ВЛАДИМИР ПЯСТ
1886—1940
Литературный псевдоним Владимира Алексеевича Пестовского восходит к семейной легенде, по которой старинный польский род Омельянович-Павленко-Пестовских вел начало от королевской фамилии Пястов. Поэт держался устойчивой «западнической» ориентации: кумирами его были Э. По, позднее Флобер и Стриндберг (сильнейшее увлечение Стриндбергом пережил под влиянием Пяста связанный с ним многолетней дружбой Блок). С 1905 г. Пяст печатал в символистских журналах стихи, теоретические статьи и переводы. В 1909 г. выпустил стихотворный сборник «Ограда» (СПб.), позднее автобиографическую «Поэму в нонах» (1911, издание уничтожено автором, с купюрами перепечатана во II сб. «Сирин») и поэму «Небесная» (1922). Жизнь Пяста складывалась весьма драматично из-за психического заболевания, приводившего к попыткам самоубийства. Борьба с наступающим душевным хаосом парадоксально отражалась в творчестве Пяста: он упорно отстаивал идею Вл. Соловьева о вечной гармонии, побеждающей преходящее стихийное «зло» в жизни и искусстве. Так, в сборнике «Ограда» «демонические» переживания побеждает светлый мир любви. Характерен для Пяста и культ обостренной человеческой воли, противостоящей жизненному трагизму.
После Октября Пяст издал два поэтических сборника (1922) и книгу мемуаров «Встречи», занимался теорией стиха и декламации (книга «Современное стиховедение. Ритмика». 1931).
UND ER*
und Er...
Вокруг все было так неизъяснимо дивно,
Как будто низошли на землю небеса.
Приветом красочным манили вглубь леса,
И птиц неведомых звучали голоса
Так обольстительно, так ропотно-призывно,
Что мнилось: шаг еще, и в чаще чудеса
На берегу реки, струящейся извивно...
И только ты одна... ты мне была противна.
Ты глушь вплетала в новь непочатой поры
Своей фигурою, и шутками и смехом.
Я не хотел служить бессмысленным утехам.
Я не хотел твоей бесчувственной игры.
Но отчего теперь — целую прах горы,
Где крепнул голос твой, отброшен зычным эхо?
* И Он ... — Стефан Георге (нем.).
ДОМА
Домов обтесанный гранит
Людских преданий не хранит.
На нем иные существа
Свои оставили слова.
В часы, когда снует толпа,
Их речь невнятная слепа,
И в повесть ветхих кирпичей
Не проникает взор ничей.
Но в сутках есть ужасный час,
Когда иное видит глаз.
Тогда на улице мертво.
Вот дом. Ты смотришь на него —
И вдруг он вспыхнет, озарен,
И ты проникнешь: это — он!
Застынет шаг, займется дух.
Но миг еще — и он потух.
Перед тобою прежний дом,
И было ль — верится с трудом.
Но если там же, в тот же час,
Твой ляжет путь еще хоть раз, —
Ты в лихорадке. Снова ждешь
Тобой испытанную дрожь.
<1903—1907>
ЭЛЬФЫ
Ввечеру, по покосу заброшенному,
По зеленому лугу нескошенному,
Бродят лунные эльфы, злокозненные,
С миром солнечным вечно разрозненные.
Бродят, ходят, смеются, подпрыгивают,
И друг другу лукаво подмигивают.
И беззвучно ногами притопывают;
Нежной ручкой туманы похлопывают,
Огоньки язычками высовывают,
И, усталые, сладко позевывают.
Вдруг, от холода радостно-утреннего,
— Точно люди от голоса внутреннего —
Неожиданно корчатся, вздрагивая,
И — беспомощно руки протягивая —
Исчезают, тела свои вкрадчивые
В стебельки повилик заворачивая.
Легок лезвию, утром наточенному,
Путь по лугу, слезами их смоченному.
<1903—1907>
ЭЛЕГИЯ
Слышишь ты стон замирающий, —
Чей это стон?
Мир, безысходно страдающий,
Мой — и ко мне припадающий —
Серый, туманный,
Странный
Небосклон.
Тянется мерзлая ручка:
«Барии, подайте копеечку!»
Девочка глянет в глаза.
На кацавеечку
Рваным платком перетянутую,
Капнет слеза.
Талая тучка,
Робкая, будто обманутая,
Врезалась в странно-туманные,
— Нет, не обманные! —
Небеса.
Где же вы, прежние,
Несказанные,
Голоса?
Отчего день за днем безнадежнее?
<1903—1907>