ЯЖЕЛБИЦЫ

Сей день определен мне был судьбою на испытание. Я отец, имею нежное сердце, к моим детям. Для того то слово Крестицкаго дворянина меня столь тронуло. Но потрясши меня до внутренности, излияло некое усладительное чувствование надежды, что блаженство наше в отношении детей наших, зависит много от нас самих. Но в Яжелбицах определено мне было, быть зрителем позорища, которое глубокий корень печали, оставило в душе моей, и нет надежды на его истребление. О юность! услыши мою повесть; познай свое заблуждение; воздержись от произвольныя гибели; и пресеки путь к будущему раскаянию.

Я проезжал мимо кладьбища. Необыкновенной вопль терзающаго на себе власы человека понудил меня [198] остановиться. Приближась, увидел я, что там совершалось погребение.

Надлежало уже гроб опускать в могилу, но тот, котораго я издали зрел терзающаго на себе власы, повергся на гроб и ухватясь за оной весьма крепко, недозволял оной опускать в землю. С великим трудом, отвлекли его от гроба, и опустя оной в могилу, зарыли ее поспешно. Тут страждущий вещал к предстоящим: почто вы меня его лишили, почто меня с ним непогребли живаго, и нескончали моей скорби и раскаяния. Ведайте, ведайте, что я есмь убийца возлюбленнаго моего сына, его же мертва предали земле. Недивитеся сему. Я непрекратил жизни его ни мечем, ни отравою. Нет я более сего сделал. Я смерть его уготовал до рождения его, дав жизнь ему отравленную. Я есмь убийца, каковых много, но есмь убийца лютейший других. Убийца сына моего до рождения [199] его. Я, я един прекратил дни его, излияв томный яд в начало его. Он воспретил укрепиться силам тела его. Во все время жития своего, ненаслаждался он здравием ни дня единаго; и томящагося в силах своих, разверстие яда пресекло течение жизни. Никто, никто меня ненакажет за мое злодеяние! – Отчаяние ознаменовалося на лице его, и бездыханна почти отнесли его с сего места. –

Нечаянный хлад разлиялся в моих жилах. Я оцепенел. Казалося мне, я слышал мое осуждение. Воспомянул дни, распутныя моея юности. Привел на память все случаи, когда востревоженная чувствами душа гонялася за их услаждением, почитая мздоимную участницу любовныя утехи, истинным предметом горячности. Воспомянул, что невоздержание в любострастии навлекло телу моему, смрадную болезнь. О если бы не далее она корень свой испускала! [200] О если бы она с утолением любострастия прерывалася! Прияв отраву сию в веселии, не токмо согреваем ее в недрах наших, но даем ее в наследие нашему потомству. – О друзья мои возлюбленные, о чада души моей! Неведаете вы, колико согреших пред вами. Бледное ваше чело, есть мое осуждение. Страшусь возвестить вам о болезни, иногда вами ощущаемой. Возненавидите, может быть меня, и в ненависти вашей будете справедливы. Кто уверит вас и меня, что вы неносите в крови вашей сокровеннаго жала, определеннаго, да скончает дни ваши безвременно. Прияв сей смрадный яд в тело мое в совершенном возрасте, затверделость моих членов противилася его распространению, и борется с его

смертоносностию. Но вы прияв его от рождения вашего, нося его в себе, как нужную часть сложения; как воспротивитесь разрушительному [201] его созжению? Все ваши болезни суть следствия сея отравы. О возлюбленные мои! плачьте о заблуждении моего юношества, призовите на помощь врачебное искусство, и если можете, не ненавидьте меня.

Но теперь отверзается очам моим, все пространство сего любострастнаго злодеяния. Согрешил предомною, навлекши себе безвремянную старость и дряхлость в юношеских еще летах. Согрешил пред вами, отравив жизненныя ваши соки, до рождения вашего, и тем уготовил вам томное здравие, и безвременную, может быть, смерть. Согрешил, и сие да будет мне в казнь, согрешил в горячности моей, взяв в супружество мать вашу. Кто мне порукою в том, что не я был причиною ее кончины? Смертоносный яд, източаяся в веселии, преселился в чистое ея тело, и отравил непорочныя ея члены. Тем смертоноснее он был, [202] чем был сокровеннее. Ложная стыдливость воспретила мне ее в том предостеречь; она же неостерегалася отравителя своего, в горячности своей к нему. Воспаление, ей приключившееся, есть плод, может быть, уделенной ей мною отравы.... О возлюбленные мои, колико должны вы меня ненавидеть!

Но кто причиною, что сия смрадная болезнь, во всех Государствах делает столь великия опустошения, нетокмо пожиная много настоящаго поколения, но сокращая дни грядущих? Кто причиною, разве неправительство? Оно дозволяя разпутство мздоимное, отверзает нетокмо путь ко многим порокам; но отравляет жизнь граждан. Публичныя женщины находят защитников, и в некоторых Государствах состоят под покровительством начальства. Если бы, говорят некоторые, запрещено было наемное удовлетворение [203] любовныя страсти, то бы нередко были чувствуемы, сильныя в обществе потрясения. Увозы, насилия, убийство, нередко бы источник свой имели в любовной страсти. Могли бы они потрясти и самыя основания обществ. – И вы желаете лучше тишину и с нею томление и скорбь, нежели тревогу и с нею здравие и мужество. Молчите скаредные учители, вы есте наемники мучительства; оно проповедуя всегда мир и тишину, заключает засыпляемых лестию в оковы. Боится оно даже посторонния тревоги. Желалобы, чтоб везде одинако

с ним мыслили, дабы надежно лелеяться в величестве и утопать в любострастии... Я неудивляюся глаголам вашим. Сродно рабам желати, всех зреть в оковах. Одинаковая участь облегчает их жребий, а превосходство чье либо, тягчит их разум и дух. [204]