ТОРЖОК

Здесь на почтовом дворе, встречен я был человеком, отправляющимся в Петербург на скитание прошения. Сие состояло в снискании дозволения, завести в сем городе свободное книгопечатание. Я ему говорил, что на сие дозволения ненужно; ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре; и вот его о том размышлении.

Типографии у нас всем иметь дозволено, и время то прошло, в которое боялися поступаться оным дозволением частным людям; и для того, что в вольных типографиях ложныя могут печатаны быть пропуски, удерживались от общаго добра и полезнаго установления. Теперь свободно иметь всякому орудии печатания, но то, что печатать можно, состоит под опекою. Ценсура сделана нянькою [290] разсудка, остроумия, воображения, всего великаго и изящнаго. Но где есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, от чего нередко бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетные, незрелые разумы, которые собою править немогут. Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенной на возрасте будет каляка. Недоросль будет всегда Митрофанушка, без дятьки неступит, без опекуна неможет править своим наследием. Таковы бывают везде следствия обыкновенной ценсуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее. Послушаем Гердера.

„Наилучшей способ поощрять доброе есть непрепятствие, дозволение, свобода в помышлениях. Розыск вреден в Царстве науки: он сгущает воздух и запирает [291] дыхание. Книга проходящая десять ценсур прежде, нежели достигнет света, неесть книга, но поделка святой Инквизиции; часто

изуродованной,сеченной батожьем, с кляпом во рту узник, а раб всегда..... В областях истинны, в царстве мысли и духа; не может никакая земная власть давать решений, и недолжна; неможет того правительство, менее еще его ценсор, в клабуке ли он или с тямляком. В царстве истинны, он не судия но ответчик, как и сочинитель. Исправление может только совершиться просвещением; без главы и мозга нешевельнется ни рука ни нога... Чем государство основательнее в своих правилах, чем стройнее, светлее и тверже оно само в себе, тем менее может оно позыбнуться и стрястися от дуновения каждаго мнения, от каждой насмешки разъяреннаго [292] писателя; тем более благоволит оно в свободе мыслей и в свободе писаний, а от нее под конец прибыль конечно будет истинне. Губители бывают подозрительны; тайные злодеи робки. Явной муж, творяй правду и твердый в правилах своих, допустит о себе глагол всякий. Хождает он во дни, и на пользу себе строит клевету, своих злодеев. Откупы в помышлениях вредны..... Правитель государства да будет безпристрастен во мнениях, дабы мог объяти мнения всех и оныя в государстве своем дозволять, просвещать и наклонять к общему добру: от того то истинно Великие Государи столь редки“.

Правительство дознав полезность книгопечатания, оное дозволило всем; но паче еще дознав, что запрещение в мыслях утщетит благое намерение вольности книгопечатания, поручило [293] ценсуру или присмотр за изданиями, управе благочиния. Долг же ея в отношении сего, может быть только тот, что бы воспрещать продажу язвительных сочинений. Но и сия ценсура есть лишняя. Один несмысленной урядник благочиния может величайший в просвещении сделать вред, и на многия лета остановку в шествии разума; запретит полезное изобретение, новую мысль и всех лишит великаго. Пример в малости. В управу благочиния принесен для утверждения, перевод романа. Переводчик следуя Автору говоря о любви назвал ее: лукавым богом. Мундирной ценсор, исполненный духа благоговения, сие выражение почернил, говоря: „неприлично божество называть лукавым“. Кто чего не разумеет, тот в то да немешается. Если хочеш благоразтвореннаго воздуха, удали от себя коптильню; если хочеш света, удали [294] затмевание; если хочеш, что бы дитя небыло застеньчиво, то выгони лозу из училища.

В доме, где плети и батожье в моде, там служители пьяницы, воры и того еще хуже.(*)

Пускай печатают все кому что на ум ни взойдет. Кто себя в печати найдет обиженным, тому да дастся суд по форме. Я говорю несмехом. Слова невсегда суть деяния, размышлении же не преступлении. Се правила наказа, о новом уложении. Но [295] брань на словах и в печати всегда брань. В законе никого бранить невелено, и всякому свобода есть жаловаться. Но если кто про кого скажет правду, бранью ли то почитать, того в законе нет. Какой вред может быть, если книги в печати будут без клейма полицейскаго? Нетокмо неможет быть вреда, но польза; польза от перваго до последняго, от малаго до великаго, от Царя до последнейшаго гражданина.

Обыкновенныя правила Ценсуры суть: почеркивать, марать, недозволять, драть, жечь все то, что противно естественной религии и откровению, все то, что противно правлению, всякая личность, противное благонравию, устройству и тишине общей. Разсмотрим сие подробно. Если безумец в мечтании своем, нетокмо в сердце но громким гласом речет, „несть бога“; в устах всех безумных раздается громкое [296] и поспешное ехо, „несть бога, несть бога“. Но чтож из того. Ехо, звук; ударит в воздух, позыбнет его и изчезнет. На разуме редко оставит черту, и то слабую; на сердце же никогда. Бог всегда пребудет бог, ощущаем и неверующим в него. Но если думаеш, что хулением всевышний оскорбится; урядник ли благочиния может быть за него истец? Всесильный звонящему в трещетку, или биющему в набат, доверия недаст. Возгнушается метатель грома и молнии, ему же все стихии повинуются, возгнушается колеблящий сердца из запределов вселенныя, дать мстити за себя и самому Царю, мечтающему быти его на земле преемником. – Ктож может быть судиею в обиде отца предвечнаго? – Тот его обижает,

кто мнит, возможет судити о его обиде. Тот даст ответ пред ним. [297]

Отступники откровенной религии, более доселе в России делали вреда, нежели непризнаватели бытия божия, Афеисты. Таковых у нас мало; ибо мало у нас еще думают о метафизике. Афеист заблуждает в метафизике, а раскольник в трех пальцах. Раскольниками называем мы, всех Россиян, отступающих в чем либо от общаго учения Греческия церькви. Их в России много, и для того служение им дозволяется. Но для чего недозволять всякому заблуждению быть явному. Явнее оно будет, скорее сокрушится. Гонении делали мучеников; жестокость была подпорою самаго Христианскаго закона. Действия расколов суть иногда вредны. Возпрети их. Проповедаются они примером. Уничтож пример. От печатной книги раскольник небросится в огонь, но от ухищреннаго примера. Запрещать дурачество, есть то же, что его поощрять. Дай ему [298] волю; всяк увидит, что глупо и что умно. Что запрещено, того и хочется. Мы все Евины дети.

Но запрещая вольное книгопечатание, робкия правительства не богохуления боятся, но боятся сами иметь порицателей. Кто в часы безумия нещадит бога; тот в часы памяти и разсудка непощадит незаконной власти. Небояйся громов всесильнаго, смеется висилице. Для того то вольность мыслей, правительствам страшна. До внутренности потрясенный вольнодумец, прострет дерзкую но мощную и незыбкую руку к истукану власти, сорвет ея личину и покров, и обнажит ея состав. Всяк узрит бренныя его ноги, всяк возвратит к себе данную им ему подпору, сила возвратится к источнику, истукан падет. Но если власть не на тумане мнений возседает, если престол ея на искренности и истинной любьви общаго блага возник; неутвердится [299] ли паче, когда основание его будет явно; невозлюбится ли любящий искренно? Взаимность есть чувствование природы, и стремление сие почило в естестве. Прочному и твердому зданию довольно его собственнаго основания; в опорах и контрфорсах ему нужды нет. Если позыбнется оно от ветхости, тогда только побочныя тверди ему нужны. Правительство да будет истинно, вожди его нелицемерны; тогда все плевелы, тогда все изблевании, смрадность свою возвратят, на извергателя их; а истинна пребудет всегда чиста и беловидна. Кто возмущает словом,

(да назовем так в угодность власти, все твердыя размышления, на истинне основанныя, власти противные,) есть такой же безумец, как и хулу глаголяй на бога. Буде власть шествует стезею, ей назначенной; то невозмутится от пустаго звука клеветы, яко же господь сил [300] нетревожится хулением. Но горе ей, если в жадности своей ломит правду. Тогда и едина мысль твердости ее тревожит; глагол истинны ее сокрушит, деяние мужества ее развеет.

Личность, но язвительная личность есть обида. Личность в истинне, столь же дозволительна, как и самая истинна. Если ослепленный судия судит в неправду; и защитник невинности издаст в свет его коварный приговор; если он покажет его ухищрение и неправду; то будет сие личность, но дозволенная; если он его назовет судиею наемным, ложным, глупым, есть личность, но дозволить можно. Если же называть его станет именованиями смрадными, и бранными словами поносить, как то на рынках употребительно; то сие есть личность, но язвительная и недозволенная. Но не правительства, дело вступаться за [301] судию, хотя бы он поносился и в правом деле. Не судия да будет в том истец, но оскорбленное лице. Судия же пред светом и пред поставившим его судиею да оправдится едиными делами. (*) Тако долженствует судить о личности. Она наказания достойна, но в печатании более пользы [302] устроит, а вреда мало. Когда все будет в порядке, когда решения всегда будут в законе, когда закон основан будет на истинне, и заклеплется удручение, тогда разве, тогда личность может сделать разврат. Скажем нечто о благонравии, и сколько слова ему вредят.

Сочинения любострастныя, наполненныя похотливыми начертаниями, дышущия развратом, коего все листы и строки, стрекательною наготою зияют, вредны для юношей и

незрелых чувств. Разпламеняя возпаленное воображение, тревожа спящия чувства и возбуждая покоющееся сердце, безвремянную наводят возмужалость, обманывая юныя чувства в твердости их и заготовляя им дряхлость. Таковыя сочинения могут быть вредны; но не оне разврату корень. Если читая их, юноши пристрастятся к крайнему услаждению любовной страсти; то немогли бы того произвести [303] в действие, небы были торгующия своею красотою. В России таковых сочинений в печати еще нет, а на каждой улице в обеих столицах видим разкрашенных любовниц. Действие более развратит, нежели слово и пример паче всего. Скитающияся любовницы, отдающия сердца свои с публичнаго торга наддателю, тысячу юношей заразят язвою и все будущее потомство тысящи сея; но книга недавала еще болезни. И так ценсура да останется на торговых девок, до произведений же развратнаго хотя разума, ей дела нет. Заключу сим: ценсура печатаемаго принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец, или употребит листы на обвертки. Равно как ободрение феатральному сочинению дает публика, а не Директор феатра. Так и выпускаемому в мир сочинению, ценсор ни славы недаст ни безславия. Завеса поднялась, взоры [304] всех устремились к действованию; нравится, плещут; ненравится, стучат и свищут. Оставь глупое на волю суждения общаго; оно тысящу найдет ценсоров. Наистрожайшая полиция не возможет так запретить дряни мыслей, как негодующая на нее публика. Один раз им воньмут, потом умрут они и невоскреснут во веки. Но если мы признали безполезность ценсуры, или паче ея вред в царстве науки; то познаем обширную и безпредельную пользу вольности печатания.

Доказательства сему кажется ненужны. Если свободно всякому мыслить, и мысли свои объявлять всем безпрекословно, то естественно, что все, что будет придумано, изобретено, то будет известно; великое будет велико, истинна не затмится. Недерзнут правители народов удалиться от стези правды, и убоятся; ибо пути их, злость и ухищрение [305] обнажатся. Возтрепещет судия, подписывая неправедный приговор, и его раздерет. Устыдится власть имеющий, употреблять ее на удовлетворение только своих прихотей. Тайный грабеж назовется грабежем, прикрытое убийство, убийством. Убоятся все

злые строгаго взора истинны. Спокойствие будет действительное, ибо заквасу в нем небудет. Ныне поверхность только гладка, но ил на дне лежащий мутится, и тмит, прозрачность вод.

Прощаяся со мною, порицатель ценсуры дал мне небольшую тетрадку. Если, читатель ты нескучлив, то читай что перед тобою лежит. Если же бы случилось, что ты сам принадлежишь к ценсурному комитету, то загни лист, и скачи мимо. [306]

Краткое повествование о произхождении ценсуры

Если мы скажем, и утвердим ясными доводами, что ценсура с Инквизициею принадлежат к одному корню; что учредители Инквизиции изобрели ценсуру, то есть разсмотрение приказное книг до издания их в свет; то мы хотя ничего нескажем новаго, но из мрака протекших времен, извлечем, в добавок многим другим, ясное доказательство, что священнослужители были всегда изобретатели оков, которыми отягчался в разныя времена разум человеческий, что они подстригали ему крылие, да необратит полет свой к величию и свободе.

Проходя протекшия времена и столетия, мы везде обретаем терзающие черты власти, везде зрим силу возникающую на истинну, иногда суеверие ополчающееся на суеверие. [307] Народ Афинский, священнослужителями возбужденный, писания Протагоровы запретил, велел все списки оных собрать и сжечь. Не он ли в безумии своем, предал смерти, на незагладимое во веки себе поношение вочеловеченную истинну, Сократа. В Риме находим мы, больше примеров таковаго свирепствования. Тит Ливий повествует, что найденные во гробе Нумы писания были созжены повелением Сената. В разныя времена случалося, что книги гадательные велено было относить к Претору. Светоний повествует, что Кесарь Август таковых книг велел сжечь до двух тысячь. Еще пример несообразности человеческаго разума! Не уже ли запрещая суеверныя писания, властители сии думали, что суеверие истребится? Каждому в особенности своей, воспрещали прибегнуть к гаданию, совершаемому, нередко на обуздание токмо мгновенное, грызущей скорби; [308] оставляли явныя и государственныя

гадания, Авгуров и Аруспициев. Но если бы во дни просвещения возмнили, книги учащия гаданию или суеверие проповедающие запрещать или жечь, не смешно ли бы было, что бы истинна приняла жезл гонения на суеверие? чтоб истинна искала на поражение заблуждения, опоры власти и меча, когда вид ея один, есть наижесточайший бичь на заблуждение?

Но Кесарь Август не на гадания одни простер свои гонения, он велел сжечь книги Тита Лабиения. „Злодеи его, говорит Сенека ритор, изобрели для него сие новаго рода наказание. Неслыханное дело и необычайное, казнь извлекать из учения. Но по щастию государства сие разумное свирепствование изобретено после Цицерона. Что быть бы могло, если бы Троеначальники за благо положили осудить разум Цицерона?“ Но мучитель скоро отмстил за Лабиения [309] тому, кто исходатайствовал созжение его сочинений. При жизни своей видел он, что и его сочинения преданы были огню.(*) „Незлому какому примеру тут следовано, говорит Сенека, его собственному. (**)“ Даждь небо, что бы зло всегда обращалося на изобретателя его, и что бы воздвигший гонение на мысль, зрел всегда свои осмеянными, в поругании, и на истребление осужденными! Если мщение когда либо извинительно быть может, то разве сие. [310]

Во времена народнаго правления, в Риме гонения таковаго рода обращалося только на суеверие, но при Императорах простерлось оно на все твердыя мысли. Кремуций Корд, в истории своей назвал Кассия, дерзнувшаго осмеять мучительство Августово на Лабиениевы сочинения, последним Римлянином. Римский Сенат, ползая пред Тиверием, велел во угождение ему, Кремуциеву книгу сжечь. Но многие с оной осталися списки. „Тем паче, говорит Тацит, смеяться можно над попечением тех, кои мечтают, что всемогуществом своим, могут изтребить воспоминовение следующего поколения. Хотя

власть бешенствует на казнь разсудка, но свирепствованием своим себе устроила стыд и посрамление, им славу“.

Неизбавилися созжения книги Иудейския при Антиохе Епифане Царе Сирском. Равной с ними подвержены [311] были участи сочинения Христиан. Император Диоклитиан, книги священнаго писания велел предать созжению. Но Христианский закон одержав победу над мучительством, покорил самих мучителей, и ныне остается во свидетельство неложное, что гонение на мысли и мнения, нетокмо не в силах оныя истребить, но укоренят их и распространят. Арнобий, справедливо востает противу таковаго гонения и мучительства. „Иные вещают, говорит он, полезно для государства, что бы Сенат истребить велел писания, в доказательство Христианскаго исповедания служащия, которыя важность опровергают древния религии. Но запрещать писания, и обнародованное хотеть истребить неесть защищать богов, но бояться истинны свидетельствования“. Но по распространении Христианскаго исповедания, священнослужители онаго, толикоже стали [312] злобны против писаний, которые были им противны и не в пользу. Недавно порицали строгость сию в язычниках, недавно почитали ее знаком недоверения к тому, что защищали, но скоро сами ополчилися всемогуществом. Греческие Императоры, занимаяся более церьковными прениями, нежели делами государственными, а потому управляемые священниками, воздвигли гонение на всех тех, кто деяния и учения Иисусовы понимал с ними различно. Таковое гонение разпростерлося и на произведение разсудка и разума. Уже, мучитель Константин, Великим названный, следуя решению Никейскаго собора, предавшему Ариево учение проклятию, запретил его книги, осудил их на созжение, а того, кто оныя книги иметь будет, на смерть. Император Феодосий II проклятыя книги Нестория велел все собрать и предать огню. На Халкидонском соборе то же положено о [313] писаниях Евтихия. В Пандектах Юстиниановых сохранены некоторыя таковыя решения. Несмысленные! неведали, что истребляя превратное или глупое истолкование Христианскаго учения, и запрещая разуму трудитися в изследовании каких либо мнений, они остановляли его шествие; у истины отнимали сильную опору, различие мнений, прения, и невозбранное мыслей своих изречение. Кто может за то поручиться, что Несторий, Арий, Евтихий и другие

Еретики, быть бы могли предшественниками Лутера, и если бы вселенские соборы небыли созваны, что бы Декарт родиться мог десять столетий прежде? Какой шаг вспять сделан ко тьме и невежеству!

По разрушении Римския Империи, монахи в Европе были хранители учености и науки. Но никто у них не оспоривал свободы писать, что они желали. В 768 году Амвросий Оперт монах Бенедиктинской, посылая толкование [324] свое на Апокалипсис, к Папе Стефану III, и прося дозволения о продолжении своего труда и о издании его в свет, говорит: что он первой из писателей просит таковаго дозволения. „Но да неизчезнет, продолжает он, свобода в писании, для того, что уничижение поклонилося непринужденно“. Собор Санский в 1140 году осудил мнения Абелардовы, а Папа сочинения его велел сжечь.

Но ни в Греции ни в Риме, ни где примера ненаходим, что бы избран был судия мысли, что бы кто дерзнул сказать, у меня просите дозволения, если уста ваши отверзать хотите на велеречие; у нас клеймится разум, науки и просвещение и все что без нашего клейма явится в свет, объявляем за ранее, глупым, мерзским, негодным. Таковое постыдное изобретение предоставлено было Християнскому священству, и ценсура была современна Инквизиции. [315]

Нередко проходя историю, находим разум суеверию, изобретения наиполезнейшия современниками грубейшему невежеству. В то время, как боязливое недоверие к вещи утверждаемой, побудило монахов учредить ценсуру, и мысль истреблять в ея рождении, в то самое время дерзал Колумб в неизвестность морей на искание Америки; Кеплер предузнавал бытие притяжательной в природе силы, Нютоном доказанной; в то же время родился, начертавший в пространстве путь небесным телесам, Коперник. Но к вящшему сожалению о жребии человеческаго умствования скажем, что мысль великая рождала иногда невежество. Книгопечатание родило ценсуру; разум философский в XVIII столетии, произвел Иллуминатов.

В 1479 году находим, древнейшее доселе известное дозволение на печатание книги. На конце книги под [316] заглавием: „Знай сам себя“, печатанной в 1480 году присоединено следующее: мы Морфей Жирардо, божиим милосердием,

Патриарх Венецианский, первенствующий в Далматии, по прочтении вышеписанных Господ, свидетельствующих о вышеписанном творении, и по таковому же онаго заключению и присоединенному доверению, так же свидетельствуем, что книга сия православна и богобоязлива. Древнейший монумент ценсуры, но недревнейший безумия!

Древнейшее о ценсуре узаконение, доселе известное, находим в 1486 году, изданное в самом том городе, где изобретено книгопечатание. Предузнавали монашеския правления, что оно будет орудием сокрушения их власти, что оно ускорит развержение общаго разсудка, и могущество на мнении, а не на пользе общей основанное, в книгопечатании обрящет свою кончину. Да позволят [317] нам здесь присовокупить памятник, ныне еще существующий на пагубу мысли и на посрамление просвещения.

Указ о неиздании книг греческих, латинских и пр. на народном языке, без предварительнаго ученых удостоения 1486 года. (*) {(*) Кодекс дипломатический изданный Гуденом. Том IV.}

Бертольд, божиею милостию, святыя Маинцкия Епархии Архиепископ, в Германии Архиканцелер и Курфирст. Хотя для приобретения человеческаго учения чрез божественное печатания искуство, возможно с изобилием и свободнее получать книги до разных наук касающияся; но до сведения нашего дошло, что некоторые люди, побуждаемые суетныя славы или богатства желанием, искуство сие употребляют во зло, и данное для научения в житии человеческом, обращают на пагубу и злоречие. [318]

Мы видели книги до священных должностей и обрядов исповедания нашего касающияся, переведенныя с Латинскаго на Немецкой язык, и неблагопристойно для святаго закона в руках простаго народа обращающияся, чтож сказать наконец о предписаниях святых правил и законоположений; хотя они людьми искусными в законоучении, людьми мудрейшими и красноречивейшими, писаны разумно и тщательно, но наука сама по себе толико затруднительна, что красноречивейшаго и ученейшаго человека едва на оную достаточна целая жизнь. Некоторые глупые, дерзновенные и невежды, попускаются переводить на общий язык таковыя книги. Многие ученые

люди читая переводы сии, признаются, что ради великой несвойственности и худаго употребления слов, они непонятнее подлинников. Что же скажем о сочинениях до других наук касающихся, в которыя [319] часто вмешивают ложное, надписывают ложными названиями, и тем паче славнейшим писателям приписывают свои вымыслы, чем более находится покупщиков.

Да вещают таковые переводчики, если возлюбляют истинну, с каким бы намерением то ниделали, с добрым или худым, до того нет нужды; да вещают, Немецкий язык удобен ли к преложению на оной того, что Греческие и Латинские изящные писатели, о вышних размышлениях Христианскаго исповедания и о науках писали, точнейше и разумнейше? Признаться надлежит, скудости ради своей, язык наш на сказанное недостаточен весьма, и нужно для того, что бы они неизвестныя имена вещам, в мозгу своем сооружали; или если употребят древния, то испортят истинный смысл; чего наипаче опасаемся в писаниях священных в разсуждении их важности. Ибо грубым [320] и неученым людям, и женскому полу, в руки которых попадутся книги священныя, кто покажет истинный сглысл? Разсмотри святаго Евангелия строки, или послания Апостола Павла, всяк разумный признается, что много в них прибавлений и исправлений писцовых.

Сказанное нами довольно известно. Что же помыслим о том, что в писателях Кафолическия церкви находится зависящее от строжайшаго разсмотрения? Многое в пример поставить можем, но для сего намерения довольно уже нами сказаннаго.

Понеже начало сего искуства, в славном нашем граде Маинце, скажем истинным словом, божественно явилося, и ныне в оном исправленно и обогащенно пребывает; то справедливо, что бы мы в защиту нашу приняли важность сего искуства. Ибо должность наша есть, сохранять святыя писания в нерастленной [321] непорочности. Сказав таким образом, о заблуждениях и о продерзостях, людей наглых и злодеев, желая елико нам возможно, пособием господним, о котором дело здесь, предъупредить и наложить узду, всем и каждому, церковным и светским нашей области подданным, и вне пределов оныя торгующим, какого бы они звания и

состояния ни были; сим каждому повелеваем, чтобы никакое сочинение в какой бы науке, художестве или знании ни было, с Греческаго, Латинскаго, или другаго языка переводимо небыло на Немецкой язык, или уже переведенное, с переменою токмо заглавия, или чего другаго, небыло раздаваемо или продаваемо, явно или скрытно, прямо или посторонним образом, если до печатания или после печати до издания в свет, небудет иметь, отверстаго дозволения на печатание, или издание в свет от любезных [322] нам светлейших и благородных Докторов и Магистров университетских, а именно: во граде нашем Маинце, от Иоганна Бертрама де Наумбурха в касающемся до богословии, от Александра Дидриха в законоучении, от Феодорика де Мешедя во врачебной науке, от Андрея Елера во словесности, избранных для сего в городе нашем Ерфурте Докторов и Магистров. В городе же Франкфурте, если таковые на продажу изданные книги, небудут смотрены и утверждены почтенным и нам любезным одним богословии Магистром и одним или двумя Докторами и Лиценциатами, которые от думы онаго города, на годовом жалованье содержимы быть имеют.

Если кто сие наше попечительное постановление презрит, или против таковаго нашего указа, подаст совет, помощь или благоприятство, своим лицем или посторонним; [323] тем самым подвергает себя осуждению на проклятие; да сверьх того лишен быть имеет тех книг, и заплатит сто золотых гульденов пени в казну нашу. И сего решения, никто без особаго повеления, да нарушить недерзает. Дано в замке С. Мартына, во граде нашем Майнце, с приложением печати нашей. Месяца Януария, в четвертый день 1486 года.

Его же о предъидущем, каким образом отправлять ценсуру. Лета 1486 Бертольд и пр. Почтеннейшим ученейшим и любезнейшим нам во Христе И. Бертраму богословии, А. Дидриху законоучения, Ф. де Мешеде врачевания Докторам и А. Елеру словесности Магистру, здравие и к нижеписанному прилежание.

Известившись о соблазнах и подлогах, от некоторых в науках переводчиков и книгопечатников произшедших, и желая оным предварить, [324] и заградить путь по возможности, повелеваем, да никто в Епархии и области нашей, недерзает переводить книги на Немецкой язык, печатать или печатныя

раздавать, доколе таковыя сочинения или книги, в городе нашем Майнце, небудут разсмотрены вами, и касательно до самой вещи, доколе небудут в переводе и для продажи вами утверждены, согласно с выше объявленным указом.

Надеяся твердо на ваше благоразумие и осторожность, мы вам поручаем: когда назначаемые к переводу, печатанию или продаже сочинении или книги, к нам принесены будут, то вы разсмотрите их содержание, и если нелегко можно дать им истинной смысл, или могут возродить заблуждения и соблазны, или оскорбить целомудрие, то оные отвергните; те которые вы отпустите свободными, имеете вы подписать своеручно, а именно на конце двое от [325] вас; дабы тем виднее было, что те книги вами смотрены и утверждены. Богу нашему и Государству любезную и полезную должность отправляйте. Дан в замке С. Мартына. 10 Януария 1426 года.

Разсматривая сие новое по тогдашнему времени законоположение, находим, что оно клонилося более на запрещение, что бы мало было книг печатано на Немецком языке, или другими словами, что бы народ пребывал всегда в невежестве. На сочинения на Латинском языке писанные, ценсура кажется нераспространялася. Ибо те, которые были сведущи в языке Латинском, казалось, были уже ограждены от заблуждения, ему неприступны, и что читали, понимали ясно и некриво. (*) [326] И так священники хотели, что бы одни причастники их власти, были просвещенны, что бы народ науку почитал божественнаго происхождения, превыше его понятия, и несмел бы оныя коснуться. И так изобретенное на заключение истинны и просвещения в теснейшия пределы, изобретенное недоверяющею властию ко своему могуществу, изобретенное на продолжение невежества и мрака, ныне во дни наук и любомудрия, когда разум отряс несродные ему путы суеверия, когда истинна блистает столично паче и паче, когда источник учения протекает до дальнейших отраслей общества, когда старания правительств стремятся на истребление заблуждений, и на отверстие безпреткновенных путей разсудку к истинне; постыдное монашеское

изобретение трепещущей власти, принято ныне по всеместно, укоренено и благою приемлется преградою блуждению. [327] Неистовые! осмотритесь, вы стяжаете превратностию дать истинне опору, вы заблуждением хотите просвещать народы. Блюдитеся убо, да невозродится тьма. Какая вам польза, что властвовати будете над невеждами, тем паче загрубелыми, что не от недостатка пособий к просвещению, невежды пребыли в невежестве природы, или паче в естественной простоте, но зделав уже шаг к просвещению, остановлены в шествии и обращены вспять, во тьму гонимы? Какая в том вам польза боротися самим с собою, и исторгать шуйцею, что десницею насадили? Воззрите на веселящееся о сем священство. Вы заранее уже ему служите. Прострите тьму и почувствуйте на себе оковы, если невсегда оковы священнаго суеверия, то суеверия политического, нестоль хотя смешнаго, но столь же пагубнаго. [328]

По щастию однако же общества, что неизгнали из областей ваших книгопечатание. Яко древо во всегдашней весне насажденное, нетеряет своея зелености, тако орудия книгопечатания, остановлены могут быть в действии, но неразрушены. Папы уразумев опасность их власти, от свободы печатания родиться могущей, неукоснили законоположить о ценсуре; и сие положение прияло силу общаго закона на бывшем вскоре потом соборе в Риме. Священный Тиверий, Папа Александр VI, первый из Пап законоположил о ценсуре в 1507 году. Сам согбенный под всеми злодеяниями, неустыдился пещися о непорочности исповедания Христианскаго. Но власть когда краснела! Буллу свою начинает он жалобою на диавола, которой куколь сеет во пшенице, и говорит: „Узнав, что посредством сказаннаго искуства, многия книги и сочинения [329] в разных частях света, наипаче в Кельне, Майнце, Триере, Магдебурге напечатанныя, содержат в себе разныя заблуждения, учения пагубныя, Христианскому закону, враждебныя, и ныне еще в некоторых местах печатаются, желая без отлагательства предварить сей ненавистной язве всем и каждому сказаннаго искуства печатникам и к ним принадлежащим, и всем кто в печатном деле обращается в помянутых областях, под наказанием проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскиваемой почтенными братиями нашими, Кельнским, Маинцким, Трирским и

Магдебургским Архиепископами или их наместниками в областях их, в пользу Апостольской камеры; Апостольскою властию наистрожайше запрещаем, что бы недерзали книг, сочинений или писаний, печатать или отдавать в печать без доклада вышесказанным Архиепископам или Наместникам, [330] и без их особливаго и точнаго безденежно испрошеннаго дозволения; их же совесть обременяем, да прежде нежели дадут таковое дозволение, назначенное к печатанию прилежно разсмотрят, или чрез ученых и православных велят разсмотреть, и да прилежно пекутся, что бы небыло печатано противнаго вере православной, безбожное и соблазн производящего“. А дабы прежния книги, не соделали более нещастий, то велено было разсмотреть все о книгах реестры, и все печатныя книги, а которыя что либо содержали противное Кафолическому исповеданию, те сжечь.

О! вы ценсуру учреждающие, воспомните, что можете сравниться с Папою Александром VI и устыдитеся.

В 1515 году Латеранский Собор о ценсуре положил, чтобы никакая книга небыла печатана, без утверждения священства.

Из предъидущаго видели мы, что ценсура изобретена священством, и ему была единственно присвоена. Сопровождаемая [331] проклятием и денежным взысканием, справедливо в тогдашнее время казаться могла ужасною, нарушителю изданых о ней Законоположений. Но опровержение Лутером власти Папской, отделение разных исповеданий от Римския церькви, прения различных властей в продолжение тридесятилетней войны, произвели много книг, которыя явилися в свет без обыкновеннаго клейма ценсуры. Везде однако же духовенство, присвояло себе право производить ценсуру над изданиями; и когда в 1650 году, учреждена была во Франции ценсура гражданская, то богословской Факультет Парижскаго Университета, новому установлению противуречил, ссылаяся, что двести лет он пользовался сим правом. [332]

Скоро по введении (*) книгопечатания в Англии учреждена ценсура. Звездная палата, неменьше ужасная в свое время

в Англии, как в Испании Инквизиция, или в России Тайная Канцелярия, определила число печатников и печатных станов; учредила освобождателя, без дозволения котораго ничего печатать несмели. Жестокости ея, против писавших о правительстве, нещетны, и история ея оными наполнена. И так, если в Англии суеверие духовное, не в силах было наложить на разум тяжкую узду ценсуры, возложена она суеверием политическим. Но то и другое пеклися, да власть будет всецела, да очи [333] просвещения, покрыты всегда пребудут туманом обаяния, и да насилие царствует на щет разсудка.

Со смертью Графа Страфорда рушилась звездная палата; но ни уничтожение сего, ни судебная казнь Карла I, немогли утвердить в Англии вольности книгопечатания. Долгой Парлиамент возобновил прежния положения против ея зделанныя. При Карле II и при Якове I, они паки возобновлены. Даже по совершении премены в 1692 году узаконение сие подтверждено, но на два только года. Скончавшись, в 1694 году, вольность печатания утверждена в Англии совершенно, и ценсура зевнув в последней раз, издохла. (*)  [334]

Американския правительства, приняли свободу печатания между первейшими законоположениями, вольность гражданскую утверждающими. Пенсильванская область в основательном своем законоположении, в главе I, в предложительном объявлении прав жителей Пенсильванских, в 12 статье говорит: „народ имеет право говорить, писать и обнародовать свои мнения; следовательно свобода печатания никогда не долженствует быть затрудняема“. В главе 2, о образе правления, в отделении 35: „печатание да будет свободно для всех, кто хощет изследовать, положения законодательнаго собрания, или другой отрасли правления“. В проект о образе правления в Пенсильванском государстве, напечатанном дабы жители онаго могли сообщать свои примечания в 1776 году в Июле. Отделение 35. „Свобода печатания, отверста да будет всем желающим изследовать [335] законодательное правительство, и общее собрание да некоснется оныя ни каким положением. Ни какой книгопечатник, да непотребуется

к суду за то, что издал в свет примечания, ценения, наблюдения о поступках общаго собрания, о разных частях правления, о делах общих или о поведении служащих, поколику оное касается до исполнения их должностей“. Делаварское Государство в объявлении изъяснительном прав, в 23 статье говорит: „Свобода печатания, да сохраняема будет ненарушимо“. Мариландское Государство, в 38 статье теми же словами объясняется. Виргинское, в 14 статье говорит сими словами: „Свобода печатания есть наивеличайшая защита свободы государственной“.

Книгопечатание, до перемены 1789 года, во Франции последовавшей, нигде толико стесняемо небыло, как в [336] сем государстве. Стоглазный Арг, сторучный Бриарей, Парижская полиция свирепствовала против писаний и писателей. В Бастильских темницах, томилися нещастные, дерзнувшие охуждать, хищность Министров и их распутство. Если бы язык французский, небыл толико употребителен в Европе, небыл бы всеобщим, то Франция стеня под бичем ценсуры, недостигла бы до того величия в мыслях, какое явили многие ея писатели. Но общее употребление французскаго языка побудило завести в Голандии, Англии Швейцарии и Немецкой земле книгопечатницы, и всё, что явиться недерзало во Франции, свободно обнародовано было в других местах. Тако сила кичася своими мышцами, осмеяна была и неужасна; тако свирепства пенящиеся челюсти праздны оставалися, и слово твердое ускользало от них непоглощенно. [337]

Но дивись несообразности разума человеческаго. Ныне, когда во Франции все твердят о вольности, когда необузданность и безначалие дошли до края возможнаго, ценсура во Франции неуничтожена. И хотя всё там печатается ныне невозбранно, но тайным образом. Мы недавно читали, да возплачут Французы о участи своей, и с ними человечество! мы читали недавно, что народное собрание, толико же поступая самодержавно, как доселе их Государь, насильственно взяли печатную книгу, и сочинителя оной отдали под суд, за то, что дерзнул писать против народнаго собрания. Лафает был исполнителем сего приговора. О Франция! ты еще хождаеш близ Бастильских пропастей.

Размножение книгопечатниц в Немецкой земле, сокрывая от власти орудия оных, отъемлет у нее возможность свирепствовать против разсудка [338] и просвещения. Малыя Немецкия правления, хотя вольности книгопечания, стараются положить преграду, но безъуспешно. Векерлин, хотя мстящею властию, посажен был под стражу, но Седое Чудовище осталося у всех в руках. Покойной Фридрих II Король Пруской, в землях своих печатание зделал почти свободным; некаким либо законоположением, но дозволением токмо, и образом своих мыслей. Чему дивится, что он неуничтожил ценсуры; он был самодержец, коего любезнейшая страсть была всесилие. Но воздержись от смеха. – Он узнал, что указы им изданные, некто намерен был собрав напечатать. Он и к оным приставил двух ценсоров, или правильнее сказать браковщиков. О властвование! о всесилие! ты мышцам своим недоверяеш. Ты боишся собственнаго своего обвинения, боишся, что бы язык твой тебя непосрамил, [339] чтобы рука твоя тебя незаушила! – Но какое добро сии насильствованные ценсоры произвести могли? Не добро, но вред. Скрыли они от глаз потомства нелепое какое либо законоположение, которое на суд будущей, власть оставить стыдилась; которое оставшися явным, было бы может быть уздою власти, да недерзает на уродливое. Император Иосиф II рушил от части преграду просвещения, которая в Австрийских наследных владениях, в царствование Марии Терезии, тяготила разсудок; но немог он стрясти с себя бремени предразсуждений, и предлинное издал о ценсуре наставление. Если должно его хвалить за то, что невозбранял опорочивать свои решения, находить в поведении его недостатки, и таковыя порицания издавать в печати; но похулим его за то, что на свободе в изъяснении мыслей, он оставил узду. Сколь легко употребить [340] можно оную во зло!...(*) Чему дивиться, скажем и теперь как прежде: Он был Царь. Скажи же, в чьей голове может быть больше несообразностей если не в Царской?

В России...... Что в России с ценсурою произходило, узнаете в другое время. А теперь не производя ценсуры над почтовыми лошадьми, я поспешно отправился в путь. [341]