ХОТИЛОВ

Проект в будущем

Доведя постепенно любезное отечество наше, до цветущаго состояния, в котором оное ныне находится; видя науки, художества и рукоделия, возведенныя до высочайшия совершенства степени, до коей человеку достигнути дозволяется; видя в областях наших, что разум человеческий вольно разпростирая свое крылие, безпрепятственно и незаблужденно возносится везде к величию, и надежным ныне стал стражею общественных законоположений. Под державным его покровом свободно и сердце наше в молитвах, ко всевышнему творцу возсылаемых. С неизреченным радованием сказати может, что отечество наше есть приятное божеству обиталище; ибо сложение его не на предразсудках и суевериях основано, [237] но на внутреннем нашем чувствовании щедрот отца всех. Неизвестны нам вражды, столь часто людей разделявшия за их исповедание, неизвестно нам в оном и принуждение. Родившись среди свободы сей, мы истинно

братьями друг друга почитаем, единому принадлежа семейству, единаго имея отца, бога.

Светильник науки, носяся над законоположением нашим, отличает ныне его от многих земных законоположений. Равновесие во властях, равенство в имуществах, отъемлют корень даже гражданских несогласий. Умеренность в наказаниях, заставляя почитать законы верховный власти, яко веления нежных родителей к своим чадам, предъупреждает даже и безхитросныя злодеяния. Ясность в положениях о приобретении и сохранении имений, недозволяет возродиться семейным распрям. Межа, отделяющая гражданина в его владении [238] от другаго, глубока, и всеми зрима, и всеми свято почитаема. Оскорбления частныя между нами редки и дружелюбно примиряются. Воспитание народное пеклося о том, да кротки будем, да будем граждане миролюбивые, но прежде всего да будем человеки.

Наслаждаяся внутреннею тишиною, внешних врагов неимея; доведя общество до вышшаго блаженства гражданскаго сожития; неужели толико чужды будем ощущению человечества, чужды движениям жалости, чужды нежности благородных сердец, любви чужды братния; и оставим в глазах наших на всегдашнюю нам укоризну, на поношение дальнейшаго потомства, треть целую общников наших, сограждан нам равных, братий возлюбленных в естестве, в тяжких узах рабства и неволи? Зверской обычай, порабощать себе подобнаго человека, возродившейся в [239] знойных полосах Ассии обычай диким народам приличный; обычай, знаменующий сердце окаменелое, и души отсудствие совершенное, простерся на лице земли быстротечно, широко и далеко. И мы Сыны славы, мы именем и делами словуты в коленах земнородных, пораженные невежества мраком, восприяли обычай сей; и ко стыду нашему, ко стыду прошедших веков, ко стыду сего разумнаго времяточия, сохранили его нерушимо даже до сего дня.

Известно вам из деяний отцев ваших, известно всем из наших летописей, что мудрые правители нашего народа, истинным подвизаемы человеколюбием, дознав естественную связь общественнаго союза, старалися положить предел стоглавному сему злу. Но державныя их подвиги утщетилися, известным тогда гордыми своими преимуществами в

государстве нашем, чиносостоянием, [240] но ныне обветшалым и в презрение впавшим, дворянством наследственным. Державные предки наши, среди могущества сил скипетра своего, немощны были на разрушение оков гражданския неволи. Нетокмо они немогли исполнити своих благих намерений, но ухищрением помянутаго в государстве чиносостояния, подвигнуты стали на противныя разсудку их и сердцу правила. Отцы наши зрели губителей сих, со слезами может быть сердечными, сожимающих узы, и отягчающих оковы, наиполезнейших в обществе сочленов. Земледельцы и доднесь между нами рабы; мы в них непознаем сограждан нам равных, забыли в них человека. О возлюбленные наши сограждане! о истинные сыны отечества! возрите окрест вас, и познайте заблуждение ваше. Служители божества предвечнаго, подвизаемые ко благу общества и ко блаженству человека, единомыслием [241] с нами, изъясняли вам в поучениях своих, во имя всещедраго бога, ими проповедуемаго; колико мудрости его и любви противно властвовати над ближним своим, самопроизвольно. Старалися они, доводами в природе и сердце нашем почерпнутыми, доказать вам жестокость вашу, неправду и грех. Еще глас их, торжественно во храмах живаго бога, вопиет громко: опомнитесь заблудшие, смягчитеся жестокосердые; разрушьте оковы братии вашей, отверзите темницу неволи, и дайте подобным вам вкусити сладости общежития, к нему же всещедрым уготованы, яко же и вы. Они благодетельными лучами солнца равно с вами наслаждаются, одинаковые с вами у них члены и чувства, и право в употреблении оных должно быть одинаково.

Но если служители божества представили взорам вашим, неправоту [242] порабощения, в отношении человека; за долг наш вменяем мы, показать вам вред оной в обществе, и неправильность онаго, в отношении гражданина. Излишне казалось бы, при возникшем столь уже давно, духе любомудрия, взыскивать или поновлять доводы, о существенном человеков а потому и граждан равенстве. Возросшему под покровом свободы, исполненному чувствиями благородства а не предразсуждениями, доказательства о первенственном равенстве, суть движения его сердца обыкновенныя. Но се нещастие смертнаго на земли: заблуждати среди света, и не зрети того, что прямо взорам его предстоит.

В училищах, юным вам сущим, преподали вам, основания права естественнаго и права гражданскаго. Право естественное показало вам человеков, мысленно вне общества, приявших одинаковое от природы сложение, [243] и потому имеющих одинаковыя права, следственно, равных вовсем между собою, и единые другим неподвластных. Право гражданское, показало вам человеков, променявших безпредельную свободу, на мирное оныя употребление. Но если все они положили свободе свой предел, и правило деяниям своим; то все равны от чрева материя в природной свободе, равны должны быть и в ограничении оной. Следственно и тут один другому неподвластен. Властитель первый в обществе, есть закон; ибо он для всех один. Но какое было побуждение вступати в общество; и полагати произвольныя пределы деяниям. Разсудок скажет, собственное благо, сердце скажет, собственное благо, нерастленный закон гражданский скажет, собственное благо. Мы в обществе живем, уже многие степени усовершенствования протекшем, и по тому запамятовали [244] мы начальное онаго положение. Но возрите на все новые народы, и на все общества естества, если так сказать можно. Во первых порабощение есть преступление; во вторых един злодей или неприятель испытует тягость неволи. Соблюдая сии понятия, познаем мы, колико удалилися мы от цели общественной, колико отстоим еще, вершины блаженства общественнаго, далеко. Все сказанное нами, вам есть обычно, и правила таковыя изсосали вы со млеком матерним. Един предразсудок мгновения, единая корысть, (да неуязвитеся нашими изречениями,) единая корысть отъемлет у нас взор, и в темноте беснующим, нас уподобляет.

Но кто между нами оковы носит, кто ощущает тяготу неволи? Земледелец! кормилец нашея тощеты, насытитель нашего глада; тот кто дает нам здравие, кто житие наше [245] продолжает, неимея права распоряжати ни тем, что обработывает, ни тем, что производит. Кто же к ниве ближайшее имеет право, буде неделатель ея? Представим себе мысленно, мужей пришедших в пустыню, для сооружения общества. Помышляя о прокормлении своем, они делят поросшею злаком землю. Кто жребий на уделе получает? Нетот ли, кто ее вспахать возможет; нетот ли, кто силы и желание к тому имеет достаточныя? Младенцу или старцу,

разслабленному, немощному и нерадивому, удел будет безполезен. Она пребудет в запустении, и ветр класов на ней невозвеет. Если она безполезна делателю ея, то безполезна и обществу; ибо избытка своего делатель обществу неотдаст, неимея нужнаго. Следственно, в начале общества, тот кто ниву обработать может, тот имел на владение ею право, и обработывающий ее, пользуется [246] ею изключительно. Но колико удалилися мы, от первоначальнаго общественнаго положения, относительно владения. У нас, тот кто естественное имеет к оному право, нетокмо от того изключен совершенно, но работая ниву чуждую, зрит пропитание свое зависящее от власти другаго! Просвещенным вашим разумам, истины сии немогут быть непонятны, но деяния ваши, в исполнении сих истин, препинаемы, сказали уже мы, предразсуждением и корыстию. Неужели, сердца ваши любовию человечества полные, предпочтут корысть чувствованиям, сердце услаждающим? Но какая в том корысть ваша? Может ли государство, где две трети граждан лишены гражданскаго звания, и частию в законе мертвы, назваться блаженными? Можноли назвать блаженным, гражданское положение крестьянина в России? Ненасытец кровей один скажет, что он [247] блажен, ибо неимеет понятия лучшем состоянии.

Мы постараемся опровергнуть теперь, сии зверския властителей правила, яко же их опровергали некогда, предшественники наши, деяниями своими неуспешно.

Блаженство гражданское в различных видах представиться может. Блаженно государство, говорят, если в нем царствует тишина и устройство. Блаженно кажется, когда нивы в нем непустеют и во градех гордыя воздымаются здании. Блаженно, называют его, когда далеко простирает власть оружия своего и властвует оно вне себя, нетокмо силою своею, но и словом своим, над мнением других. Но все сии блаженства можно назвать внешними, мгновенными, преходящими, частными и мысленными.

Воззрим, на предлежащую взорам нашим долину. Что видим мы? Пространный [248] воинский стан. Царствует в нем тишина повсюду. Все ратники стоят в своем месте. Наивеличайший строй, зрится, в рядах их. Единое веление, единое руки манование начальника, движет весь стан, и движет его

стройно. Но можем ли назвать воинов блаженными? Превращенные точностию воинскаго повиновения в куклы, отъемлется у них даже движения воля, толико живым веществам свойственная. Они знают только веление начальника, мыслят, что он хощет, и стремятся, куда направляет. Толико всесилен жезл над могущественнейшею силою государства. Совокупны, возмогут вся, но разделенны и на едине, пасутся яко скоты, аможе пастырь пожелает. Устройство на щет свободы, столь же противно блаженству нашему, как и самые узы. – Сто невольников, пригвожденных ко скамьям карабля, веслами [249] двигаемаго в пути своем, живут в тишине и устройстве; но загляни в их сердце и душу. Терзание, скорбь, отчаяние. Желали бы они нередко променять жизнь на кончину; но и ту им оспоривают. Конец страдания их, есть блаженство; а блаженство неволи несродно, и потому они живы. И так да неослепимся, внешним спокойствием государства и его устройством, и для сих только причин, да непочтем оное блаженным. Смотри всегда на сердца сограждан. Если в них найдеш спокойствие и мир, тогда сказать можеш воистинну: се блаженны.

Европейцы опустошив Америку, утучнив нивы ея кровию природных ея жителей, положили конец убийствам своим, новою корыстию. Запустелыя нивы, сего обновленнаго сильными природы потрясениями полукружия, почувствовали соху недра их раздирающую. Злак на тучных лугах [250] выроставший, и изсыхавший безплодно, почувствовал былие свое, острием косы подсекаемо. Валятся на горах гордыя древеса, издревле вершины их осенявшия. Леса безплодныя и горькия дебри, претворяются в нивы плодоносныя и покрываются стовидными произращениями единой Америке свойственными, или удачно в оную преселенными. Тучные луга потаптываются многочисленным скотом, на яству и работу человеком определяемым. Везде видна строящая, рука делателя, везде кажется вид благосостояния и внешний знак устройства. Но кто же столь мощною рукою нудит скупую, ленивую природу давать плоды свои в толиком обилии. Заклав Индийцов единовремянно, злобствующие Европейцы, проповедники миролюбия во имя бога истины, учители кротости и человеколюбия, к корени яростнаго убийства завоевателей прививают хладкровное [251] убийство порабощения,

приобретением невольников куплею. Сии то нещастныя жертвы знойных берегов Нигера и Сенагала, отринутыя своих домов и семейств, преселенныя в неведомыя им страны, под тяжким жезлом благоустройства, вздирают обильныя нивы Америки, трудов их гнушающейся. И мы страну опустошения назовем блаженною для того, что поля ея непоросли тернием и нивы их обилуют произращениями разновидными. Назовем блаженною страною, где сто гордых граждан утопают в роскоши, а тысящи неимеют надежнаго пропитания, ни собственнаго от зноя и мраза укрова. О дабы опустети паки обильным сим странам! дабы терние и волчец простирая корень свой глубоко, изтребил все драгие Америки произведения! Возтрепещите о возлюбленные мои, да нескажут о вас: „премени имя, повесть о тебе вещает“. [252]

Мы дивимся и ныне еще огромности Египетских зданий. Неуподобительныя пирамиды, чрез долгое время доказывать будут, смелое в созидании Египтян зодчество. Но для чего, сии столь нелепыя кучи камней были уготованы? На погребение надменных Фараонов. Кичливые сии властители, жадая безсмертия, и по кончине хотели отличествовати внешностию своею от народа своего. И так огромность зданий безполезных обществу, суть явныя доказательства его порабощения. В остатках погибших градов, где общее блаженство некогда водворялось, обрящем развалины училищ, больниц, гостинниц, водоводов, позорищ и тому подобных зданий; во градах же, где известнее было я, а не мы, находим остатки великолепных Царских чертогов, пространных конюшен, жилища зверей. Сравните то и другое; выбор наш небудет затруднителен. [253]

Но что обретаем в самой славе завоеваний. Звук, гремление, надутлость, и истощение. Я таковую славу, применю к шарам в 18-м столетии изобретенным; из шелковой ткани сложенные, наполняются они мгновенно горючим воздухом, и возлетают с быстротою звука, до выспренних пределов ефира. Но то, что их составляло силу, източается из среды тончайшими скважинами непрестанно, тяжесть горе вращавшаяся, приемлет естественный путь падения долу; и то, что месяцы целые сооружалось со трудом, тщанием и иждивением, едва часов несколько может веселить взоры зрителей.

Но вопроси чего жаждет завоеватель; чего он ищет опустошая страны населенныя или покоряя пустыни своей державе? Ответ получим мы от яростнейшаго из всех, от Александра, Великим названнаго; но велик по истине, не в делах своих, [254] но в силах душевных и раззорениях. О Афиняне! вещал он, колико стоит мне, быть хвалиму вами. Несмысленной, возри на шествие твое. Крутый вихрь твоего полета, преносяся чрез твою область, затаскивает в вертение свое жителей ея, и влача силу государства во своем стремлении, за собою оставляет пустыню и мертвое пространство. Неразсуждаеш ты о ярый вепрь, что опустошая землю свою победою, в завоеванной ни чего необрящеш тебя услаждающаго. Если приобрел пустыню, то она соделается могилою – для твоих сограждан, в коей они сокрыватися будут; населяя новую пустыню, превратиш страну обильную в безплодную. Какая же прибыль, что из пустыни соделал селидьбы, если другия населения, тем сделал пустыми? Если же приобрел населенную страну, то изчисли убийства твои, и ужаснися. Изкоренить долженствуеш [255] ты, все сердца, тебя в громоносности твоей возненавидевшия; немни убо, что любити можно, его же бояться нудяться. По истреблении мужественных граждан, останутся и будут подвластны тебе робкия души, рабства иго восприяти готовыя; но и в них ненависть к подавляющей твоей победе укоренится глубоко. Плод твоего завоевания будет, нельсти себе, убийство и ненависть. Мучитель пребудеш на памяти потомков; казниться будеш, ведая, что мерзят тебя новые рабы твои, и от тебя кончины твоея просят.

Но нисходя к ближайшим о состоянии земледелателей понятиям, колико вредным его находим мы для общества. Вредно оно в размножении произрастений и народа, вредно примером своим, и опасно в неспокойствии своем. Человек в начинаниях своих двигаемый корыстию, [256] предприемлет то, что ему служить может на пользу, ближайшую или дальную, и удаляется того, в чем он необретает пользы, ближайшей или дальновидной. Следуя сему естественному побуждению, все начинаемое для себя, все что делаем без принуждения, делаем с прилежанием, рачением, хорошо. Напротив того все то, на что несвободно подвизаемся, все то, что недля своей совершаем пользы, делаем оплошно, лениво, косо и

криво. Таковых находим мы земледелателей, в государстве нашем. Нива у них чуждая, плод оныя им непринадлежит. И для того обработывают ее лениво; и нерадеют о том, незапустеет ли среди делания. Сравни сию ниву, с данною надменным владельцем, на тощее прокормление делателю. Нежалеет сей о трудах своих, ея ради предпринимаемых. Ни что неотвлекает его от делания. Жестокость времени [257] он одолевает бодрственно; часы на упокоение определенныя, проводит в трудах; во дни на веселие определенные, онаго чуждается. Зане рачит о себе, работает для себя, делает про себя. И так нива его, даст ему плод сугубый; и так все плоды трудов земледелателей, мертвеют, или паче невозраждаются, они же родились бы, и были живы на насыщение граждан, если бы делание нив было рачительно, если бы было свободно.

Но если принужденная работа дает меньше плода, то недостигающия своея цели земныя произведения, толикоже препятствуют размножению народа. Где есть нечего, там хотя бы и было кому есть, небудет; умрут от истощения. Тако нива рабства неполный давая плод, мертвит граждан, им же определены были природою избытки ея. Но сим ли одним препятствуется в рабстве многоплодие? [258] К недостатку прокормления и одежд, присовокупили работу до изнеможения. Умножь оскорбления надменности и уязвления силы, даже в любезнейших человека чувствованиях; тогда со ужасом узриш, возникшее губительство неволи, которое тем только различествует от побед и завоеваний, что недает тому родиться, что победа посекает. Но от нее вреда больше. Легко всяк усмотрит, что одна опустошает случайно, мгновенно; другая губит долговремянно и всегда; одна, когда прейдет полет ея, скокчаевает свое свирепство; другая там только начнется, где сия кончится, и премениться неможет разве опасным всегда потрясением всея внутренности.

Но нет ничего вреднее, как всегдашнее на предметы рабства возрение. С одной стороны родится надменность, а с другой робость. Тут никакой неможно быть связи, разве [259] насилие. И сие, собираяся в малую среду, властнодержавное свое действие простирает всюду тяжко. Но поборники неволи, власть и острие в руках имеющие, сами ключимые во узах, наияростнейшие оныя бывают проповедники. Кажется, что

дух свободы, толико в рабах изсякает, что нетокмо нежелают скончать своего страдания, но тягостно им зрети, что другие свободствуют. Оковы свои возлюбляют, если возможно человеку любити свою пагубу. Мне мнится в них зрети змию, совершившую падение перваго человека. – Примеры властвования суть заразительны. Мы сами, признаться должно, мы ополченные палицею мужества и природы на сокрушение стоглавнаго чудовища, изсосающаго пищу общественную, уготованную на прокормление граждан, мы поползнулися, может быть, на действия самовластия, и хотя намерения наши были всегда благи и к [260] блаженству целаго стремились; но поступок наш державный, полезностию своею оправдаться не может. И так ныне молим вас, отпущения нашего неумышленнаго дерзновения.

Неведаете ли любезные наши сограждане, коликая нам предстоит гибель, в коликой мы вращаемся опасности. Загрубелыя все чувства рабов, и благим свободы мановением в движение неприходящия, тем укрепят и усовершенствуют внутреннее чувствование. Поток загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ни что уже в разлитии его противиться ему невозможет. Таковы суть братия наши, во узах нами содержимые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет. И се пагуба зверства разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас мечь и отраву. Смерть и пожигание, нам будет посул [261] за нашу суровость и безчеловечие. И чем медлительнее и упорнее мы были в разрешении их уз, тем стремительнее они будут во мщении своем. Приведите себе на память прежния повествования. Даже обольщение, колико яростных сотворило рабов на погубление господ своих! Прельщенные грубым самозванцем текут ему во след, и ничего толико нежелают, как освободиться от ига своих властителей; в невежестве своем другаго средства к тому неумыслили, как их умерщвление. Нещадили они ни пола ни возраста. Они искали паче веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз.

Вот что нам предстоит, вот чего нам ожидать должно. Гибель возносится горе постепенно, и опасность уже вращается над главами нашими. Уже время вознесши косу, ждет часа удобности, и первый льстец, или любитель

человечества, возникши на [262] пробуждение нещастных, ускорит его мах. Блюдитеся.

Но если ужас гибели, и опасность потрясения стяжаний, подвигнуть может слабаго из вас, не уже ли небудем мы толико мужественны в побеждении наших предразсуждений, в попрании нашего корыстолюбия и неосвободим братию нашу из оков рабства, и не возстановим природное всех равенство? Ведая сердец ваших расположение, приятнее им убедиться доводами, в человеческом сердце почерпнутыми, нежели в изчислениях корыстолюбиваго благоразумия, а менее еще в опасности. Идите возлюбленные мои, идите в жилища братии вашей, возвестите о премене их жребия. Вещайте с ощущением сердечным: подвигнутые на жалость вашею участию, соболезнуя о подобных нам, дознав ваше равенство с нами, и убежденные общею пользою, пришли мы да лобзаем братию [263] нашу. Оставили мы гордое различие, нас толико времени от вас отделявшее, забыли мы существовавшее между нами неравенство, возторжествуем ныне о победе нашей, и сей день, в он же сокрушаются оковы сограждан нам любезных, да будет знаменитейший в летописях наших. Забудьте наше прежнее злодейство на вас, и да возлюбим друг друга искренно.

Се будет глагол ваш; се слышится он уже во внутренности сердец ваших. Немедлите возлюбленные мои. Время летит; дни наши преходят в недействии. Да нескончаем жизни нашея, возъимев только мысль благую, и невозмогши ее исполнить. Да невоспользуется тем потомство наше, да непожнет венца нашего, и с презрением о нас да нескажет: они были.

Вот что я прочел в замаранной грязию бумаге, которую поднял [264] я перед почтовоюо избою, вылезая из кибитки моей.

Вошед в избу я спрашивал, кто были проезжие незадолго передомною. Последней из проезжающих, говорил мне почтолион, был человек лет пятидесяти; едет по подорожной в Петербург. Он у нас забыл связку бумаг, которую я теперь за ним в след посылаю. Я попросил почтолиона, что бы он дал мне сии бумаги посмотреть и развернув их узнал, что найденная мною к ним же принадлежала. Уговорил я его, чтобы он бумаги сии отдал мне, дав ему за то награждение. Разсматривая их узнал, что оне принадлежали

искреннему моему другу, а по тому непочел я их приобретение кражею. Он их от меня доселе нетребовал, а оставил мне на волю, что я из них сделать захочу.

Между тем, как лошадей моих перепрягали, я любопытствовал разсматривая [265] доставшияся мне бумаги. Множество нашел я подобных той, которую читал. Везде я обретал разположения человеколюбиваго сердца, везде видел гражданина будущих времен. Более всего видно было, что друг мой поражен был несоразмерностию гражданских чиносостояний. Целая связка бумаг и начертаний законоположений, относилася к уничтожению рабства в России. Но друг мой ведая, что вышшая власть недостаточна в силах своих, на претворение мнений мгновенно, начертал путь повремянным законоположениям, к постепенному освобождению земледельцов в России. Я здесь покажу шествие его мыслей. Первое положение относится к разделению сельскаго рабства и рабства домашняго. Сие последнее уничтожается прежде всего, и запрещается поселян и всех по деревням в ревизии написанных брать в домы. Буде помещик [266] возьмет земледельца, в дом свой для услуг или работы, то земледелец становится свободен. Дозволить крестьянам вступать в супружество, нетребуя на то согласия своего господина. Запретить брать выводныя деньги. Второе положение, относится к собственности и защите земледельцов. Удел в земле ими обработываемой, должны они иметь собственностию; ибо платят сами подушную подать. Приобретенное крестьянином имение ему принадлежать долженствует; никто его онаго да не лишит самопроизвольно. Возстановление земледельца во звание гражданина. Надлежит ему судиму быть ему равными, то есть в расправах, в кои выбирать и из помещичьих крестьян. Дозволить крестьянину приобретать недвижимое имение, то есть покупать землю. Дозволить невозбранное приобретение вольности, платя господину за отпускную, [267] известную сумму. Запретить произвольное наказание без суда – Изчезни варварское обыкновение, разрушься власть тигров! вещает наш законодатель..... За сим следует совершенное уничтожение рабства.

Между многими постановлениями, относящимися к возстановлению по возможности равенства во гражданах, нашел я табель о рангах. Сколь она была не к стати нынешним

временам, и оным несоразмерна, всяк сам может вообразить. Но теперь дуга коренной лошади звенит уже в колокольчик и зовет меня к отъезду; и для того я за благо положил, лучше разсуждать о том, что выгоднее для едущаго на почте, что бы лошади шли рысью или иноходью, или что выгоднее для почтовой клячи, быть иноходцем или скакуном? нежели заниматься тем, что несуществует. [268]