ГОРОДНЯ

Въежжая в сию деревню, не стихотворческим пением, слух мой был ударяем, но пронзающим сердца воплем жен, детей и старцов. Встав из моей кибитки отпустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину, приметнаго на улице смятения.

Подошед к одной куче узнал я, что рекрутской набор был причиною рыдания и слез многих толпящихся. Из многих селений казенных и помещичьих сошлися отправляемые на отдачу рекруты.

В одной толпе старуха лет пятидесяти, держа за голову двадцатилетняго парня вопила. Любезное мое дитетко, на кого ты меня покидаеш? Кому ты поручаеш дом родительской? Поля наши поростут травою; мохом наша хижина. Я бедная престарелая мать твоя, скитаться должна [371] по миру. Кто согреет мою дряхлость от холода, кто укроет ее от зноя? Кто напоит меня и накормит? Да все то нестоль сердцу тягостно; кто закроет мои очи при издыхании? Кто

примет мое родительское благословение? Кто тело предаст общей нашей матери сырой земле. Кто придет воспомянуть меня над могилою? Неканет на нее твоя горячая слеза; небудет мне отрады той.

Подле старухи стояла девка, уже взрослая. Она также вопила. – Прости мой друг сердечной, прости мое красное солнушко. Мне, твоей невесте нареченной, небудет больше утехи ни веселья. Непозавидуют мне подруги мои. Невзойдет надо мною солнце для радости. Горевать ты меня покидаеш, ни вдовою ни мужнею женою. Хотя бы безчеловечные наши старосты, хоть дали бы нам обвенчатися; хотя бы ты мой милой друг, [372] хотя бы одну уснул ночиньку, уснул бы на белой моей груди. А вось ли бы бог меня помиловал, и дал бы мне паренька на утешение.

Парень им говорил: Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас Государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому неумирать, тот жив будет. А восьлибо я с полком к вам приду. А восьлибо дослужуся до чина. Некрушися моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. – Рекрута сего отдавали из Економическаго селения.

Со всем другаго рода слова, внял слух мой в близь стоящей толпе. Среди оной я увидел человека лет тридцати, посредственнаго роста, стоящего бодро, и весело на окрест стоящих взирающаго.

Услышал господь молитву мою, вещал он. Достигли слезы нещастного до утешителя всех. Теперь [373] буду хотя знать, что жребий мой зависеть может от добраго или худаго моего поведения. Доселе зависел он от своенравия женскаго. Одна мысль утешает, что без суда батожьем наказан небуду!

Узнав из речей его, что он господской был человек, любопытствовал от него узнать причину, необыкновеннаго удовольствия. На вопрос мой о сем, он ответствовал: Если бы, государь мой, с одной стороны, поставлена была висилица, а с другой глубокая река и стоя между двух гибелей, неминуемо бы должно было ити на право или на лево, в петлю или в воду, что избрали бы вы, чего бы заставил желать разсудок и чувствительность? Я думаю, .да и всякой другой, избрал бы броситься в реку, в надежде

что преплыв на другой брег опасность уже минется. Ни кто несогласился бы изпытать, [374] тверда ли петля, своей шеею. Таков мой был случай. Трудна солдатская жизнь, но лучше петли. Хорошо бы и то, когда бы тем и конец был, но умирать томною смертию, под батожьем, под кошками, в кандалах, в погребе, нагу, босу, алчущу, жаждущу при всегдашнем поругании; государь мой, хотя холопей щитаете вы своим имением, нередко хуже скотов но к нещастию их горчайшему они чувствительности нелишены. Вам удивительно, вижу я, слышать таковыя слова в устах крестьянина; но слышав их, для чего неудивляетесь жестокосердию своей собратии, дворян?

И по истинне неожидал я сказаннаго, от одетаго в смурой кафтан со бритым лбом. Но желая удовлетворить моему любопытству, я просил его, что бы он уведомил меня, как будучи толь низкаго состояния, он достиг понятий, недостающих [375] нередко в людях, несвойственно называемых благородными.

Если вы непоскучаете слышать моей повести, то я вам скажу, что я родился в рабстве; сын дядки моего бывшаго господина. Сколь восхищаюсь я, что неназовут уже меня Ванькою, ни поносительным именованием, ни позыва несделают свистом. Старой мой барин, человек добросердечной, разумной и добродетельной, нередко рыдавший над участию своих рабов, хотел за долговременныя заслуги отца моего отличить и меня, дав мне воспитание наравне с своим сыном. Различия между нами почти небыло разве только то, что он на кафтане носил сукно моего потоне. Чему учили молодаго боярина, тому учили и меня; наставлении нам во всем были одинаковы, и без хвастовства скажу, что во многом я лучше успел своего молодаго господина. [376]

Ванюша, говорил мне старой барин, щастие твое зависит совсем от тебя. Ты более к учености и нравственности имееш побуждений, нежели сын мой. Он по мне будет богат, и нужды неузнает, а ты с рождения с нею познакомился. И так старайся быть достоин моего о тебе попечения. – На семнадцатом году возраста молодаго моего барина отправлен был он и я в чужие краи с надзирателем, коему предписано было, меня почитать сопутником, а не слугою. Отправляя меня старой мой барин сказал мне:

надеюся, что ты возвратится к утешению моему и своих родителей. Раб ты в пределах сего государства, но вне оных ты свободен. Возратясь же в оное, уз рождением твоим на тебя наложенных, ты необрящеш. Мы отсутственны были пять лет, и возвращалися в Россию; молодой мой барин в радости видеть [377] своего родителя, а я признаюсь, ласкаяся пользоваться сделанным мне обещанием. Сердце трепетало вступая опять в пределы моего отечества. И по истинне предчувствие его было неложно. В Риге молодой мой господин, получил известие о смерти своего отца. Он был оною тронут, я приведен в отчаяние. Ибо все мои старании, приобрести дружбу и доверенность молодаго моего барина всегда были тщетны. Он нетолько меня нелюбил, из зависти может быть, тесным душам свойственной, но ненавидел.

Приметив мое смятение, известием о смерти его отца произведенное, он мне сказал, что сделанное мне обещание непозабудет, если я того буду достоин. В первый раз, он осмелился мне сие сказать, ибо получив свободу смертию своего отца, он в Риге же отпустил своего надзирателя, заплатив ему за труды [378] его щедро. Справедливость надлежит отдать бывшему моему господину, что он много имеет хороших качеств, но робость духа и легкомыслие оныя помрачают.

Чрез неделю после нашего в Москву приезда, бывшей мой господин, влюбился в изрядную лицем девицу; но которая с красотою телесною, соединяла скареднейшую душу и сердце жестокое и суровое. Воспитанная в надменности своего происхождения, отличностию почитала только внешность, знатность, богатство. Чрез два месяца она стала супруга моего барина, и моя повелительница. До того времени я нечувствовал перемены в моем состоянии, жил в доме господина моего, как его сотоварищ. Хотя он мне ничего неприказывал, но я предъупреждал его иногда желании, чувствуя его власть и мою участь. Едва молодая [379] госпожа переступила порог дому, в котором она определялася начальствовать, как я почувствовал тягость моего жребия. Первой вечер по свадьбе и следующий день, в которой я ей представлен был супругом ея как его сотоварищ, она занята была обыкновенными заботами новаго супружества; но в вечеру когда при довольно многолюдном собрании, пришли все к столу, и сели за первой ужин у новобрачных,

и я по обыкновению моему, сел на моем месте на нижнем конце, то новая госпожа сказала довольно громко своему мужу, если он хочет, чтоб она сидела за столом с гостями, то бы холопей за оной несажал. Он взглянув на меня и движем уже ею, прислал ко мне сказать, что бы я из за стола вышел; и ужинал бы в своей горнице. Вообразите, колико чувствительно мне было сие уничижение. Я скрыв однако же, изступающия из [380] глаз моих слезы, удалился. На другой день несмел я показаться. Ненаведываяся обо мне, принесли мне обед мой и ужин. То же было и в следующие дни. Чрез неделю после свадьбы, в один день, после обеда новая госпожа осматривая дом и разпределяя всем служителям должности и жилище, зашла в мои комнаты. Оне для меня уготованы были старым моим барином. Меня небыло дома. Неповторю того, что она говорила будучи в оных, мне в посмеяние, но, возвратясь домой мне сказали ея приказ, что мне отведен угол в нижнем етаже, с холостыми официантами; где моя постеля, сундук с платьем и бельем уже поставлены; все прочее она оставила в прежних моих комнатах, в коих поместила своих девок.

Что в душе моей происходило слыша сие удобнее чувствовать, если кто может, нежели описать. Но [381] дабы не занимать вас излишним может быть повествованием, госпожа моя вступив в управление дома, и ненаходя во мне способности к услуге, поверстала меня в лакеи и надела на меня ливрею. Малейшее мнимое упущение сея должности, влекло за собою пощечины, батожье, кошки. О государь мой, лучше бы мне неродиться! Колико крат негодовал я на умершаго моего благодетеля, что дал мне душу на чувствование. Лучше бы мне было возрости в невежестве, недумав никогда, что есмь человек всем другим равный. Давно бы, давно бы избавил себя ненавистной мне жизни, если бы неудерживало прещение вышняго над всеми судии. Я определил себя сносить жребий мой терпеливо. И сносил нетокмо уязвления телесныя, но и те, коими она уязвляла мою душу. Но едва непреступил я своего обета, и неотъял у себя томныя остатки [382] плачевнаго жития, при случившемся новом души уязвлении.

Племянник моей барыни, молодец осмнадцати лет, сержант Гвардии, воспитанный во вкусе Московских щегольков,

влюбился в горнишную девку своей тетушки, и скоро овладев, опытною ея горячностию, сделал ее материю. Сколь он ни решителен был в своих любовных делах, но при сем произшествии несколько смутился. Ибо тетушка его узнав о сем запретила вход к себе своей горнишной; а племянника побранила с легка. По обыкновению милосердых господ, она намерилась наказать ту, которую жаловала прежде, выдав ее за конюха за муж. Но как все они были уже женаты, а беременной для славы дома надобен был муж, то хуже меня из всех служителей ненашла. И о сем госпожа моя, в присутствии своего супруга мне возвестила, яко отменную мне милость. [383] Немог я более терпеть поругания. – Безчеловечкая женщина! во власти твоей состоит меня мучить и уязвлять мое тело; говорите вы, что законы дают вам над нами сие право. Я и сему мало верю; но то твердо знаю, что вступать в брак никто принужден быть неможет. – Слова мои произвели в ней зверское молчание. Обратясь потом к супругу ея. – Неблагодарный сын человеколюбиваго родителя, забыл ты его завещание, забыл и свое изречение; но недоводи до отчаяния души, твоея благороднейшей, страшись! – Более сказать я немог, ибо по повелению госпожи моей, отведен был на конюшню, и сечен нещадно кошками. На другой день, едва я мог встать от побоев с постели; и паки приведен был пред госпожу мою. Я тебе прощу, говорила она, твою вчерашнюю дерзость; женись на моей Маврушке, она тебя просит [384] и я любя ее в самом ея преступлении, хочу ето для нее сделать. Мой ответ, сказал я ей, вы слышали вчера, другаго неимею. Присовокуплю только то, что просить на вас буду начальство, в принуждении меня к тому, к чему неимеете права. – Ну так пора в солдаты, вскричала яростно моя госпожа..... Потерявшей путешественник в страшной пустыне свою стезю, меньше обрадуется сыскав опять оную, нежели обрадован был я, услышав сии слова: в солдаты, повторила она, и на другой день то было исполнено. – Несмысленная! она думала, что так, как и поселянам, поступление в солдаты есть наказание. Мне было то отрада, и как скоро мне выбрили лоб, то я почувствовал, что я переродился. Силы мои обновилися. Разум и дух паки начали действовать. О! надежда сладостное нещастному чувствие, пребуди во

мне. – Слеза тяжкая, но не [385] слеза горести и отчаяния изтупила из очей его. – Я прижал его к сердцу моему. Лице его новым озарилось веселием. Невсе еще изчезло; ты вооружаеш душу мою, вещал он мне, против скорби, дав чувствовать мне, что бедствие мое небезконечно.....

От сего нещастнаго я подошел к толпе, среди которой увидел трех скованых человек крепчайшими железами. Удивления достойно, сказал я сам себе взирая на сих узников, теперь унылы, томны, робки, нетокмо нежелают быть воинами, но нужна даже величайшая жестокость, дабы вместить их в сие состояние; но обыкнув в сем тяжком во исполнении звании, становятся бодры, предприимчивы, гнушаяся даже прежняго своего состояния. Я спросил у одного близьстоящаго, которой по одежде своей приказным служителем быть казался. – Конечно [386] бояся их побегу заключили их в толь тяжкия оковы. – Вы отгадали. Они принадлежали одному помещику, которому занадобилися деньги на новую карету, и для получения оной, он продал их для отдачи в рекруты казенным крестьянам.

Я.) Мой друг ты ошибаешся, казенные крестьяне покупать немогут своей братии.

Он.) Не продажею оно и делается. Господин сих нещастных, взяв по договору деньги, отпускает их на волю; они будто по желанию приписываются в государственные крестьяне к той волости, которая за них платила деньги, а волость по общему приговору отдает их в солдаты. Их везут теперь с отпускными, для приписания в нашу волость.

Вольные люди, ничего непреступившие в оковах, продаются как скоты! О законы! премудрость ваша часто бывает только в вашем [387] слоге. Не явное ли се вам посмеяние? Но паче еще того, посмеяние священнаго имени вольности. О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим главы наши, главы безчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их, изторгнулися великие мужи, для заступления избитаго племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишенны. – Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от

очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие. – С негодованием отошел я от толпы.

Но склепанные узники теперь вольны. Если бы хотя немного имели твердости, утщетили бы удручительные помыслы своих тиранов... Возвратимся.... Друзья мои, сказал [388] я пленникам в отечестве своем; ведаете ли вы, что если вы сами нежелаете вступить в воинское звание, ни кто к тому вас теперь принудить неможет. – Перестань барин шутить над горькими людьми. И без твоей шутки, больно было разставаться одному с дряхлым отцем, другому с малолетными сестрами, третьему с молодою женою. Мы знаем, что господин нас продал, для отдачи в рекруты за тысячу рублей. – Если вы до сего времени неведали, то ведайте, что в рекруты продавать людей запрещается; что крестьяне людей покупать немогут; что вам от барина дана отпускная; и что вас покупщики ваши хотят приписать в свою волость, будто по вашей воле. – О если так барин, то спасибо тебе; когда нас поставят в меру, то все скажем, что мы в солдаты нехотим и что мы вольные люди. – Прибавьте к [389] тому, что вас продал ваш господин, не в указное время и что отдают вас насильным образом. (*) – Легко себе вообразить можно радость, распростершуюся налицах сих нещастных. Вспрянув от своего места, и бодро потрясая свои оковы, казалося, что изпытывают свои силы, как бы их свергнуть. Но разговор сей ввёл было меня в великия хлопоты, отдатчики рекрутские вразумев моей речи, воспаленные гневом, прискочив ко мне, говорили барин не в свое мешаешся дело, отойди пока сух; и сопротивляющагося начали меня толкать столь сильно, что я с поспешностию принужден был удалиться от сея толпы.

Подходя к почтовому двору, нашел я еще собрание поселян, окружащих [390] человека в разодранном сертуке, несколько, казалося, пьянаго, кривляющагося на предстоящих, которые глядя на него хохотали до слез. – Что тут за чудо спросил я у одного мальчика, чему вы смеетеся? – А вот рекрут иноземец, по русски неумеет пикнуть. – Из редких

слов им изреченных, узнал я, что он был Француз. Любопытство мое паче возбудилося; и желал узнать, как иностранец мог отдаваем быть в рекруты крестьянами? Я спросил его на сродном ему языке. – Мой друг, какими судьбами ты здесь находишся?

Француз.) Судьбе так захотелося; где хорошо, тут и жить должно.

Я.) Да как ты попался в рекруты?

Фран.) Я люблю воинскую жизнь, мне она уже известна, я сам захотел. [391]

Я.) Но как то случилося, что тебя отдают из деревни в рекруты. Из деревень берут в солдаты обыкновенно одних крестьян, и руских; а ты я вижу не мужик, и не руской.

Фран.) А вот как. Я в Париже с ребячества учился перукмахерству. Выехал в Россию с одним господином. Чесал ему волосы в Петербурге целой год. Ему мне заплатить было нечем. Я оставив его; не нашед места, чуть неумер с голоду. По щастию мог попасть в матрозы на корабль, идущей под Российским флагом. Прежде отправления в море приведен я к присяге, как Российской подданной, и отправился в Любек. На море часто корабельщик бил меня линьком, за то, что был ленив. По неосторожности моей упал с вантов на палубу и выломил себе три пальца, что меня навсегда [392] сделало неспособным управлять гребнем. Приехав в Любек, попался Пруским наборщикам, и служил в разных полках. Нередко за леность и пьянство бит был палками. Заколов будучи пьяной своего товарища, ушел из Мемеля, где я находился в гарнизоне. Вспомнил что я обязан в России присягою; и яко верной сын отечества отправился в Ригу с двумя талерами в кармане. Дорогою питался милостынею. В Риге щастие и искуство мое мне послужили; выиграл в шинке рублей с двадцать и купив себе за десять, изрядной кафтан, отправился лакеем с Казанским купцом в Казань. Но проезжая Москву, встретился на улице с двумя моими земляками, которые советовали мне оставить хозяина, и искать в Москве учительскаго места. Я им сказал, что худо читать умею. Но они мне отвечали: ты говориш по французки, [393] то и того довольно. Хозяин мой невидал, как я на улице от него удалился, он продолжал путь свой, а я остался в Москве. Скоро мне земляки мои нашли

учительское место за сто пятьдесят рублей, пуд сахару, пуд кафе, десять фунтов чаю в год, стол, слуга и карета. Но жить надлежало в деревне. Тем лучше. Там целой год незнали, что я писать неумею. Но какой то сват того господина, у котораго я жил, открыл ему мою тайну, и меня свезли в Москву обратно. Не нашед другаго подобнаго сему дурака, немогши отправлять мое ремесло с изломанными пальцами, и боясь умереть с голоду, я продал себя за двести рублей. Меня записали в крестьяне и отдают в рекруты Надеюсь, говорил он важным видом, что сколь скоро будет война, то дослужуся до генеральскаго чина; а небудет войны, то набью карман (коли можно) [394] и увенчан лаврами, отъеду на покой в мое отечество.

Пожал я плечами не один раз, слушав сего бродягу, и с уязвленным сердцем лег в кибитку, отправился в путь. [395]