434. Н. А. НЕКРАСОВУ
2/14 октября 1875. Париж
Париж. 14 октября.
Вероятно, Вам не понравилась, многоуважаемый Николай Алексеевич, статья моя «Семейный суд» 1. Я и сам вижу, что выходит и кропотливо и разорванно, да что же делать? — вообще, мне за границей не пишется или пишется туго. Попробую с нового года новый сюжет; может быть, бодрее пойдет 2.
Я уезжаю из Парижа 20-го числа, т. е. 8-го ст. ст. Пожил бы и еще, но уж холодно делается. Поеду сначала в Лион на один день (боюсь большие переезды делать), потом в Марсель, где пробуду с неделю. Т. е. оставлю там семейство, а сам отправлюсь в Ниццу отыскивать место жительства. Во всяком случае, если Вы до 10 октября удосужитесь писать мне, то адресуйте: France, Marseille, poste restante. После 10-го адресуйте: Nice, poste restante. Извините, что я затрудняю Вас моими просьбами, но прошу все-таки распорядиться, чтобы с получением сего «Голос» мне высылали по след<ующему> адресу: France, Marseille, poste restante, а с 15-го ст. ст. по след<ующему>: Nice, poste restante. Еще просьба: нельзя ли написать Соловьеву, чтобы «Московские ведомости» совсем мне не высылали, а высылали кому-нибудь из сотрудников «Отеч<ественных> зап<исок>». «Отечественные записки» прикажите присылать в Ниццу.
Я чувствую себя довольно хорошо, но раздражительность все еще велика. На днях у Тургенева читал Соллогуб комедию свою, в коей изображается нигилист ворующий, — со мной сделалось что-то вроде истерики. Не помню, что я говорил, но Соллогуб так перепугался, что просил прощения и предлагал сжечь свое дурацкое произведение 3. Мне досадно это, потому что эта скотина может думать, что он очень уж поразил меня. А дело просто объясняется болезнью. Так обидно сделалось, что меня приглашают на такое чтение, а Соллогуб имянно просил Тургенева меня пригласить и, вероятно, не подозревал даже, что мне будет неприятно. Это совершенный идиот, и я даже выразил ему, что в его лета заниматься подобными пакостями стыдно. Ведь он по разным великосветским борделям читает — вот что худо.
Прощайте. Увидимся ли?
Напишите, пожалуйста, в Марсель, как Вам живется.
Весь Ваш
М. Салтыков.
У Михайловского гр<аф> Толстой представлен борющимся с прирожденным навозом и идеями, до которых он своим умом дошел. Что он борется — это действительно так, и даже бичует себя. Но что он после бичеваний вновь возвращается к навозу и никогда его не оставит — это еще вернее 4. Вообще, эта трагикомедия сороковых годов, состоящая из борений и возвращений, ужасно опостылела. Лучше, как все по местам сидят. Толстой всеми легкими дышит у Блудовой, уедет от нее, говорит: какую я подлость сделал! — а на другой день опять туда же едет. А Михайловский в образец это ставит: вот, мол, каков у нас карась в пруде завелся, не все в тине лежит, иногда и на чистую воду выходит погулять. По-моему, и Тургенев лучше: в нем совсем нет ничего симпатичного, но и < — — — > зато не слыхать.
Повесть Успенского — прелесть. Жаль, что в конце концов видна некоторая небрежность, как будто писать надоело. Впрочем, я это понимаю — относительно себя; но в молодом писателе как-то странно.
Курочкин говорит, что в «Наполеоновском времени» (не читал еще) есть девица Фикен и что это, должно быть, недоразумение, ибо фикен по-немецки значит < — — — >, и странно, чтоб немецкий писатель не остерегся. Действительно, фикен — < — — — >.