ПРОСТОНАРОДНЫЕ ПЕСНИ
НЫНЕШНИХ ГРЕКОВ

восходит начало земского ополчения, у греков известного под названием арматолов, т. е. людей, носящих оружие; оно началось в Фессалии. Обитатели долин покорились жребию своему. Жители гор, Олимпа, Пелиона, хребтов Фессалийских, Пинда и гор Аграфских противились победителям. Часто, с оружием в руках, они набегали на поля и небольшие города; грабили победителя, а при случае, и побежденных, упрекая их в том, что поддаются неверным. С этой поры арматолов начали называть клефтами. Устав воевать с людьми неустрашимыми и бедными, турки начали поступать с ними кротко; предоставили им право распоряжаться по своим законам, жить независимо по округам горным, какие занимали, и носить оружие для своей защиты, но с условием платить дань. Племена, жившие в части гор более стремнистой, в местах почти недоступных, отвергли всякое условие с магометанами и сохранили до наших времен совершенную свободу. Другие жители гор вошли в условия, и им позволено было содержать вооруженных ратников для собственной безопасности; эти ратники были арматолы. Таким образом, название арматолов давалось часто тем самым людям, которые, в прежнем состоянии войны и противуборства, были называемы клефтами. Что касается до округов горных, более диких и дебристых, где греки почитали себя безопасными от турок и отказывались от примирения с ними, места сии с того времени сохранили или получили название клефтохории, то есть стороны, или жилищ клефтов; они носят его и поныне. Таковы,— говорит издатель,— предания греков о начале арматолов и клефтов».

Может быть таковы предания простого народа; может быть, что со времени завоевания Греции турками греки вооруженные начали именоваться словом латинским — арматолы, от arma tollo, ношу оружие; но обычай у греков всегда носить оружие и употреблять его иногда для частных видов гораздо древнее вторжения турок в Грецию. Кроме Геродота,¹ вот что говорит Фукидид: ² «В древности геллены и варвары, проживавшие у моря или обитавшие по островам, едва начали на судах сообщаться, обратились к разбою, под предводительством людей могущественных, иногда для собственной пользы, иногда для доставления пропитания бедным... Сей промысел не казался бесславным, напротив — доставлял еще славу. Это ясно свидетельствуют как народы твердой земли, между которыми почитается небесчестно производить, при известном порядке, сей промысел, так и древние поэты, у которых (в сочинениях) разъезжающие по морю спрашивают встречных: не разбойники ли вы? Однако ж ни те, у которых спрашивают, не отрекаются от промысла, как недостойного, ни те, которые спрашивают, сим их не порицают. На твердой земле также разбойничали. Еще и поныне следуют сему обычаю древнему многие племена Геллады, как то: локры-озолы, этольцы, акарнанцы и другие сих областей обитатели. Таким образом, обычай всегда носить оружие между сих народов твердой земли остался от древнего разбойничества». Вот, кажется, где начало истории, или, лучше сказать, и нынешняя история арматолов и клефтов: ибо и ныне главные их обители Этолия и Акарнания.

«Благодаря учреждению арматолов,— продолжает французский издатель,— Греции не была совершенно во власти варваров. Лишить мало-помалу побежденных остатка их благ и прав составляло главнейшую цель правительства турецкого. Арматолы были всегдашнею преградою сему намерению: пока грекам оставалось что-нибудь для потери, туркам оставалось дело. Короче, история арматолов, со времени, когда становится известною, есть не что иное, как картина долгой и мужественной их борьбы с пашами и беями. Диван наконец почувствовал их опасность: образовал особые частные отряды, учредил особых чиновников под названием дервенджи-баши, главный охранитель дорог, чтобы противопоставить их арматолам и преследовать мятежных. Впоследствии времени должность дервенджи-баши поручена пашам албанцев, племени воинственному, искони враждебному грекам. Арматолы мятежные, или клефты, располагая станы свои в горных бесплодных местах, будучи всегда готовы бросить их, не могши ни на миг оставить оружия, не подвергая жизни опасности, принуждены были жить грабежом, принуждены были нападать даже на греков; но обыкновенно туркам гибельны были их набеги. Клефты похищали стада, жгли деревни, пленяли аг и беев, уводили их в горы и возвращали только за выкуп. Таким образом, когда арматолы, преследуемые и принужденные защищать оружием свою жизнь и права, входили в первое их состояние независимости и начинали воевать с турками, следственно их грабить, им снова давали имя клефтов, или, может быть, они его принимали сами, как древнее титло их славы. То слабые и принужденные воевать в горах, то сильные и часто отнимавшие округ, из которого изгнаны были и который обыкновенно назывался Армато́лик, воины сии переходили от состояния арматолов к клефтам так часто и быстро, что имя арматола и клефта могло быть принимаемо, почти без разбора, одно за другое. Есть области, где слово арматол употребляется для означения того и другого; в других, напротив, как в Фессалии, клефт означает как арматола, покорного туркам, так и клефта, на горах воюющего».

«С основания арматолов дружины их имели предводителей под именем капитанов. Титло сие и обязанности, как полагает издатель, были наследственны и передавались отцом старшему сыну, с саблей, как знаком пожалования. Ратник арматолов назывался паликар — слово, означающее человека в цвете лет и сил, так сказать, храбрый, удалый, а проще, но вернее — молодец. Одежда их совершенно албанская, оружие также: сабля, кинжал и ружье, длинное необыкновенно. Переходя в горы, чтобы жить клефтами, арматолы сохраняли ту же одежду; имели, однако ж, признак, по которому можно отличить клефта покорного от мятежного. Последний носил, гораздо длиннее первого, аркан, несколько раз обвитый кругом тела; арканом сим он обыкновенно вязал пленных. Дружины клефтов простираются от двух до трех сот человек и более. Главнейшие становища их — горы Этолии, отделяющие Фессалию от Македонии, и горы Аграфские, то есть разные горные хребты, из которых одни принадлежат Акарнании, другие — западной Фессалии. Но гора Олимп — любимейшая, главнейшая обитель храбрых и, можно сказать, гора священная клефтов. Впрочем, род обожания, с каким гора сия прославляется в песнях клефтических, может быть, происходит более от преданий о древней знаменитости ее, нежели от существенного превосходства гор, клефтами избираемых».

«Ведя на горах жизнь простую, суровую, беспрерывно деятельную, воины сии все физические способности тела раскрывают до необыкновенной степени. Сверх того, упражняйся в станах своих разными родами игр воинственных, они приобретают силу, гибкость и легкость изумительную. Капитан Ник-царь перепрыгивал через семь лошадей, рядом поставленных. Называют других капитанов, которые, под одеждой и оружием, равнялись бегом с обыкновенного скоростию лошади скачущей. Но важнейшее и, без сомнения, полезнейшее искусство, в каком они отличаются,— стрельба. Все они из длинных ружей своих стреляют с верностию удивительною. Искуснейшие — в двухстах шагах попадают пулею в кольцо, которого окружность немного более пули. Эта превосходная степень искусства в стрельбе родила между ними род поговорки: вдеть пулю в кольцо».

Должно присовокупить, что многие храбрые воины, отличавшиеся в первое восстание Мореи, были капитаны арматолов, в нынешнее также; Одиссей и еще некоторые прославившиеся победами предводители греков вышли из среды сих дружин воинственных, на которых просвещенные патриоты Греции издавна полагали великие надежды отечества.

Но этого довольно, чтоб иметь понятие об арматолах и клефтах, сколько нужно для песен; обратимся к ним. Из переведенных некоторые относятся к нашим временам, другие старинные; они сохранились или письменно, любителями, или в устах народа и особого класса людей, их поющих. Древнейшие из них, напр. Олимп, принадлежат, по словам издателя, к концу XVI века.

«Особенность всех произведений поэзии простонародной везде общая: сочинители их остаются неизвестными. Особенность сия обнаруживается и в песнях греческих. Никто не знает сочинителей; но большая часть песен слывет произведением слепых-нищих, рассыпанных по всей Греции, людей, изображающих собою древних рапсодов с точностию, в которой есть что-то поразительное. Слепцы эти обыкновенно выучивают наизусть песни простонародные; иные знают их удивительное множество. С сим сокровищем памяти они беспрерывно странствуют: проходят Грецию во всех направлениях, из Мореи в Константинополь, от берегов моря Эгейского до Ионийского. В селах встречаются они чаще, нежели в городах, и особенно во время приходских праздников или ярмонок. Там кругом их собираются охотнее слушатели, пред которыми они поют и получают небольшую плату, составляющую весь их доход. Пение сопровождают они музыкальным орудием со струнами, по которым играют смычком. Орудие это совершенно древняя лира греческая, которой оно сохранило как имя, так и форму.¹ Лира сия полная, имеет пять струн; но часто бывает с двумя или тремя струнами, которых звуки, как легко представить, не весьма сладкогласны».

«Новые рапсоды сии разделяются (что составляет бо́льшую или меньшую их важность относительно к истории поэзии) на два рода. Одни — и эти, кажется, многочисленнее — только собирают, выучивают и распространяют песни, которых они не сочиняли. Другие составляют разряд более отличный: повторяя и распространяя поэзию

другого, они сами делаются поэтами, и к числу песен, имя выученных, присоединяют собственные. Сходство, не менее примечательное между рапсодами древними и новыми, состоит еще в том, что эти бывают, как бывали те, вместе музыканты и поэты. Каждый слепец, сочинивший песню, сочиняет и голос на нее. Между сими слепцами-рапсодами встречаются, от времени до времени, одаренные талантом импровизаторов. Один из них, как слышал издатель, жил в конце последнего века, в маленьком городке Ампелакии, что в Фессалии, недалеко от горы Оссы. Он назывался Гавоянис, или Иван слепой; достиг до глубокой старости и приобрел во всем округе большую славу легкостию, с какою импровизировал на всякий исторический предмет песни, слывшие прекрасными. Он также изумлял памятованием необыкновенного множества происшествий из истории клефтов. Сделавшись богат, по сравнению с его братьями, скитальцами и нищими, он представлял пример, действительно редкий, рапсода-домоседа. Народ его посещал, к нему сходился, чтоб слушать песни или требовать новых, без приготовления им воспеваемых».

«Всякий предмет песни, лишь бы он был народен, хорош для певцов сих; но есть содержания, ими особенно предпочитаемые, которые воспевать они вменяют себе как бы в обязанность. Содержания сии суть подвиги и приключения клефтов, предметы, действительно заключающие в себе всех более народного и любезного грекам».

«Таким образом, что касается до свойства, изобретения и сочинения сих песен, не должно ни на минуту упускать из виду, что эти песни — произведения простого народа, что никакое искусство не присутствовало при сочинении оных, или, по крайней мере, выказывается в них в самой юности. Сочинения такого рода можно ли судить по правилам искусства зрелого? Или сочинения, чуждые правил их, могут ли заслужить удивление или уважение? Дело должно отвечать на последний вопрос; и оно отвечает как нельзя утвердительнее».

«Между всеми искусствами подражательными поэзия имеет ту особенность, что одно побуждение, одно вдохновение гения необразованного, самому себе преданного, может достигать цели искусства без ухищрений, без способов, им обыкновенно употребляемых, если только цель сия не слишком сложна, не слишком отдаленна. Это бывает во всяком сочинении поэтическом, которое под формами первоначальными и простыми, как бы они безыскусственны ни были, заключает сущность предметов или мыслей истинных и прекрасных. Еще более: именно этот недостаток искусства, или это несовершенное употребление искусства, этот род противоположности или несоразмерности между простотою способов и полнотою действия составляют главную прелесть такого сочинения. Без сомнения, творение поэзии, в котором гений ничего не заимствовал от искусства, кроме способов, какими он очищается, возвышается, увеличивается, будет всегда, и при равенстве предметов, гораздо выше и действием и достоинством всякого творения гения необразованного. Но успехи решительные искусства так редки, его опыты несчастные так часты, и есть нечто столь печальное при виде такого значительного числа умов человеческих, изнуряющихся в усилиях напрасных, что красоты без искусства или искусство без затейливости должны нравиться потому единственно, что они чужды искусства и доказывают, что

гений старее искусства и может производить без его пособий. Чем более встречаем произведений, где естественное, истинное и прекрасное от усильного искания, тщательности и украшений потеряны, тем более находим прелести в произведениях, в которых воображение юное и смелое излилося со всею свободою, и для одного удовольствия изливаться. Почти таким образом, и по причинам одинаким, выходя из душного бала, даваемого роскошью суете и скуке, мы вкушали бы наслаждения чистейшие, когда бы вдруг случилось нам увидеть картину радостей невинных, живые игры детства».

«Рассуждения сии относятся ко всякой поэзии простонародной, поэзии естественной, в противоположности с поэзиею искусственною, когда только будет она выражением чего-либо истинного, благородного, чувствованного. Но они еще более могут относиться к простонародным песням греков, как к таким, которые более других соединяют с необыкновенною занимательностию и истиною особенность форм народных. Свойство их, почти всех, одинаково: краткость, сжатости, и сжатость гораздо большая, нежели бы нужно для вкуса каждого другого народа, кроме греков. Это не те оконченные произведения, для которых поэт наперед изучил всё, что должно сказать, всё, что должно описать; это одни черты, из которых каждая есть черта характера, жизни, и в красках которой сияют воздух и небо Греции. Происшествие ли, мысль, чувство или игра воображения составляет предмет песни, изложения их чрезвычайно просты, но почти всегда возвышены оригинальностию исполнения. Иногда поэт прямо, без всякого приготовления, излагает предмет, иногда начинает приступом лирическим, родом короткого пролога приготовляет воображение слушателей. Сии приступы в простонародной поэзии греческой суть как бы образцы освященные: они изменяются по роду песен, перед которыми помещены; но каждый из них может быть употреблен для другой песни в том же роде. Во многих песнях, при чрезвычайной простоте мыслей и выражений, встречается, иногда в мысли главной, иногда в побочной, а временем и в выражении, что-то неожиданное, в первую минуту кажущееся изысканным, чрезмерным или, по крайней мере, странным; но, рассмотрев его ближе, тотчас уверяешься, что это изысканное или показавшееся чрезмерным есть способ самый живой, самый искренний и даже невинный как нельзя более, чтобы выразить мысль очень простую или чувство очень естественное; тотчас видишь, что весьма далекая от принужденности и изысканности эта резкость выражения или мысли есть отпечаток чего-то национального, есть особенное свойство воображения народного. В песнях греки заставляют говорить предметы неодушевленные, горы, животных, но более всего птиц».

«Сия примесь чудесного, сия смелость выражений и воображения, удивляющие вкус европейца, сия гордость духа, сей пыл чувств и жар исполнения дают,— замечает издатель,— простонародным песням нынешних греков что-то восточное, ясно их отличающее от всего, что мы теперь знаем или представить можем из простонародной поэзии древних греков. Это различие вкуса и воображения греков современных и их предков не будет, может быть, неизъяснимо; по крайней мере, оно существенно, и довольно, если замечено».

II

Вот что находит издатель французский в исторических песнях греков; и что он говорит об их поэтических свойствах — этого довольно; но что касается до особенности вкуса и воображения, и французом в них замечаемой, но приписываемой Востоку, для русского читателя этого, я думаю, не довольно.

Уже при описании греческих песен семейственных читатель русский заметил, что так называемые у них мирологи и у нас, хотя не имеют названия, но существуют: что простонародные женщины в России, а особенно в Малороссии, оплакивая мертвых, прибегают не к одним слезам и не имеющим связи воплям горести, но что плач их составляет особенный, у простых людей почти общий род оплакивания, в котором они обыкновенно исчисляют добродетели умершего, хвалят его и, жалуясь на свое вдовство или сиротство, распевают: Закрыл ты ясные очи свои! на кого же ты меня покинул? на кого оставил? что к сим, так сказать, формулам общим приговаривают разные нежные выражения — голубчик мой, ясный сокол мой! и проч.; так что плач сей, произносимый всегда особенным родом напева, носит на себе совершенное свойство миролога.— Читатель также помнит, что для празднества весны и мы имеем песню; что она хотя не под названием «Песня ласточки» известна, но существует в Малороссии и называемся веснянка, и что в начале весны молодые сельские женщины нарочно собираются на улицах, чтобы петь веснянку; что в Великороссии девятого марта в старинных домах, даже дворянских, делают для детей из теста птичек жаворонков; и что, стало быть, существовал и у нас какой-то обычай праздновать весну, и птица, такая же вестница весны, была вводима и в наше празднество, которое время истребило, но сохранило очевидный памятник оного. Посещавшие полуденную Россию также знают, что не на одной ярмонке, не на одном приходском празднике можно встретить и у нас слепых-нищих с кобзою за спиною; что одни из них играют на струнах сего орудия смычком другие перстами и поют разные песни; что песни эти суть не простые, общенародные, или не одни духовные, так называемые народом псалмы, которые в Великой и Малой России обыкновенно поют под окнами слепые-нищие, но какие-то особенные, в роде большею частию повествовательном, исторические, довольно длинные песнопения; ¹ что песнопения сии рукописно нигде не существуют, хранятся только в устах слепых певцов, и, конечно, суть произведения людей сего состояния; произведения, у нас еще незнаемые, еще не обратившие на себя внимания наших литераторов, но не менее того доказывающие, что и наша поэзия простонародная давно имеет своих рапсодов, может быть немногим россиянам известных, как еще многое в отечестве нашем, но тем не менее подобных рапсодам

нынешней Греции. При сих замечаниях нельзя не вспомнить еще и того, что в языке русском, а особенно малороссийском, встречаются слова гелленские — и такие, которые остались в языке новогреческом, и такие, которые не вошли в него; но что у нас сохраняют они как значения, иногда прямые, иногда переносные, так и звуки гелленские,¹ следовательно весьма давно занятые славянами у гелленов. Таким образом, когда нравы и обычаи греческие, как описывает их сам Фориель, представляют явные признаки древнего сближения славян с гелленами, и когда язык первых сохраняет явные следы взаимного влияния племен сих,² трудно читателю русскому согласиться, чтоб особенный вкус и дух новейшей народной поэзии греков можно было изъяснить тою одною причиною, которой издатель французский гадательно их приписывает.

Резкая особенность греческих песен исторических, для иностранца, конечно, чуждая, сильно поражает каждого русского, так сильно, что и тот, кто читал вскользь перевод французский, не мог во многих песнях не заметить чего-то знакомого, чего-то похожего на песни русские. Не читающие по-гречески могут подумать, что переводчик усиливался сообщить дух русский песням греков: так много между ними сходства. Не станем говорить о диких порывах гения и своевольных его переходах, сих свойствах, отличающих нашу поэзию простонародную, и находимых в песнях греков; не станем говорить об оборотах, движении стиха, любимых повторениях речей и фраз, о многих чертах, которые составляют особенность песен русских и встречаются в греческих, но которые приметны знающим оба языка. Обратимся к особенностям главнейшим песен греческих, к таким,

которые с первого взгляда поражают читателя русского, в каком бы переводе он ни читал их. Песня, например, Буковалл своими сравнениями отрицательными: Не быков ли то бьют, не зверей ли травят? нет, то бьют не быков, и проч. так сходствует с нашими песнями простонародными, что если б не собственные имена и обстоятельства, нам чуждые, можно бы сказать, что это песня русская, по-гречески переведенная.— Род сих сравнений отрицательных, неизвестный древней поэзии греческой, составляет отличительное свойство нашей древнейшей поэзии, и высшей и простонародной; начиная с «Слова о полку Игореве»,¹ до новейших песен простонародных,² эти сравнения встречаются в них беспрерывно. Они встречаются и во многих песнях греческих.

Далее: французский издатель заметил, что греческие песни, кроме других особенных свойств, отличаются еще следующими: родом лирических приступов, например в песне Гифтак и многих непереведенных; что приступы сии, как образцы освященные, употребляются и для других песней с небольшим изменением, смотря по содержанию. Так, например, пташка, которая в переведенной песне «Сон Дима» сидит над Димовой головою и говорит языком человеческим, употреблена также в песне «Сон Зидра». Три птицы, которые вместе садятся, смотрят в разные стороны, горюют и между собою разговаривают, составляют приступ нескольких песен греческих.

Сколько русских песен начинаются сим родом лирических приступов! ³ Сколько раз они употреблены в других песнях с небольшим изменением! ⁴ Но что не менее заслуживает внимания, что еще более подкрепляет заключения, какие из того следуют: песни славян-чехов, старинные, XII и XIII века, отличаются сими же

свойствами, имеют такие же лирические приступы;¹ песни сербов — тоже.·²

Греки, заметил французский издатель, в песнях заставляют говорить предметы неодушевленные, но более всего — птиц. Нужно ли приводить доказательства, что ни один из народов, которых словесность нам известна, не употреблял с такою любовию птиц в песнях своих, как русские, и вообще, должно думать, доказательство — песни чехов и сербов,³ племена славянские. Соловьи, гуси, утки, ласточки, кукушки составляют действующие лица наших песен, любимейшие сравнения древнейших произведений поэзии, начиная с «Слова о полку Игореве». Есть песни, например: Протекало теплое море или За морем синица не пышно жила, в которых, с необыкновенною веселостью ума русского, перебраны почти все птицы домашние и окружающие жилища человеческие. В песнях чешских то же свойство: птицы разговаривают, птицы составляют предметы песен.

Сия примесь чудесного, сии вообще особенные свойства, по словам французского издателя, дают греческим простонародным песням что-то восточное. Читатель видит, что это чудесное, что эти особенные свойства песен суть: частые введения в них птиц, разговоры их между собою или с людьми и сравнения отрицательные. Теперь да судит сам, к чему должно относить свойства сии, чему должно приписывать особенный дух простонародной поэзии греков, европейцам чуждый, но родной русскому, знакомый славянину. Откуда же это знакомство? Как сей дух русский или всё равно славянский зашел к народу греческому? Предлагающим эти вопросы надобно прежде вспомнить следующие обстоятельства: Албания, Этолия, Акарнания и горы Аграфские были искони главнейшими обителями арматолов, непокорных туркам, или клефтов. Гифтак, Буковалл и многие воспетые клефты в сих областях подвизались и, конечно, между их жителями, свидетелями их славы, нашли певцов своих подвигов. Помня это, пусть любопытные, для объяснения своих вопросов, потрудятся взглянуть на карту нынешней Греции, и особенно вышесказанных областей — Албании, Этолии, Акарнании и Аграиды: увидят, что там озера называются озерами; что города, горы, реки, деревни носят вот какие имена: города: Скаланова, Клиново, Бойница, Вистица, Ледорики, Ливно, Острово. Горы: Баба, Клокова. Реки: Белица, Десница, Добра-вода. Деревни: Славена, Слави, Грабли, Курка, Лавка, Новосело, Косовица, Каменица, Борки, Бутки, Добро-поле, Бабино-поле,

и пр. и пр. и пр. Видя это, можно, кажется, подозревать, что народ, покрывший своими названиями области греков, должен был иметь на их дух, на их нравы сильное влияние, что народ сей, без сомнения, был из племени славянского, и что таким образом не один, может быть, слепой рапсод, воспевший подвиги клефтов, был славянин, впечатлевший и дух и вкус собственный в свои песни греческие. Подозрения эти могут обратиться и в заключения для тех, которые пожелают читать историков византийских и путешественников по Греции, нам современных. Из первых уведают, что племена славян, под разными наименованиями хорватов, сербов, гуннов, болгар, скифов, еще с 6-го века стали слишком знакомы грекам; что они опустошали нашествиями ежегодными ¹ Иллирию, Фракию, собственно Гелладу, Херсонес и все, от залива Ионийского моря до подгородных земель Византии, области греческие; и что, наконец, в 746 году, они было покорили власти своей весь Пелопонес.² От путешественников узнают, что часть племен сих, там оставшихся, укоренившихся и обитающих в средине Греции, до сих пор сохраняют много собственного в нравах и в самой наружности; что жены болгар пелагонских до сих пор отличаются волосами русыми и глазами голубыми; ³ что Николай-чудотворец предпочитается болгарами всем св. угодникам,⁴ и что они до сих пор говорят языком славянским.⁵

Сообразив такие обстоятельства, кажется, должно будет изъяснять особенность вкуса и духа нынешней простонародной поэзии греков не одним влиянием Востока.

Знаю, что иностранец, незнакомый с словесностью русскою, не может и подозревать сходства между песнями русскими и новогреческими; он, конечно, должен предполагать, что особенности последних откуда-нибудь заимствованы. Но предположение, что они заимствованы из словесности восточной: арабской, персидской или, что всё равно, турецкой, едва ли не будет гадательное. И поэт Востока, если б спросили его, вы ли сообщали нынешним грекам особенные свойства, их простонародную поэзию отличающие? — едва ли не будет отвечать, как брамину в басне Крылова отвечал бесенок:

Если б сравнения отрицательные были общенародным свойством поэзии восточной, как некоторые думают, стоило бы раскрыть стихотворения Сади или песни Гафиса, знаменитейших поэтов Персии, чтоб эти сравнения встретить в таком же изобилии, как в песнях русских,

которых они, так сказать, печать составляют. Но перевод немецкий Гафиса,¹ признаваемый прекрасным, перевод Сади, латинский,² в котором с знатоками персидского языка сверял я несколько сравнений, думая, не потеряна ли форма оных в переводе, не представили мне сравнений отрицательных.

Предположим, однако, что эти сравнения, может быть, находятся у народов восточных в таких же песнях простонародных: но и с этим предположением сила обстоятельств не разрушит ли заключения тех, которые не хотят, чтоб влияние на простонародную поэзию нынешних греков было славянское? Влияние между народами, до сих пор разделяемыми верою, языком, нравами и ненавистью непримиримою, влияние поэзии восточной на простонародную греческую, т. е. на песни клефтические, сочиняемые именно в областях, наполненных славянами, с которого времени могло начаться? Конечно, со времени завоевания турками Греции, т. е. 370 лет назад. А славяне, которые в 6-м еще веке, перед императором Византии хвалилися любовию их к музыке, которых, как описывают историки византийские, греки в одном дальнем странствии нашли с кифарами или гуслями,³ племена, из коих многие давно водворилися в землях и на пределах Греции, с жителями ее сблизилися верою и связями семейными, племена эти могли ли сообщать дух своих песнопений простонародной поэзии греков, и с которого времени? С 7-го века, 1200 лет назад!

Впрочем, если мне представят образцы поэзии восточной, которых сходство с песнями клефтическими греков, не одними сравнениями, но множеством свойств, так же будет разительно, как сходство их с песнями русскими, я докажу, что мои заключения внушало мне не тщеславие народное, но любовь к истине,— переменю их.