ЧЕРНАЯ ГРЯЗЬ

Здесь я видел так же изрядной опыт, самовластия дворянскаго над крестьянами. Проезжала тут свадьба. Но вместо радостнаго поезда, и слез боязливой невесты, скоро в радость претворится определенных, зрелись на челе, определенных вступать в супружество, печаль и уныние. Они друг друга ненавидят, и властию господина своего, влекутся на казнь, к олтарю отца всех благ, подателя нежных чувствований и веселий, зиждителя истиннаго блаженства, творца вселенныя. И служитель его приимет изторгнутую властию клятву и утвердит брак! И сие назовется союзом божественным! И богохуление сие останется на пример другим! И неустройство сие в законе останется ненаказанным!.... По что удивляться сему? Благословляет [418] брак наемник; градодержатель для охранения закона определенный, дворянин. Тот и другой имеют в сем свою пользу. Первой ради получения мзды; другой, дабы истребляя поносительное человечеству насилие, нелишится самому лестнаго преимущества управлять себе подобным самовластно. – О! горестная участь многих милионов! конец твой сокрыт еще от взора и внучат моих........

Я тебе читатель позабыл сказать, что парнаской судья, с которым я в Твери обедал в трактире, мне сделал подарок. Голова его над многим чем испытывала свои силы. Сколь опыты его были удачны, коли хочеш, суди сам; а мне скажи на ушно каково тебе покажется. Если читая, тебе захочется спать; то сложи книгу, и усни. Береги ее для безсонницы. [419]

СЛОВО О ЛОМОНОСОВЕ

Приятность вечера после жаркаго летняго дня, выгнала меня из моей кельи. Стопы мои направил я за Невской монастырь, и долго гулял в роще позади его лежащей. (*) Солнце лице свое уже сокрыло, но легкая завеса ночи, едва, едва ли на синем своде была чувствительна. (**)Возвращаяся домой, я шел мимо Невскаго кладьбища. Ворота были

отверзты. Я вошел.... На сем месте вечнаго молчания, где наитвердейшее чело поморщится несомненно, помыслив, что тут долженствует быть конец всех блестящих подвигов; на месте незыблемаго спокойствия, и равнодушия непоколебимаго, могло ли бы, казалося, совместно быть кичение, тщеславие и надменность. Но гробницы великолепные? [420] Суть знаки несомненные, человеческия гордыни; но знаки желания его жити вечно. Но се ли вечность, которыя человек толико жаждущ?... Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою, в дальнейшее потомство. Не камень со изсечением имени твоего, пренесет славу твою в будущия столетия. Слово твое живущее присно и во веки в творениях твоих, слово Российскаго племени, тобою в языке нашем обновленное, прелетит во устах народных, за необозримый горизонт столетий. Пускай стихии свирепствуя сложенно, разверзнут земную хлябь, и поглотят великолепный сей град, откуда громкое твое пение раздавалося во все концы обширныя России; пускай яростный некий завоеватель, истребит даже имя любезнаго твоего отечества: но доколе слово Российское, ударять будет слух, ты жив будеш и не умреш. Если умолкнет оно, [421] то и слава твоя угаснет. Лестно, лестно так умрети. Но если кто умеет изчислить меру сего продолжения, если перст гадания, назначит предел твоему имени, то не се ли вечность?... Сие изрек я в восторге, остановясь пред столпом, над тлением Ломоносова воздвигнутым. – Нет, не хладный камень сей поветствует, что ты жил на славу имени Российскаго, неможет он сказать, что ты был. Творения твои, да поветствуют нам о том, житие твое да скажет по что ты славен.

Где ты, о! возлюбленный мой! где ты? Прииди беседовати со мною о великом муже. Прииди да соплетем венец насадителю Российскаго слова. Пускай, другие раболепствуя власти, превозносят хвалою силу и могущество. Мы, воспоем песнь заслуге к обществу.

Михайло Васильевичь Ломоносов родился в Холмогорах..... Рожденный [422] от человека, которой немог дать ему воспитания, дабы посредством онаго, понятие его изострилося и украсилося полезными и приятными знаниями; определенный по состоянию своему, препровождать дни свои между людей, коих окружность мысленныя области, недалее их ремесла

простирается; сужденный делить время свое, между рыбным промыслом, и старанием получить мзду своего труда; разум молодаго Ломоносова, немог бы достигнуть той обширности, которую он приобрел трудясь в испытании природы, ни глас его той сладости, которую он имел от обхождения чистых Мусс. От воспитания в родительском доме, он приял маловажное но ключь учения, знание читать и писать, а от природы любопытство. И се природа твое торжество. Алчное любопытство, вселенное тобою в души наши, стремится к познанию вещей; а кипящее [423] сердце славолюбием, неможет терпеть пут, его стесняющих. Ревет оно, клокочет, стонет, и махом прерывая узы, летит стремглав, (нетпреткновения,) к предлогу своему. Забыто все, один предлог в уме; им дышем, им живем.

Невыпуская из очей своих вожделеннаго предмета, юноша собирает познание вещей, в слабейших ручьях протекшаго наук источника, до нижайших степеней общества. Чуждый руководства, столь нужнаго, для ускорения в познаниях, он первую силу разума своего, память, острит и украшает тем, что бы разсудок его острить долженствовало. Сия тесная округа сведений, кои он мог приобресть на месте рождения своего, немогла усладить жаждущаго духа, но паче возжгла в юноше непреодолимое к учению стремление. Блажен! что в возрасте, когда волнение страстей изводит нас в первые из нечувствительности, [424] когда приближаемся степени возмужалости, стремление его обратилося к познанию вещей.

Подстрекаем науки алчбою, Ломоносов оставляет родительской дом; течет в престольный град, приходит в обитель иноческих Мусс, и вмещается в число юношей, посвятивших себя учению свободных наук и слову божию.

Преддверие учености, есть познание языков; но представляется, яко поле тернием насажденное, и яко гора строгим каменем усеянная. Глаз ненаходит тут приятности разположения, стопы путешественника, покойныя гладости на отдохновение, ни зеленеющагося убежища утомленному тут нет. Тако учащийся, приступив к неизвестному языку, поражается разными звуками. Гортань его необыкновенным журчанием изходящаго из нея воздуха утомляется, и язык новообразно извиваться [425] принужденный, изнемогает. Разум тут цепенеет, разсудок без действия ослабевает, воображение теряет свое крылие; единая память бдит и острится, и

все излучины и отверстия свои, наполняет образами неизвестных доселе звуков. При учении языков все отвратительно и тягостно. Если бы неподкрепляла надежда, что, приучив слух свой к необыкновенности звуков, и усвоив чуждыя произношения, неоткроются потом приятнейшия предметы, то неуповательно восхотел ли бы кто вступить в столь строгий путь. Но превзошед сии трудности, коликократно награждается постоянство в понесенных трудах. Новые представляются тогда естества виды, новая цепь воображений. Познанием чуждаго языка становимся мы гражданами тоя области, где он употребляется, собеседуем с жившими за многия тысячи веков, усвояем их [426] понятия; и всех народов и всех веков изобретения и мысли, сочетоваем и приводим в единую связь.

Упорное прилежание в учении языков, сделало Ломоносова согражданином Афин и Рима. И се наградилося его постоянство. Яко слепец, от чрева матерня света незревший, когда изкусною глазоврачевателя рукою, возсияет для него величество дневнаго светила; быстрым взором протекает он, все красоты природы, дивится ея разновидности и простоте. Все его пленяет, все поражает. Он живее обыкших всегда во зрении очей, чувствует ея изящности, восхищается и приходит в восторг. Тако Ломоносов получивши сведение Латинскаго и Греческаго языков, пожирал красоты древних витий и стихотворцев. С ними научался он чувствовать изящности природы; с ними научался познавать все уловки искуства, крыющагося всегда [427] в одушевленных стихотворством видах, с ними научался изъявлять чувствия свои, давать тело мысли и душу бездыханному.

Если бы силы мои достаточны были, представил бы я, как постепенно великий муж водворял в понятие свое понятии чуждыя, кои преобразовавшись в душе его и разуме, в новом виде явилися в его творениях, или родили совсем другие, уму человеческому доселе недоведомые. Представил бы его ищущаго знания в древних рукописях своего училища, и гоняющагося за видом учения, везде где казалося быть его хранилище. Часто обманут бывал в ожидании своем но частым чтением церковных книг, он основание положил к изящности своего слога; какое чтение он предлагает всем желающим приобрести искуство Российскаго слова. [428]

Скоро любопытство его щедрое получило удовлетворение. Он ученик стал славнаго Вольфа. Отрясая правила схоластики или паче заблуждения, преподанныя ему в монашеских училищах, он твердыя и ясныя полагал степени к восхождению во храм любомудрия. Логика научила его разсуждать; математика верныя делать заключения и убеждаться единою очевидностию; метафизика преподала ему гадательныя истинны ведущия часто к заблуждению; физика и химия, к коим может быть ради изящности силы воображения прилежал отлично, ввели его в жертвенник природы и открыли ему ея таинства; металургия и минералогия яко последственницы предъидущих, привлекли на себя его внимание; и деятельно хотел Ломоносов познать правила в оных науках руководствующия.

Изобилие плодов и произведений понудило людей менять их на таковыя, [429] в коих был недостаток. Сие произвело торговлю. Великия в меновном торгу затруднения, побудили мыслить о знаках всякое богатство и всякое имущество представляющих. Изобретены денги. Злато и сребро яко драгоценнейшия по совершенству своему металы, и доселе украшением служившие, преображены стали в знаки всякое стяжание представляющие. И тогда только по истинне, тогда возгорелась в сердце человеческом, ненасытная сия и мерзительная страсть к богатствам, которая яко пламень вся пожирающий, усиливается получая пищу. Тогда оставив первобытную свою простоту, и природное свое упражнение земледелие, человек предал живот свой свирепым волнам, или презрив глад и зной пустынный, претекал чрез оныя в недоведомыя страны, для снискания богатств и сокровищ. Тогда презрев свет солнечный, живый [430] нисходил в могилу, и разторгнув недра земная прорывал себе нору, подобен земному гаду, ищущему в нощи свою пищу. Тако человек сокрываясь в пропастях земных искал блестящих металов, и сокращал пределы своея жизни на половину, питаяся ядовитым дыханием паров из земли исходящих. Но как и самая отрава став иногда привычкою, бывает необходимою человеку в употреблении, так и добывание металов сокрощая дни ископателей, неотвергнуто ради своея смертоносности; а паче изысканы способы добывать легчайшим образом большее число металов повозможности.

Сего то хотел познать Ломоносов деятельно, и для исполнения своего намерения отправился в Фрейберх. Мне мнится зрю его пришедшаго к отверстию, чрез которое изтекает изторгнутый из недр [431] земных металл. Приемлет томное светило, определенное освещать его в ущелинах, куда солнечные лучи досязать немогут николи. Исполнил первый шаг; что делаеш вопиет ему разсудок? Неужели отличила тебя природа своими дарованиями для того только, чтобы ты употреблял их на пагубу своея собратии. Что мыслиш низходя в сию пропасть? Желаеш ли снискать вящшее искуство извлекати сребро и злато? Или не ведаеш какое в мире сотворили они зло? Или забыл завоевание Америки?... Но нет низходи, познай подземныя ухищрения человека, и возвратясь в отечество, имей довольно крепости духа, подать совет зарыть и заровнять сии могилы, где тысящи в животе сущии, погребаются.

Трепещущ нисходит в отверстие, и скоро теряет из виду живоносное светило. Желал бы я последовать ему в подземном его путешествии, [432] собрать его размышлении, и представить их в той связи, и тем порядком, какими они в разуме его возрождалися. Картина его мыслей была бы для нас увеселительною и учебною. Проходя первой слой земли, източник всякого прозябения, подземный путешественник обрел его несходственным с последующими, отличающимся от других, паче всего своею плодоносною силою. Заключал может быть из того что поверхность сия земная не из чего инаго составлена, как из тления животных и прозябений, что плодородие ея, сила питательная и возобновительная, начало свое имеет в неразрушимых и первенственных частях всяческаго бытия, которыя непеременяя своего существа, переменяют вид только свой, из сложения случайнаго рождающийся. Проходя далее, подземный путешественник зрел землю всегда разположенную слоями. В слоях находил [433] иногда остатки животных в морях живущих, находил остатки растений, и заключать мог, что слоистое разположение земли начало свое имеет в наплавном положении вод, и что воды переселялся из одного края земнаго шара к другому, давали земле тот вид, какой она в недрах своих представляет. Сие единовидное слоев разположение, теряяся из его зрака, представляло иногда ему

смешение многих разнородных слоев. Заключал из того что свирепая стихия огнь, проникнув в недра земныя, и встретив противубодрствующую себе влагу, ярясь мутила, трясла, валила и метала всё что ей упорствовать тщилося своим противодействием. Смутив и смешав разнородныя, знойным своим дохновением возбудила в первобытностях металов, силу притяжательную и их соединила. Там узрел Ломоносов сии мертвыя по себе [434] сокровища в природном их виде, воспомянул алчбу и бедствие человеков, и с сокрушенным сердцем оставил сие мрачное обиталище, людской ненасытности.

Упражняяся в познании природы, он неоставил возлюбленнаго своего учения стихотворства. Еще в отечестве своем, случай показал ему что природа назначила его к величию, что в обыкновенной стезе шествия человеческаго он скитаться небудет. Псалтирь Симеоном Полоцким в стихи преложенная, ему открыла о нем таинство природы, показала что и он стихотворец. Беседуя с Горацием, Виргилием и другими древними писателями, он давно уже удостоверился, что стихотворение Российское весьма было несродно благогласию и важности языка нашего. Читая немецких стихотворцов, он находил что слог их был плавнее Российскаго, что стопы в стихах были [435] разположены по свойству языка их. И так он вознамерился сделать опыт сочинения, новообразными стихами, поставив сперьва Российскому стихотворению правила, на благогласии нашего языка основанныя. Сие исполнил он написав оду, на победу одержанную Российскими войсками над Турками и Татарами и на взятие Хотина, которую из Марбурга он прислал в Академию наук. Необыкновенность слога, сила выражения, изображения едва недышущия; изъумили читающих сие новое произведение. И сие первородное чадо стремящагося воображения по непроложенному пути, в доказательство, с другими купно послужило, что когда народ направлен единожды к усовершенствованию, он ко славе идет, не одной тропинкою, но многими стезями вдруг.

Сила воображения и живое чувствование неотвергают разыскания подробностей. Ломоносов давая примеры [436] благогласия, знал, что изящность слога основана на правилах языку свойственных. Восхотел их извлечь из самаго слова,

незабывая однакоже что обычай первой всегда подает в сочетании слов пример, и речении из правила изходящия, обычаем становятся правильными. Раздробляя все части речи, и сообразуя их с употреблением их, Ломоносов составил свою грамматику. Но не довольствуяся преподавать правила Российскаго слова, он дает понятие о человеческом слове вообще, яко благороднейшем по разуме даровании, данном человеку для сообщения своих мыслей. Се сокращение общей его грамматики: Слово представляет мысли; орудие слова есть голос; голос изменяется образованием или выговором; различное изменение голоса изображает различие мыслей; и так слово есть, изображение наших мыслей, посредством [437] образования голоса чрез органы, на то устроенные. Поступая далее от сего основания, Ломоносов определяет неразделимыя части слова, коих изображения называют буквами. Сложение нераздельных частей слова производит склады, кои опричь образовательнаго различия голоса, различаются еще так называемыми ударениями, на чем основывается стихосложение. Сопряжение складов производит речения, или знаменательныя части слова. Сии изображают или вещь или ея деяние. Изображение словесное вещи, называется имя; изображение деяния глагол. Для изображения же сношения вещей между собою и для сокращения их в речи, служат другия части слова. Но первыя суть необходимы и называться могут главными частями слова, а прочия служебными. Говоря о разных частях слова, Ломоносов находит, что некоторыя из них имеют в себе отмены. [438] Вещь может находиться в разных в разсуждении других вещей положениях. Изображение таковых положений и отношений именуется падежами. Деяние всякое разполагается по времени; оттуда и глаголы разположены по временам, для изображения деяния в какое время оное произходит. Наконец Ломоносов говорит о сложении знаменательных частей слова, что производит речи.

Предпослав таковое философическое разсуждение о слове вообще, на самом естестве телеснаго нашего сложения основанном, Ломоносов преподает правила Российскаго слова. И могут ли быть они посредственны, когда начертавший их разум, водим был в грамматических терниях светильником остроумия? Негнушайся великой муж сея хвалы. Между

согражданами твоими не грамматика твоя одна соорудила тебе славу. Заслуги твои о Российском слове суть [439] многообразны; и ты почитаешися в малопритяжательном сем своем труде, яко первым основателем истинных правил языка нашего, и яко разыскателем естественнаго разположения всяческаго слова. Твоя грамматика есть преддверие чтения твоея риторики, а та и другая руководительницы, для осязания красот изречения творений твоих. Поступая в преподавании правил, Ломоносов вознамерился руководствовать согражданам своим, в стезях тернистых Гелликона, показав им путь к красноречию, начертавая правила риторики и поезии. Но краткость его жизни, допустила его из подъятаго труда, совершить одну только половину.

Человек рожденный с нежными чувствами одаренный сильным воображением, побуждаемый любочестием, изторгается из среды народныя. Восходит на лобное место. Все [440] взоры на него стремятся, все ожидают с нетерпением его произречения. Его же ожидает плескание рук или посмеяние горшее самыя смерти. Как можно быть ему посредственным? Таков был Демосфен, таков был Цицерон; таков был Пит; таковы ныне Бурк, Фокс, Мирабо, и другие. Правила их речи почерпаемы в обстоятельствах, сладость изречения в их чувствах, сила доводов в их остроумии. Удивляяся толико отменным в слове мужам, и раздробляя их речи, хладнокровные критики думали, что можно начертать правила остроумию и воображению, думали, что путь к прелестям проложить можно томными предписаниями. Сие есть начало риторики. Ломоносов следуя незамечая того, своему воображению исправившемуся беседою с древними писателями, думал так же, что может сообщить согражданам своим, жар душу его исполнявший. [441] И хотя он тщетный в сем предприял труд, но примеры приводимые им для подкрепления и объяснения его правил, могут несомненно руководствовать, пускающемуся в след славы, словесными науками стяжаемой.

Но если тщетной его был труд в преподавании правил тому, что более чувствовать должно нежели твердить; Ломоносов надежнейшия любящим Российское слово, оставил примеры в своих творениях. В них сосавшия уста сладости Цицероновы и Демосфеновы, разтворяются на велеречие. В них на каждой строке, на каждом препинании, на каждом

слоге, по что не могу сказать при каждой букве, слышен стройной и согласной звон столь редкаго, столь мало подражаемаго, столь свойственнаго ему благогласия речи.

Прияв от природы право неоцененное действовать на своих совремянников, [442] прияв от нее силу творения, поверженный в среду народныя толщи, великий муж действует на оную, но и не в одинаком всегда направлении. Подобен силам естественным действующим от средоточия, которыя простирая действие свое во все точки окружности, деятельность свою присну везде соделовают. Тако и Ломоносов действуя на сограждан своих разнообразно, разнообразныя отверзал общему уму стези на познании. Повлекши его за собою во след, разплетая запутанный язык на велеречие и благогласие, неоставил его при тощем без мыслей източнике словесности. Воображению вещал: лети в безпредельность мечтаний и возможности, собери яркие цветы одушевленнаго, и вождаяся вкусом украшай оными самую неосязательность. И се паки, гремевшая на Олимпических играх Пиндарова труба, возгласила хвалу всевышняго [443] во след Псальмопевца. На ней возвестил Ломоносов величие предвечнаго, возседающаго на крыле ветренней, предшествуемаго громом и молниею, и в солнце являя смертным свою существенность, жизнь. Умеряя глас трубы Пиндаровой, на ней же он воспел бренность человека и близкой предел его понятий. В бездне миров безпредельной, как в морских волнах малейшая песчинка, как во льде нетающем николи, искра едва блестящая, в свирепейшем вихре как прах тоньчайший, что есть разум человеческий? – Се ты о Ломоносов, одежда моя тебя не сокроет.

Не завидую тебе, что следуя общему обычаю ласкати царям, нередко недостойнным нетокмо похвалы стройным гласом воспетой, но ниже гудочнаго бряцания; ты льстил похвалою в стихах Елисавете. И если бы можно было без уязвления истинны и потомства, простил бы [444] я то тебе ради признательныя твоея души ко благодеяниям. Но позавидует, немогущий во след тебе ити писатель Оды, позавидует прелестной картине народнаго спокойствия и тишины, сей сильной ограды градов и сел, царств и Царей утешения; позавидует безчисленным красотам твоего слова; и если удастся когда либо достигнуть непрерывнаго твоего в стихах

благогласия, но доселе неудалося еще никому. И пускай удастся всякому превзойти тебя своим сладкопением, пускай потомкам нашим покажешся ты нестроен в мыслях, неизбыточен в существенности твоих стихов!.... Но возри: в пространном ристалище, коего конца око недосязает, среди толпящейся многочисленности, на возглавии, впереди всех, се врата отверзающ к ристалищу, се ты. Прославиться всяк может подвигами, но ты был первый. Самому [445] всесильному нельзя отъять у тебя того, что дал. Родил он тебя прежде других, родил тебя в вожди, и слава твоя есть слава вождя. О! вы доселе безплодно трудившиеся над познанием существенности души, и как сия действует на телесность нашу, се трудная вам предлежит задача на испытание. Вещайте, как душа действует на душу, какая есть связь между умами? Если знаем, как тело действует на тело прикосновением, поведайте, как неосязаемое действует на неосязаемое, производя вещественность; или какое между безвещественностей есть прикосновение. Что оно существует, то знаете. Но если ведаете, какое действие разум великаго мужа имеет над общим разумом, то ведайте еще, что великий муж может родить великаго мужа; и се венец твой победоносный. О! Ломоносов, ты произвел Сумарокова. [446]

Но если действие стихов Ломоносова, могло размашистой сделать шаг в образовании стихотворческаго понятия его современников, красноречие его чувствительнаго или явнаго ударения несделало. Цветы собранные им в Афинах и в Риме, и столь удачно в словах его пресажденные, сила выражения Демосфенова, сладкоречив Цицероново, безплодно употребленныя, повержены еще во мраке будущаго. И кто? он же пресытившися обильным велеречием похвальных твоих слов, возгремит не твоим хотя слогом, но будет твой воспитанник. Далеко ли время сие, или близко, блудящий взор скитаяся в неизвестности грядущаго, ненаходит подножия остановиться. Но если мы непосредственнаго от витийства Ломоносова ненаходим отродия, действие его благогласия и звонкаго препинания безстопной речи было однако же всеобщее. Если небыло ему последователя [447] в витийстве гражданском, но на общий образ письма оно распространилося. Сравни то, что писано до Ломоносова и то, что писано после его, действие его прозы будет всем внятно.

Но незаблуждаем ли мы в нашем заключении? За долго до Ломоносова находим в России красноречивых пастырей церкви, которые возвещая слово божие пастбе своей, ее учили, и сами словом своим славилися. Правда они были; но слог их небыл слог Российской. Они писали как можно было писать до нашествия Татар; до сообщения Россиян с народами Европейскими. Они писали языком Славенским. Но ты зревший самаго Ломоносова и в творениях его поучаяся может быть велеречию, забвен мною небудеш. Когда Российское воинство поражая гордых Оттоманов превысило чаяние всех, на подвиги его взирающих оком равнодушным [448] или завистливым, ты призванный на торжественное благодарение, богу браней, богу сил, О! ты в восторге души твоей к Петру взывавший над гробницею его, да приидет зрети плода своего насаждения: „Возстани Петр, возстани“ когда очарованное тобою ухо, очаровало по чреде око, когда казалося всем, что приспевый ко гробу Петрову, воздвигнути его желаеш, силою вышшею одаренный; тогда бы и я вещал к Ломоносову, зри, зри и здесь твое насаждение. Но если он слову мог тебя научить... В Платоне душа Платона, и да восхитит и увидит нас, тому учило его сердце.

Чуждый раболепствования нетокмо в том, что благоговение наше возбуждать может, но даже и в люблении нашем, мы отдавая справедливость великому мужу, невозмним быти ему богом всезиждущим, непосвятим его истуканом на поклонение [449] обществу, и небудем пособниками в укоренении какого либо предразсуждения, или ложнаго заключения. Истина есть вышшее для нас божество, и если бы всесильный восхотел изменить ея образ, являяся не в ней, лице наше будет от него отвращенно.

Следуя истине, небудем в Ломоносове искать великаго дееписателя, несравним его с Тацитом, Реналем, или Робертсоном; непоставим его на степени Маркграфа или Ридигера, зане упражнялся в химии. Если сия наука была ему любезна, если многие дни жития своего провел он в изследовании истинн естественности, но шествие его было шествие последователя. Он скитался путями проложенными, и в нечисленном богатстве природы, ненашел он ни малейшия былинки, которой бы незрели лучшие его очи, несоглядал он ниже грубейшия

пружины в [450] вещественности, которую бы необнаружили его предшественники.

Уже ли поставим его близь удостоившагося наилестнейшия надписи, которую человек низ изображения своего зреть может? Надпись начертанная не ласкательством, но истинною дерзающею на силу: „Се изторгнувший гром с небес и, и скиптр из руки царей“. За то ли Ломоносова близь его поставим, что преследовал електрической силе в ея действиях; что неотвращен был от изследования о ней, видя силою ея, учителя своего пораженнаго смертно. Ломоносов умел производить електрическую силу, умел отвращать удары грома, но Франклин в сей науке есть зодчий, а Ломоносов рукодел.

Но если Ломоносов недостиг великости в испытаниях природы, он действия ее великолепныя, описал нам слогом чистым и внятным. [451] И хотя мы ненаходим в творениях его до естественныя науки касающихся, изящнаго учителя естественности, найдем однакоже учителя в слове, и всегда достойный пример на последование.

И так, отдавая справедливость великому мужу, поставляя имя Ломоносова в достойную его лучезарность, мы неищем здесь вменить ему и то в достоинство, чего он несделал или на что недействовал; или только разпложая неистовое слово, вождаемся изтуплением и пристрастием. Цель наша не сия. Мы желаем показать, что в отношении Российской словесности, тот, кто путь ко храму славы проложил, есть первой виновник в приобретении славы, хотя бы он войти во храм немог. Бакон Веруламский недостоин разве напоминовения, что мог токмо сказать, как можно размножать науки? Недостойны разве признательности [452] мужественныя писатели, возстающие на губительство и всесилие, для того, что немогли избавить человечества из оков и пленения? И мы непочтем Ломоносова, для того, что неразумел правил позорищнаго стихотворения и томился в Епопеи, что чужд был в стихах чувствительности, что не всегда проницателен в суждениях, и что в самых одах своих, вмещал иногда более слов, нежели мыслей. Но внемли: прежде начатия времен, когда небыло бытию опоры, и вся терялося в вечности и неизмеримости; всё източнику сил возможно было, вся красота вселенныя существовала в его мысли, но действия

небыло, небыло начала. И се рука всемощная, толкнув вещественность в пространство, дала ей движение. Солнце возсияло, луна прияла свет, и телеса, крутящияся горе образовалися? Первый мах в творении всесилен был; вся чудесность мира, вся его [453] красота суть только следствия. Вот как понимаю я действие великия души над душами современников или потомков; вот как понимаю действие разума над разумом. В стезе Российской словесности, Ломоносов есть перьвый. Беги толпа завистливая, се потомство о нем судит, оно нелицемерно.

Но любезной читатель я с тобою закалякался..... Вот уже Всесвятское..... Если я тебе ненаскучил, то подожди меня у околицы, мы повидаемся на возвратном пути. Теперь прости – Ямщик погоняй.

МОСКВА! МОСКВА!!!....

С дозволения управы благочиния