, ни Андрей Боголюобский, ни Всеволод III: во Владимире и везде, кроме Новгорода и Пскова, умолк вечевой колокол, глас вышнего народного законодательства, столь часто мятежный, но любезный потомству славяно-россов» (V, 218). Наконец с покорением Новгорода и Пскова элементы народного правления, воплощавшие для Карамзина силы анархии, были окончательно уничтожены.

Если самодержавие не есть результат божественного провидения, то какова и где та точка, от которой начинается отсчет его «законности» и необходимости? Историограф находит ее в популярной в то время теории договорного происхождения всякой власти и, обращаясь к летописной легенде о призвании Рюрика, полностью принимает ее. Для Карамзина это не просто достоверный исторический факт. Во-первых, возникновение государства он тем самым связывал с самодержавной формой правления, а «дорюриковый» период истории провозглашал периодом государственного неустройства как следствия «народной вольности». Во-вторых, речь шла о добровольном, а значит, и законном основании в России самодержавной власти. Это особенно важно, так как подчеркивало представления Карамзина о своеобразии русской государственности, начало которой в какой-то мере предопределило ее будущность. Ведь впереди историографа ожидали избрание на российский престол Бориса Годунова и Василия Шуйского, а также основателя царствующей династии Романовых. А раз так, то избрание самодержца в России, при всей его чрезвычайности и даже опасности для судеб государства, — это торжество естественно присущей русскому государству формы правления, которая, несмотря на сложность своего исторического развития (пресечение династии Рюриковичей, незаконное, хотя и оправданное, похищение престола Борисом Годуновым, а затем Лжедмитрием), не была ни дискредитирована, ни ослаблена бедствиями.

Русская история XV — начала XVII в., по Карамзину, — это период подлинного национального возрождения, заторможенного последствиями неверной, эгоистической политики Мономаховичей: освобождение от золотоордынского ига, укрепление международных связей и международного авторитета России, мудрое законодательство Василия III и Ивана Грозного, постепенное обеспечение самодержавием правовых и имущественных гарантий подданных. Путь к этому возрождению Карамзин в целом рисует как непрерывный поступательный процесс, связанный, прежде всего, с развитием «истинного самодержавия», которое лишь осложнялось негативными личными качествами носителей самодержавной власти: безнравственностью и жестокостью Василия III, Ивана Грозного, Бориса Годунова, Василия Шуйского, излишним «мягкосердием» Ивана II, слабоволием Федора Ивановича.

Отрицательные, порой сурово-презрительные оценки поступков, деятельности, характеров отдельных носителей самодержавной власти в «Истории государства Российского» на первый взгляд выглядят неестественными для последовательного сторонника самодержавия. Кажется, что они неминуемо должны были дискредитировать саму основу исторической концепции Карамзина — ведь в русской истории ему так и не удалось найти не только идеальный, но даже приближающийся к нему образ правителя. Особенно это бросается в глаза при чтении страниц, посвященных Ивану Грозному. Но на самом деле это — всего лишь поверхностное противоречие. Характеристика Грозного целиком соответствовала политическому мировоззрению и идеологическим устремлениям Карамзина. Согласно им, «истинное самодержавие» воплощается в человеке, обладающем целым набором личных и государственных «добродетелей». Их отсутствие чревато для государства бедами. На примере Ивана Грозного Карамзин стремился показать, каким не должен быть самодержец.

Если бы в русской истории не было Ивана Грозного, Карамзин обязательно постарался бы найти фигуру, похожую на него. Образом царя-тирана историограф старался провести консервативную политическую идею, объективно имевшую важное идеологическое значение для периода царствования Александра I: самодержавие как форма правления не может быть плохой, особенно для России, беды, свалившиеся на страну в прошлом или ожидающие ее в будущем, были и могут быть только от отсутствия у монарха положительных государственных и личных качеств. В последних томах «Истории государства Российского», где повествуется о событиях начала XVII в., Карамзин с еще большей наглядностью стремился показать современникам: в государственных бедах этого времени виновато не самодержавие,

а его отдельные представители, не имевшие или утратившие «добродетели» человека и политического руководителя.

«История государства Российского» яркостью, простотой изложения удивительно доступна для восприятия и понимания мира Карамзина. И вместе с тем при первом чтении создается впечатление достоверности исторического рассказа. Кажется, что именно так разворачивались события российской истории. Вопреки логике, повествование Карамзина обволакивает, гипнотизирует, заставляет верить, как в хорошем романе, что все было именно так, как написано историографом. Конечно, свою роль в таком восприятии играет концептуальное единство «Истории государства Российского». Парадоксально, но факт: далекая от подлинно научного понимания русского исторического процесса идея самодержавия создавала впечатление цельности, что, в свою очередь, порождало иллюзию достоверности. Не случайно известный журналист П. П. Свиньин сравнивал историографа с музыкантом, «разыгрывающим заданную ему тему с непоколебимым постоянством и твердостью, не удаляющегося нисколько от достоинства предмета» ^[3].

Но, конечно, для такого восприятия «Истории государства Российского» Карамзин- художник тонко, как великий мастер использует сравнительно простой прием исторического рассказа, излагая события прошлого в хронологической последовательности. Отдельные отступления от этого предпринимались «для удобнейшего впечатления в памяти» (I, с. XIII). Повествование по хронологии было удобно для читателя. Но, что важнее, — оно помогало Карамзину в раскрытии его исторической концепции, открывало перед ним возможности введения в большинстве случаев искусственных связей между событиями предшествующими и последующими.

Карамзин был апологетом просвещенного абсолютизма, что выразилось в искусном отборе фактов, интерпретации их с определенной политической точки зрения. «Уроки» прошлого вплетались в проблемы настоящего, а «История государства Российского» превращалась в публицистический документ, покоящийся на исторических фактах.

Карамзин-моралист стремился найти в прошлом факты, характеры исторических лиц, их поступки, интерпретация которых звучала бы нравоучительно для современности. В этом — одна из своеобразных черт карамзинского миропонимания. Видя в поступках людей прошлого проявление страстей, неизменных для человеческого характера, историограф стремится дать им объяснение, мотивировать их в положительном или отрицательном с точки зрения собственных нравственных убеждений смысле. «История государства Российского» наполнена страстями, борьбой, победами и поражениями добра и зла. Карамзин-проповедник становился еще и нравственным судьей.

Кроме того, Карамзин пытался найти в прошлом события, характеры и действия исторических лиц, внешне аналогичные современным. Искусными штрихами, намеками историограф создавал ситуации прошлого, «похожие» на события современной ему жизни. Карамзин как бы «сближал» разные времена и эпохи, порождая в умах читателей иллюзию повторяемости исторического процесса, его отдельных событий ^[4]. А. С. Пушкин тонко подметил карамзинские параллели, назвав «Историю государства Российского» «свежей газетой».

Идеалы Карамзина-художника воплощены в занимательности повествования, которой он добивался, показывая события величественные, характеры героические — факты, которые можно было бы представить как пышное театральное действо, в котором исторические лица похожи на актеров, выступающих то с монологами, то в хоре. Реальные последствия таких фактов на дальнейшее развитие событий уже не имели значения. В силу своей «занимательности» эти факты как бы заслоняли массу других, подчас более существенных для исторического процесса, но менее ярких. Не говоря уже о действительной исторической значимости «занимательных» фактов, которую историограф, увлеченный описанием, даже и не пытался определить, возникал перекос, искусственное выпячивание. В таких случаях в «Истории государства Российского» писатель-художник занимал место ученого-историка, художественное начало побеждало научное. Но, оставаясь художником, он продолжает быть и историком, подчиняя своей конструкции и стилистику. Остановимся на одном чрезвычайно важном для его концепции и художественных приемов примере, связанном с употреблением рефрена о «народном безмолвии».

Понятие «народ» в традиционном смысле — «жители страны, государства» — встречается в «Истории» довольно часто. Но еще чаще Карамзин вкладывал в это понятие иной смысл. В 1495 г. Иван III прибывает в Новгород, где его встречают «святитель (архиепископ

Геннадий. — В. К.), духовенство, чиновники, народ» (VI, 167). В 1498 г. после смерти старшего сына Ивана III «двор, вельможи и народ» были обеспокоены вопросом о престолонаследии (VI, 170). В 1500 г. после известия о победе русских войск при Ведроши «государь, бояре, народ» изъявляли радость (VI, 186). «Бояре и народ» остаются равнодушными, узнав о смерти Елены Глинской (VIII, 30). «Народ не давал пути ни духовенству, ни вельможам» в 1560 г. после смерти царицы Анастасии (VIII, 188). «Бояре вместе с народом» выражали беспокойство после отъезда Ивана Грозного в Александрову слободу (IX, 43—44). Бориса Годунова просят стать царем «духовенство, синклит, народ» (X, 129), «духовенство, бояре, воинство и народ» обращаются к нему с этой же просьбой вторично (X, 133) и т. д.

Из этих примеров видно, что в понятие «народ» Карамзин вкладывал все то, что не принадлежало к духовенству, боярству, войску, государственным чиновникам. Было ли это случайной «опиской» историографа? Карамзин подчеркивал три политические силы, характерные для исторического пути России: народ, аристократия и олигархия в лице бояр («вельмож») и самодержавие, опирающееся на войско, чиновничий аппарат и духовенство.

«Народ» присутствует в «Истории государства Российского» как зритель или непосредственный участник событий. Однако в ряде случаев это понятие не удовлетворяло Карамзина, и он, стремясь точнее и глубже передать свои идеи, использует другие — «граждане») и «россияне».

«Граждане» нередко фигурируют в традиционном смысле, как «жители города». Так, после покорения Новгорода в 1471 г. туда устремляются из московских волостей «граждане и жители сельские» (VI, —32), иногда в Новгородской республике «земледельцы не хотели платить дани гражданам» (VII, 21), «избранным гражданам и сельским жителям» Иван Грозный поручает разбирать уголовные дела (IX, 266). Однако в целом понятием «граждане» Карамзин объединяет категории феодально зависимого населения, тем самым утверждая о наличии у каждой из них прав и обязанностей в общественной иерархии. Благодаря этому в «Истории государства Российского» уже действовал подчас не просто «народ» и не просто «подданные» самодержца, а члены гражданского общества, имеющие перед государством определенные обязанности и права, касающиеся «безопасности личности и неотъемлемости собственности». Поэтому не только крепостные, но даже холопы с XVI в. наделялись Карамзиным «правами гражданскими». При этом понятие «граждане» — шире, чем «народ», но оба совпадают с также часто встречающимся у него словом «россияне» (в смысле «жители России»). Но этим Карамзин часто подчеркивает и еще два важных момента: отношения подданных и самодержавия и оценку событий общенационального значения. Например, объясняя смысл «холопов», Карамзин пишет, что это слово «изображало только неограниченную преданность россиян к монарху» (VII, 128). В других случаях «россияне ставились тем, чем иноземцы укоряли их: слепою, неограниченною преданностью к монаршей воле» (IX, 161), несмотря на тиранию Ивана Грозного, «великодушие еще действовало в россиянах» (IX, 64), «россияне искренно славили царя» (IX, 65), «многие и самые благоразумнейшие из россиян» вскоре разочаровались в Борисе Годунове (XI, 94). «Какая победа в древние и новые времена была славнее Донской, где каждый россиянин сражался за Отечество и ближних» (V, 61), «сколько веков россияне не могли живо увериться в том, что соединение княжений необходимо для их государственного благоденствия» (V, 220). В 1572 г. под Москвой в сражении с войском Девлет-Гирея «россияне стояли за все, что еще могли любить в жизни: за веру, отечество, родителей, жен и детей» (IX, 119).

Историограф вводит еще одно понятие — «чернь», не только как «простой народ», но и в откровенно политическом смысле — при описании движений классового протеста угнетенных народных масс: «чернь Нижнего Новгорода в следствие мятежного веча умертвила многих бояр» в 1304 г. (IV, 106), в 1584 г. во время восстания в Москве к Кремлю устремились «двадцать тысяч вооруженных людей, чернь, граждане, дети боярские» (X, 8) «яростная чернь» но жалеет Басманова, «чернь бунтовала» в Путивле и т. д.

В пренебрежительном смысле понятие «чернь» отражает представление Карамзина о мощных движениях классового протеста в феодальной России как проявлении всего-навсего анархистских тенденций. Народу, пишет историограф, всегда присуще стремление к вольности, несовместимое с государственными интересами. Но, отрицая прогрессивное политическое значение народа в отечественной истории, Карамзин делает его высшим носителем оценок замыслов и деятельности представителей самодержавной власти. В «Истории государства Российского» народ становится то беспристрастным арбитром, когда речь идет о борьбе самодержавия с аристократией и олигархией, то пассивным, но заинтересованным зрителем и даже участником, когда волею исторических судеб оказывается сам лицом к лицу с самодержавием. В этих случаях присутствие в «Истории государства Российского» народа становится важнейшим творческим приемом Карамзина, средством выражения авторского

отношения к описываемым событиям. В повествование летописца как бы врывается голос историка, сливающийся с «мнением народным».

«Мнение народное» как своеобразный риторический прием не было изобретением Карамзина. Ссылки на него — один из элементов идеологии просвещенного абсолютизма. Уже в екатерининском Наказе Уложенной комиссии встречается: «Правда, что хорошее мнение о славе и власти царя могло бы умножить силы державы его...» ^[5]. Более того, здесь же провозглашалось право любого даже «свободно говорить своего (так! — В. К.) мнения». О том, насколько своеобразно понимала Екатерина II «свободу мнения», хорошо известно, но важно отметить, что ссылки на «мнение народа» в качестве критерия оценок прошлого и настоящего с тех пор получают известное распространение, стали даже банальностью.

В «Истории государства Российского» «народному мнению» Карамзин придает широкие смысловые значения. В первую очередь народные чувства — от любви до ненависти к самодержцам. «Нет правительства, которое для своих успехов не имело бы нужды в любви народной», — провозглашает историограф (VIII, 12). Народ «любит», например, Владимира Мономаха, Александра Невского, Дмитрия Донского, «чтит» Василия Дмитриевича, Федора Ивановича. «Любви народной» добиваются Федор Иванович, Борис Годунов. Несчастны самодержцы, когда народ не любит их или они утрачивают эту любовь. Так, Мстислав и Ярополк, «неопытные в делах государственного правления», вскоре лишаются народной любви (III, 51). «Не был любим народом» Давид Ростиславич (III, 51), «москвитяне» «не были совершенно довольны» Иваном III, который перед угрозой ханского нашествия трусливо отправил свою семью из столицы (VI, 100—101), «не доставало народу» любви к Ивану Грозному (IX, 23).

Любовь народа к самодержцу как высший критерий оценки его поступков и одновременно — сила, способная решить судьбу самодержца, особенно сильно звучит в последних томах «Истории государства Российского». Покаранный за злодеяние (убийство царевича Дмитрия) провидением, Годунов, несмотря на все свои усилия «снискать любовь парода», в конце концов оказывается без его поддержки в трудный для себя момент борьбы с Лжедмитрием. «Народы всегда благодарны, — пишет Карамзин, — оставляя небу судить тайну Борисова сердца, россияне искренне славили царя, когда он под личиною добродетели казался им отцом народа, но признав в нем тирана, естественно возненавидели его и за настоящее и за минувшее...» (XI, 64). Ситуации в воображении историографа повторяются и с Лжедмитрием, который «своим неблагоразумием» способствовал «охлаждению» к нему любви народа, и с Василием Шуйским: «Москвитяне, некогда усердные к боярину Шуйскому, уже не любили в нем венценосца, приписывая государственные злополучия его неразумению или несчастию: обвинение, равно важное в глазах народа» (XII, 85).

Но отношение парода к самодержавной власти передается и иной гаммой чувств, действий, мыслей. В 1188 г. князь Владимир Ярославич недостойно ведет себя в Киеве и народ «жаловался громогласно» (III, 46). «Глубокое впечатление» производит на народ весть о казни Дмитрия Борецкого (VI, 29), народ «жалел» об опале в 1502 г. Дмитрия внука (VI, 195), «смеялся», разгадывая притчу московского шута, призывавшего покончить с последним удельным княжеством (VII, 75), «изъявлял удовольствие» казнью в 1543 г. представителя боярской аристократии Андрея Шуйского (VIII, 50), «плакал от умиления», когда Грозный поручил Адашеву принимать челобитные (VIII, 65), «жалел о невинных, проклиная ласкателей», когда начались опалы на ближних Адашева (IX, 11), «с беспокойством ждал указа из Москвы» после восстания в Угличе (X, 79), «изъявлял веселие», узнав, что жена Федора Ивановича беременна (X, 92), «живо чувствовал спасительный ужас законов для обуздания преступников», поджегших в 1595 г. Москву (X, 122), «изумлялся» появлению Лжедмитрия (XI, 83), но вскоре «с жадностью слушал» известия об успехах самозванца (XI, 114) и т. д. Можно сказать, что чувственный, действенный, звуковой фоны постоянно сопровождают народ. С их помощью Карамзин облекал свои концептуальные историко-политические идеи в эффектную художественную форму — описание событий превращалось в бурное эмоциональное действие, дающее возможность читателю зримо представить их.

«Безмолвие» народа на фоне этого действия, чувств, звуков выступало резким контрастом. Но оно вовсе не означало бесстрастного молчания, недоговоренности, наполняясь каждый раз вполне определенным смыслом, к пониманию которого подводило само повествование. Рефрен о «безмолвии народа» становился важным авторским приемом, подчеркивающим, оттеняющим отношение Карамзина к описываемым событиям. Народ в труде историографа «безмолвствует» от ужаса, бессилия, безысходной покорности, горечи от утраты древних-свобод. Он «безмолвствует» от нерешительности, отсутствия в важные критические моменты ясной программы действий. Он «безмолвствует», демонстрируя

свое равнодушие, особенно когда речь идет о борьбе самодержавия с аристократией и олигархией. Народ «безмолвно» печалится или осуждает несправедливые поступки самодержца. Он «безмолвствует», когда демонстрирует примеры мужества и преданности Отечеству. Народ «безмолвствует», но Карамзину, «в грозах самодержавия», показывая одно из величайших качеств национального характера — терпимость.

В последних томах «Истории государства Российского» Карамзин раскрывает еще один, может быть, самый важный и мучительный для него смысл «безмолвия» народа: при описании правления Елены Глинской Карамзин прямо связывает «безмолвие» с ненавистью и презрением, «от коего ни власть, ни строгость не спасают венценосца, если святая добродетель отвращает от него лицо свое» (VIII, 28). Далее эта мысль еще больше развита: молчание народа «служит явной укоризной» для Бориса Годунова (XI, 64) и, наконец, становится знаком «тайной, всегда опасной ненависти к жестоким властителям» (XII, 6), показателем грозной готовности «к великой перемене, тайно желаемой сердцами» (XI, 65, 113).

Рефрен о «безмолвии» народа — одна из наиболее удачных творческих находок Карамзина, который он использовал как художественно-драматургический прием для выражения важнейшей политической идеи, мировоззрения в целом и исторической концепции, в частности — идеи обратной связи народа и самодержавной власти, с одной стороны, и авторской оценки исторических событий — с другой. В «безмолвии» народа нет оснований видеть «квинтэссенцию» понимания Карамзиным русского средневековья. Карамзинский рефрен полифоничен, многогранен. Им оттеняются представления историографа о покорности, терпимости, равнодушии, нерешительности, созидательных силах народа — мужестве, патриотизме, неприятии тирании. Эту неоднозначность подметил еще Пушкин. Его знаменитая ремарка в трагедии «Борис Годунов» включает сложный спектр чувств и переживаний народа: и ужас перед явным преступлением, и горечь от содеянного клевретами Лжедмитрия, и бессилие, и нерешительность, и равнодушие, и в то же время — осуждение, гнев, первые ростки ненависти, скрытую до поры силу.

Характеристика труда Карамзина была бы неполной, а оценка его роли в развитии исторического мышления оказалась бы односторонней, если не сказать о «Примечаниях» к «Истории государства Российского», которые, без сомнения, стали выдающимся явлением в отечественной историографии и уникальным событием в книжной культуре.

«Примечания» отразили нелегкий поиск Карамзиным оптимальной формы исторического труда. В начале работы над «Историей государства Российского» он думал, как организовать материал, чтобы удовлетворить тех читателей, которых занимал прежде всего рассказ о том, «что было», и узкий круг специалистов, которым нужны подтверждения того, «что было» именно так. Карамзин колебался: какое-то время ему казалось, что «Примечания» будут читать «немногие», а потому в них достаточно ограничиться традиционными ссылками на литературу и источники. Но добросовестность исследователя, а также тот уникальный материал, который волею обстоятельств оказался в его руках, сделали свое дело. Сознавая, что «Примечания» — это «тягостная жертва, приносимая достоверности», историограф вскоре пришел к твердому убеждению, что они должны стать составной частью его труда.

«Примечания» содержат обширные выписки, цитаты из источников, пересказы документов (нередко они воспроизведены целиком), отсылки к историческим сочинениям предшественников и современников. Карамзин в той или иной степени привлек практически все отечественные публикации о событиях русской истории до начала XVII в. и ряд иностранных изданий. Назначение Карамзина историографом сопровождалось разрешением «невозбранно пользоваться» всеми архивами Российской империи. В числе немногих Карамзин получил широкие возможности для архивных разысканий. Нельзя сказать, что историограф полностью их использовал. Сферой его разысканий стали в основном хранилища Москвы и Петербурга: Московский архив Коллегии иностранных дел, содержавший ценнейший комплекс актового материала, Синодальная библиотека с ее уникальными летописными источниками, Библиотека Академии наук, имп. Публичная библиотека. Не меньше дали ему и крупные частные рукописные собрания России того времени: А. И. Мусина-Пушкина, Ф. А. Толстого, Н. П. Румянцева; результаты археографических разысканий историков К. Ф. Калайдовича, II. М. Строева, А. Н. Оленина, А. И. Ермолаева.

По мере подготовки новых томов число, а главное, ценность таких материалов все увеличивались. И Карамзин решается на смелый шаг — расширение их публикации в «Примечаниях». «Если бы все материалы, — писал он, — были у нас собраны, изданы, очищены критикою: то мне оставалось бы единственно ссылаться; но когда большая часть их в рукописях, в темноте; когда едва ли что обработано, изъяснено, соглашено — надобно вооружиться терпением» (I, с. XIII). Поэтому «Примечания» стали уникальным собранием впервые вводимых в научный оборот источников. Среди них оказались новые списки Правды

Русской, ранее неизвестный Судебник 1497 г., ряд древнерусских литературно-публицистических произведений (Кирилла Туровского, Даниила Заточника), огромный комплекс актовых, дипломатических документов, летописных памятников (в том числе Лаврентьевская, Троицкая летописи, памятники местного летописания — новгородского, псковского, сибирского и т. д.). Подавляющая часть материалов дошла до нас и даже издана, однако некоторые утрачены, что делает «Примечания» своеобразным первоисточником. В их числе Троицкая летопись, «Слово о полку Игореве», житийная литература, погибшие в огне московского пожара 1812 г. вместе с другими рукописями собраний, где они хранились (библиотек Московского университета, коллекций Мусина-Пушкина, Ф. Г. Баузе).

По существу, «Примечания» — первая и наиболее полная, в большинстве случаев подготовленная на лучшем уровне эдиционной культуры начала XIX в. хрестоматия источников по русской истории до начала XVII в. Одновременно это — «ученая часть» «Истории государства Российского», в которой Карамзин стремился подтвердить свой рассказ о прошлом Отечества, разбирал мнения предшественников, спорил с ними, доказывал собственную правоту. Некоторым современникам даже казалось, что «Примечания» — это самоопровержение основному тексту «Истории государства Российского». Об этом, например, в 1829 г. писал анонимный автор: «Есть однако ж истина, которой не мог избежать и Карамзин в своем сочинении: она выводится из событий, рассказанных без пояснений, из хартий, буквально приведенных им, из исторических документов. Ее найдут не в самом сочинении его, а в примечаниях, многочисленных и наставительных» ^[6].

Действительно, немалая доля истины в таком заключении есть. Карамзин сознательно или вынужденно превратил «Примечания» в своеобразный компромисс между требованием научного знания о прошлом и потребительским использованием исторического материала, т. е. выборочном, основанном на стремлении подобрать источники и факты, отвечающие его конструкции. Например, рассказывая о воцарении Бориса Годунова, историограф не жалеет художественных средств для изображения всеобщего народного восторга, следуя за Утвержденной грамотой Земского собора 1598 г. Но Карамзину был известен и другой источник. Еще М. М. Щербатов не прошел мимо свидетельства одной из летописей, где «народный восторг» объяснялся грубым принуждением со стороны клевретов Бориса Годунова. В повествовании Карамзина об этом не сказано ни слова, зато в знак «беспристрастия» текст летописи помещен в «Примечаниях» (X, пр. 397).

Однако, публикуя источники в «Примечаниях», Карамзин далеко не всегда точно воспроизводил тексты. Здесь и модернизация правописания, и смысловые добавления, и пропуски целых фраз. Иногда такие поправки он оговаривает, отмечает отточиями, но нередко о них ничего не сказано. В результате в «Примечаниях» подчас как бы создавался никогда не существовавший текст. Пример этому — публикация Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого (VIII, пр. 16).

Весьма показательны для творческой лаборатории Карамзина и более серьезные «текстологические лукавства», подмеченные еще Н. И. Тургеневым, Н. С. Арцыбашевым, Ф. В. Булгариным. Их можно разделить на два типа. Для первого характерно исключение в «Примечаниях» тех мест источников, от которых Карамзин отступал в повествовании. В этих случаях историограф в «Примечаниях» предпочитал ограничиться общей ссылкой на источник. Так, в основном тексте «Истории государства Российского» Карамзин пишет, что мысль о самозванстве была «внушена» Григорию Отрепьеву «злым иноком», ссылаясь на П. Петрея и К. Буссова, где «злой инок» выступает орудием врагов Бориса Годунова. Помещение текстов Петрея и Буссова в «Примечаниях» могло ослабить концепцию Карамзина о наказании Бориса Годунова провидением, орудием которого в его представлении являлся Отрепьев. Цитаты из источников в этом случае сводили бы все дело к политической интриге, и Карамзин решительно отказался от них.

Другой тип «текстологических лукавств» историографа — публикация в «Примечаниях» только тех частой текстов источников, которые соответствовали его повествованию, и исключение мост, противоречивших этому. Например, описывая взятие Казани, Карамзин приводит из «Истории» князя А. Курбского сообщение о том, как в момент штурма по совету «мудрых мужей» Ивана Грозного поставили с хоругвями перед городскими воротами. Текст о вполне понятном в такой ситуации испуге царя («И зело ему не токмо лицо изменяшесь, но и сердце сокрушися...») оказался опущенным, ибо он дезавуировал мнение Карамзина в «Истории государства Российского» о «великодушии» поступка царя. Рассказывая в основном тексте о событиях 980 г. и политике великого князя Владимира но отношению к жившим в Киеве варягам, историограф пишет: «Варяги увидели обман; по видя также, что войско российское в Киеве было их сильнее, не дерзнули взбунтоваться, и смиренно просились в Грецию» (I, 123). Поскольку летопись ничего не говорит о замеченном

варягами «обмане» и их боязни военного превосходства киевлян, Карамзин в «Примечаниях» ограничивается небрежной отсылкой на нее и цитатой: «, , Реша варяги Володимеру: се град наш; хощем имати окуп” и проч.», «, , Рече Володимер: пождите еще даже вы куны сберуть за месяц, и не да им” — и проч.» (I, пр. 427), создавая у читателя впечатление, что именно в этих «и проч.» и содержится то, о чем говорилось в основном тексте.

Потребительский подход к источнику исключал необходимость не только установления истории его текста, но и объяснения противоречивых версий разных источников об одном и том же событии, предопределяя выбор той, которая соответствовала определенной политической или идеологической схеме. В этом смысле характерен пример, как Карамзин решил вопрос о гибели Ермака. Г. Ф. Миллер и И. Е. Фишер, опираясь на версию Тобольской летописи, полагали, что Ермак, спасаясь от войск Кучума, утонул в Иртыше. В распоряжении Карамзина помимо Тобольской летописи находились Есиповская и Строгановская. Последняя, в отличие от двух первых, сообщала о гибели Ермака на поле боя, хотя содержала ссылку и на версию о смерти Ермака в водах Иртыша. Историограф, придававший самое большое значение из сибирских летописей Строгановской, на этот раз принял версию Тобольской и Есиповской, даже не упомянув о сообщении Строгановской. В данном случае Карамзин не стремился разобраться в действительных обстоятельствах гибели Ермака, ему важнее было подчеркнуть описанием менее почетной смерти своего героя общую оценку его деятельности и личности как «буйного», «беглого атамана волжских разбойников». Ермак, выполняя огромной важности государственное дело, проявил «легковерие, неосторожность», подвергшись действию неумолимого рока. «Конец, — пишет Карамзин, — горький для завоевателя: ибо лишаясь жизни, он мог думать, что лишается и славы!» (IX, 239—240).

Даже такой серьезный исследователь, как Г. И. Спасский, критикуя Карамзина за игнорирование свидетельства Строгановской летописи, по существу, в своей аргументации исходил из того же потребительского подхода к источнику, когда писал: «Не взирая на сии противоречия (в рассказах разных летописей. — В. К.), я осмеливаюсь думать, что гораздо сообразнее с великими качествами храброго Ермака окончить жизнь свою как героя с оружием в руках, нежели утонуть при побеге с места битвы...» ^[7].

Потребительское использование Карамзиным источников вызвало немало критических замечаний у современников. Будущий поклонник историографа М. П. Погодин, после первых чтений «Истории» назвал это «непростительным». То же самое отмечал Ф. В. Булгарин в разборе IX тома. «Вообще, — писал он, — кажется странным, что Маржерет, Петрей, Вер, Паерле, многие польские писатели и подлинные акты приводятся по произволу, в подкрепление мнений почтенного историографа, без всякого доказательства, почему в одном случае им должно верить, а в другом — не верить» ^[8].

Эти отдельные, подчас недоуменные замечания по поводу обращения Карамзина с источниками со временем вылились в последовательную и серьезную критику ^[9]. Призывая к установлению «истины», оппоненты историографа показывали, что Карамзин использовал не все известные даже ему источники, субъективно отбирал свидетельства, отвечавшие его концепции, и субъективно их интерпретировал. Так, Н. С. Арцыбашев подобно Карамзину, не раз пытавшемуся показать «баснословия» Татищева, предпринял сплошное сопоставление первых глав труда историографа с положенными в их основу источниками и тем самым демонстративно показал, что в «Истории» ее автор произвольно обращался с имевшимся в его распоряжении материалом.

Все сказанное заставляет с осторожностью относиться к текстам, помещенным в «Примечаниях». И это не удивительно. «Примечания» для Карамзина — это доказательство не только того, как было, но и подтверждение его взгляда на то, как было. Исходную позицию своих ученых штудий историограф не случайно высказал следующим образом: «Но история, говорят, наполнена ложью; скажем лучше, что в ней как в деле человеческом, бывает примесь лжи; однакож характер истины всегда более или менее сохраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и деяниях» (I, с. XII). Довольство историографа «характером истины» о прошлом, по существу, означало для него следование тем источникам, которые отвечали его исторической концепции. Проблема их достоверности, истории их текстов после этого для Карамзина не имела никакого значения (разумеется, исключая источники и свидетельства явно недостоверные, к оценке которых историограф подходил с позиции здравого смысла). Достоверность исторического факта Карамзин легко обосновывает тем, что «включает» его в одну из «ячеек» своей конструкции. Предпочитая

тот или иной источник, ту или иную версию группы источников, историограф исходит, как правило, из того, насколько они соответствуют его ви́дению прошлого.

Дочь крупного российского сановника Д. Н. Блудова — А. Д. Блудова, вспоминая о Карамзине, сообщает: «Карамзин говаривал отцу моему не раз, как надо быть осторожным в оценке лиц и событий прошлого времени, остерегаться собственного увлечения при изучении современных описаний и односторонних рассказов, а надо принимать во внимание совокупность показаний и глубоко укоренившийся общий взгляд на лица и события, когда этот взгляд переходит в сознание народное» ^[10]. Пусть выдумано или неточно это свидетельство. Важно, что оно очень тонко характеризует Карамзина-историка, остававшегося и в «Примечаниях» ученым и писателем, мучительно искавшим критерии исторической истины и нашедшим их в своем собственном мире и народном сознании.

***

Так стоит ли после всего сказанного читать, а тем более издавать «Историю государства Российского», вправе спросить читатель? Не проще ли взять С. М. Соловьева или В. О. Ключевского, труды советских историков, чтобы куда более глубоко познакомиться с историей Отечества?

Стоит! — твердо можно сказать такому читателю.

Да, Карамзин не смог не только показать в своем труде подлинные причины, двигавшие исторический процесс в России, но он подчас серьезно ошибался в деталях и частных обобщениях. Обуреваемый идеей самодержавия как «палладиума России», он подчинил этой идее свой исторический рассказ. Труд Карамзина — наиболее завершенный, отточенный в деталях и продуманный в мелочах свод убеждений и представлений целого слоя российского дворянства.

Но нельзя забывать и другое, может быть, сейчас для нас, пытливо, с гордостью и горечыо глядящих в свое прошлое, куда более важное. Карамзин — это прежде всего крупный отечественный мыслитель, историк, который впервые широко, остро и публично, воспользовавшись благоприятной цензурной конъюнктурой, поставил ряд принципиальных вопросов прошлого, прямо перекликавшихся с проблемами современной ему жизни. Что было главной движущей силой русского исторического процесса, какова роль народа в истории, каков был и должен быть характер взаимоотношений народа и власти, где пределы самодержавной власти, в чем своеобразие русского национального характера и как шел процесс его формирования — ответы на эти и другие вопросы и пытался дать Карамзин в своем труде, обращая при этом свой взгляд не только на прошлое, но и на настоящее и будущее России. К сожалению, найденные им ответы были пронизаны идеологией просвещенного абсолютизма, идеями эволюционного, а не революционного пути развития, верой в «идеального» самодержца.

Карамзин остро понимал значение и попытался широко использовать нравственный потенциал прошлого. В нравственных оценках прошлого, считал он, заключается одна из живительных, самоочищающих и движущих сил истории, один из важнейших аспектов ее «пользы» для потомства. И пусть нередко такие нравственные оценки, содержащиеся в «Истории государства Российского», о «доброте», «великодушии», «злодействе» того или иного исторического лица современному читателю покажутся наивными, а искушенному исследователю — еще и далекими от действительности, есть и иные страницы труда Карамзина, где звучит голос трибуна, гражданина Отечества на все времена. В национальной истории Карамзин искал и находил примеры величия духа, созидания, истоки того патриотизма соотечественников, который помог сбросить иго ордынского завоевания и продемонстрировал свою нравственную силу перед угрозой потери национальной независимости в 1812 г. Находил и воспевал их, потому что верил, предугадывал: они еще послужат современникам и потомкам. Так же, впрочем, как находил и бичевал жестокость, варварство, национальную замкнутость и чванство, несправедливость, человеческие пороки и низменные страсти. Карамзин верит и старается передать веру читателю в то, что честь, добро, правда, справедливые законы, общественное благо восторжествуют в его Отечестве.

В «Истории государства Российского» нет пощады предателям национальных интересов, носителям олигархических и аристократических сектантских тенденций, всем тем, кто играл судьбами государства во имя эгоистических, честолюбивых устремлений, кто благодушествовал на крови и поте соотечественников. Ну а если справедливость не торжествует, если хотя бы временно подлость, корысть, ложь, жестокость одерживают верх, Карамзин напоминает всем о «мнении народном». Вера в народ как главный носитель национальных традиций, нравственных идеалов для Карамзина — в числе важнейших гарантов государственного благополучия.

Карамзин как бы говорил: в жизни не должно быть места злу, подлости, несправедливости, иначе жизнь не пойдет по пути, предначертанному провидением. Эту мысль он в равной мере относил и к человеку, и к государству. Носителей всего дурного ожидает неизбежное наказание: проклятие потомства после смерти, неумолимая кара при жизни.

Значение «Истории государства Российского» для современников было прекрасно охарактеризовано В. А. Жуковским в письме И. И. Дмитриеву: «И какая эпоха для русского — появление этой Истории! Какое сокровище для языка, для поэзии, не говоря уже о той деятельности, которая должна будет родиться в умах. Эту Историю можно назвать воскресителем прошедших веков бытия нашего народа. По сию пору они были для пас только мертвыми мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти безобразные мумии. Теперь все оживятся, подымутся и получат величественный привлекательный образ» ^[11].

Карамзин вобрал все представления о прошлом, которые бытовали до него в течение многих столетий. Он, рассматривая вместе с летописцами историю как деяния славных или бесславных мужей Отечества, дополнял, а порою и заменял общехристианские идеалы «благом государственным», воспринимая подход к истории, порожденный Петровским столетием. И, наконец, он сокрушался, видя страдания и пороки человеческие, горюя над судьбами Бедной Лизы в истории. Целый мир представлений, в котором находилось место и для Отечества, и для человека.