СПАСКАЯ ПОЛЕСТЬ

Я в след за моим приятелем скакал так скоро, что настиг его еще на почтовом стану. Старался его уговорить, чтоб возвратился в Петербург, старался ему доказать, что малыя и частныя неустройства в обществе, связи его неразрушат, как дробинка падая в пространство моря, неможет возмутить поверхности воды. Но он мне сказал на отрез: когда бы я малая дробинка пошел на дно, то бы конечно на Финском заливе бури несделалось, а я бы пошел жить с тюленями. И с видом негодования простясь со мною лег в свою кибитку, и поехал поспешно.

Лошади были уже впряжены; я уже ногу занес, что бы влезть в кибитку; как вдруг дождь пошел. – Беда невелика размышлял я; закроюсь [42] ценовкою и буду сух. Но едва мысль сия в мозге моем пролетела, то как будто меня окунули в пролубь. Небо неспросясь со мною разверзло облако и дождь лил ведром. – С погодою несладиш; по пословице

тише едеш, дале будеш – вылез я из кибитки и убежал в первую избу. Хозяин уже ложился спать и в избе было темно. Но я и в потемках выпросил позволение обсушиться. Снял с себя мокрое платье и что было посуше, положив под голову, на лавке скоро заснул. Но постеля моя была непуховая, долго нежится непозволила. Проснувшись услышал я шопот. Два голоса различить я мог, которые между собою разговаривали. – Ну муж, разскажи-тка, говорил женской голос. – Слушай жена. –

Жил-был; – и подлинно на сказку похоже; да как же сказке верить, сказала жена в полголоса, зевая ото [43] сна; поверю ли я, что были Полкан, Бова или Соловей разбойник. – Да кто тебя толкает в шею, верь коли хочешь. Но то правда что встарину силы телесныя были в уважении, и что силачи оныя употребляли во зло. Вот тебе Палкан. А о Соловье разбойнике читай мать моя истолкователей Руских древностей. Они тебе скажут, что он Соловьем назван красноречия своего ради. – Не перебивай же моей речи. И так, жил был где то Государев Наместник. В молодости своей таскался по чужим землям, выучился есть устерсы, и был до них великой охотник. Пока денжонок своих мало было, то он от охоты своей воздерживался, едал по десятку и то когда бывал в Петербурге. Как скоро полез в чины, то и число устерсов на столе его начало прибавляться. А как попал в Наместники и когда много стало у него [44] денег своих, много и казенных в разпоряжении, тогда стал он к устерсам как брюхатая баба. Спит и видит, чтобы устерсы кушать. Как пора их приходит, то нет никому покою. Все подчиненные становятся мучениками. Но вочто бы то ни стало, а устерсы есть будет. – В правление посылает приказ, чтобы наряжен был немедленно курьер, котораго он имеет в Петербург отправить с важными донесениями. Все знают что курьер поскачет за устерсами, но куда ни вертись а прогоны выдавай. На казенныя денешки дыр много. Гонец снабженный подорожною, прогонами, совсем готов, в куртке и чикчерах явился пред Его Высокопревосходительство. – Поспешай мой друг, вещает ему унизанной Орденами, поспешай, возьми сей пакет, отдай его в вольшой морской. – Кому прикажите – прочти адрес – его... его... [45] – Не так читаеш – государю моему гос... – врёш... господину Корзинкину, почтенному лавошнику,

в С. Петербурге в большой морской. – Знаю Ваше Высокопревосходительство. – Ступай же мой друг и как скоро получиш, то возвращайся поспешно и ни мало не медли; я тебе скажу спасибо неодно.

И ну ну ну, ну ну ну; по всем по трем, вплоть до Питера, к Корзинкину прямо на двор. – Добро пожаловать. Куды какой Его Высокопревосходительство затейник, из за тысячи верст, шлет за какою дрянью. Только барин доброй. Рад ему служить. Вот устерсы теперь лиш с биржи. Скажи неменьше ста пятидесяти бочка, уступить нельзя, самим пришли дороги. Да мы с его милостию сочтемся. – Бочку взвалили в кибитку; поворотя оглобли курьер уже опять скачет; успел лиш [46] зайти в кабак и выпить два крючка сивухи.

Тинь тинь.... Едва угородских ворот услышали звон почтоваго колокольчика; караульной Офицер бежит уже к Наместнику, (толи дело как где все в порядке) и рапортует ему, что вдали видна кибитка и слышен звон колокольчика. Неуспел выговорить, как шасть курьер в двери. – Привез Ваше Высокопревосходительство. – Очень к стате; (оборотясь к предстоящим:) Право человек достойной, исправен и непьяница. Сколько уже лет, по два раза в год ездит в Петербург; а в Москву сколько раз, упомнить немогу. Секретарь пиши представление. За многочисленные его в посылках труды, и за точнейшее оных исправление удостоиваю его к повышению чином. – – –

В расходной книге у Казначея записано: по предложению Его Высокопревосходительства дано курьеру H. H. отправленному в С: П: с наинужнейшими донесениями, прогонных денег в оба пути на три лошади из екстраординарной суммы..... Книга казначейская пошла на ревизию, но устерсами непахнет.

По представлению Господина Генерала и проч. ПРИКАЗАЛИ: быть сержанту H. H. Прапорщиком. – – – Вот жена, говорил муской голос как добиваются в чины а что мне прибыли, что я служу безпорочно, неподамся вперед ни на палец. По указам велено за добропорядочную службу награждать. Но Царь жалует, а псарь нежалует. Так то наш Г. Казначей; уже другой раз по его представлению меня отсылают в уголовную палату. Когда бы я с ним был заодно, то бы было нежитье, а масленица. – И... полно Клементьичь

пустяки то молоть. Знаеш ли, за что он тебя нелюбит? за то, что ты промен [48] береш со всех, а с ним не делишся. – Потише Кузминична, потише; не равно кто подслушает. – Оба голоса умолкли и я опять заснул.

Поутру узнал я, что в одной избе со мною, ночевал присяжной с женою, которые до света отправились в Новгород.

Между тем как в моей повозке запрягали лошадей, приехала еще кибитка, тройкою запряженная. Из нее вышел человек закутанной в большую япанчу, и шляпа с разпущенными полями глубока надетая, препятствовала мне видеть его лице. Он требовал лошадей без подорожной; и как многие повозчики окружив его, с ним торговались, то он недожидаясь конца их торга, сказал одному из них с нетерпением: запрягай поскорей, я дам по четыре копейки на версту. Ямщик побежал за лошадьми. Другие видя, что договариваться [49] уже было неочем, все от него отошли.

Я находился от него не далее как в пяти саженях. Он подошед комне и неснимая шляпы, сказал: милостивый государь снабдите чем ниесть человека нещастнаго. Меня сие удивило чрезмерно, и я немог вытерпеть, чтоб ему не сказать, что я удивляюсь прозбе его о вспоможении, когда он нехотел торговаться о прогонах, и давал против других в двое. Я вижу, сказал он мне, что в жизнь вашу поперечнаго вам ничего невстречалося. Столь твердой ответ мне очень понравился, и я немедля ни мало вынув из кошелька...... неосудите, сказал, более теперь вам служить немогу, но если доедем до места, то может быть, сделаю что-нибудь больше. Намерение мое присем было то, что бы сделать его чистосердечным; я и не [50] ошибся. Я вижу, сказал он мне, что вы имеете еще чувствительность, что обращение света и снискание собственной пользы незатворили вход ея в ваше сердце. Позвольте мне сесть на вашей повозке, а служителю вашему прикажите сесть на моей. Между тем лошади наши были впряжены, я исполнил его желание – и мы едем.

Ах государь мой, немогу себе представить, что я нещастлив. Не более недели тому назад я был весел, в удовольствии, недостатка нечувствовал, был любим, или так казалося; ибо дом мой всякой день был полон, людьми заслужившими уже знаки почестей; стол мой был всегда как

великолепное некое торжество. Но если тщеславие толикое имело удовлетворение, равно и душа наслаждалася истинным блаженством. По многих сперва безплодных стараниях, предприятиях, [51] и неудачах наконец получил я в жену ту кот[о]рую желал. Взаимная наша горячность услаждая и чувства и душу, все представляла нам в ясном виде. Не зрели мы облачнаго дня. Блаженства нашего достигали мы вершины. Супруга моя была беременна и приближался час ея разрешения. Все сие блаженство, определила судьба да рушится одним мгновением.

У меня был обед и множество так называемых друзей собравшись, насыщали праздной свой голод на мой щет. Один из бывших тут, которой внутренно меня нелюбил, начал говорить с сидевшим подле него, хотя в полголоса но довольно громко, чтобы говоренное жене моей и многим другим слышно было. Не ужели вы незнаете, что дело нашего хозяина в уголовной палате уже решено. – [52]

Вам покажется мудрено, говорил сопутник мой, обращая ко мне свое слово, что бы человек неслужащей и в положении мною описанном, мог подвергнуть себя суду уголовному. И я так думал долго, да и тогда, когда мое дело прошед нижние суды, достигло до вышшаго. Вот в чем оно состояло: я был в купечестве записан; пуская капитал мой в обращение, стал участником в частном откупу. Неосновательность моя причиною была, что я доверил лживому человеку, которой лично попавшись в преступлении, был от откупу отрешен и, по свидетельству будто его книг, сделался по видимому нанем большей начет. Он скрылся, я остался в лицах и начет положено взыскать с меня. Я сделав выправки, сколько мог, нашел, что начету на мне или совсем бы небыло, или бы был очень малой, и для того просил, чтобы сделали разщет со [53] мною; ибо я по нем был порукою. Но вместо того, чтобы сделать должное по моему прошению удовлетворение, велено недоимку взыскать с меня. Перьвое неправосудие. Но к сему присовокупили и другое. В то время как я сделался в откупу порукою, имения за мною никакого небыло, но по обыкновению послано было запрещение на имение мое в гражданскую палату. Странная вещь запрещать продавать то, чего несуществует в имении! После того купил я дом, и другия сделал приобретения.

В то же самое время случай допустил меня перейти из купеческаго звания в звание дворянское получа чин. Наблюдая свою пользу я нашел случай продать дом на выгодных кондициях, совершив купчую в самой той же палате, где существовало запрещение. Сие поставлено мне в преступление; ибо были люди которых удовольствие помрачалось [54] блаженством моего жития. Стряпчей казенных дел, сделал на меня донос, что я избегая платежа казенной недоимки, дом продал, обманул гражданскую палату назвавшись тем званием, в коем я был, а не тем, в котором находился при покупке дома. Тщетно я говорил, что запрещение неможет существовать на то, чего нет в имении, тщетно я говорил, что покрайней мере надлежало бы сперьва продать оставшееся имение и выручить недоимку сей продажею, а потом предпринимать другия средства; что я звания своего неутаивал, ибо в дворянском уже купил дом. Все сие было отринуто, продажа дому уничтожена, меня осудили за ложной мой поступок лишить чинов, – и требуют теперь говорил повествователь хозяина здешняго в суд, дабы посадить под стражу до окончания дела. [55]

Сие последнее поветствуя, разсказывающий возвысил свой голос. Жена моя едва сие услышала, обняв меня вскричала: нет мой друг и я с тобою. – Более выговорить немогла. Члены ея все ослабели и она упала безчувственна в мои объятия. Я подняв ее со стула вынес в спальную комнату и неведаю как обед окончался.

Пришед чрез несколько времени в себя она почувствовала муки, близкое рождение плода горячности нашей возвещающия. Но сколь ни жестоки оне были, воображение, что я буду под стражею, столь ее тревожило, что она только и твердила: и я пойду с тобою. Сие нещастное приключение ускорило рождение младенца целым месяцом, и все способы бабки и Доктора для пособия призванных, были тщетны и немогли воспретить, что бы жена моя не родила чрез сутки. Движения ея души нетокмо с [56] рождением младенца неуспокоились, но усилившись гораздо, сделали ей горячку. – По что распространяться мне в повествовании? Жена моя на третий день после родов своих умерла. Видя ея страдание, можете поверить, что я ее неоставлял ни наминуту. Дело мое и осуждение, в горести позабыл

совершенно.За день до кончины моей любезной, недозрелой плод нашея горячности, так же умер. Болезнь матери его, занимала меня совсем, и потеря сия была для меня тогда невелика. Вообрази, вообрази, говорил поветствователь мой взяв обеими руками себя за волосы, вообрази мое положение, когда я видел, что возлюбленная моя со мною разставалася на всегда. – На всегда! вскричал он диким голосом. Но за чем я бегу? Пускай – меня посадят в темницу; я уже нечувствителен; пускай меня мучат, пускай лишают жизни. – О варвары, тигры, [57] змеи лютые, грызите сие сердце, пускайте в него томной ваш яд. – Извините мое изступление, я думаю, что я лишусь скоро ума. Сколь скоро воображу ту минуту, когда любезная моя со мною разставалася, то я все позабываю и свет в глазах меркнет. Но окончу мою повесть. В толико жестоком отчаянии, лежащу мне над бездыханным телом моей возлюбленной, один из искренних моих друзей прибежав ко мне. – Тебя пришли взять под стражу, команда на дворе. Беги отсель, кибитка у задних ворот готова, ступай в Москву, или куда хочешь, и живи там, доколе можно будет облегчить твою судьбу. – Я невнимал его речам, но он усилясь надо мною и взяв меня с помощию своих людей, вынес и положил в кибитку; но вспомня, что надобны мне деньги, дал мне кошелек, в котором было только пятьдесят [58] рублей. Сам пошел в мой кабинет, что бы найти там денег и мне вынести; но нашед уже офицера в моей спальне, успел только прислать ко мне сказать, что бы я ехал. Непомню как меня везли первую станцию. Слуга приятеля моего разсказав все произшедшее простился со мною, а я теперь еду, по пословице, – куда глаза гледят.

Повесть сопутника моего тронула меня несказанно. Возможно ли, говорил я сам себе, чтобы в толь мягкосердое правление, каково ныне у нас, толикия производилися жестокости? Возможно ли, чтобы были столь безумные судии, что для насыщения казны (можно действительно так назвать всякое неправильное отнятие имения для удовлетворения казеннаго требования), отнимали у людей имение, честь, жизнь? Я размышлял, каким бы образом могло сие происшествие достигнуть до слуха [59] верховныя власти. Ибо справедливо думал, что в самодержавном правлении она одна в отношении других может быть безпристрастна. – Но

немогу ли я принять на себя его защиту? Я напишу жалобницу в вышшее правительство. Уподроблю все произшествие и представлю не правосудие судивших и невинность страждущаго. – Но жалобницы от меня непримут. Спросят, какое я на то имею право; потребуют от меня верющаго письма. – Какое имею право? Страждущее человечество. Человек лишенный имения, чести, лишенный половины своея жизни, в самовольном изгнании, дабы избегнуть поносительнаго заточения. И на сие надобно верющее письмо? От кого? Ужели сего мало, что страждет мой согражданин? – Да и в том нет нужды. Он человек: вот мое право, вот верющее письмо. – О богочеловек! Почто писал ты закон [60] твой для варваров. Они крестяся во имя твое, кровавыя приносят жертвы злобе. Почто ты для них мягкосерд был? Вместо обещания будущия казни, усугубил бы казнь настоящую, и совесть возжигая по мере злодеяния, недал бы им покоя денноночно, доколь страданием своим незагладят все злое, еже сотворили. Таковыя размышления толико утомили мое тело, что я уснул весьма крепко и непросыпался долго.

Возмущенные соки мыслию стремилися, мне спящу, к голове, и тревожа нежный состав моего мозга, возбудили в нем воображение. Нещетныя картины представлялись мне во сне, но изчезали, как легкие в воздухе пары. Наконец, как то бывает, некоторое мозговое волокно, тронутое сильно, восходящими из внутренних сосудов тела парами, задрожало долее других на несколько времени, и вот что я грезил. [61]

Мне представилось, что я Царь, Шах, Хан, Король, Бей, Набаб, Султан, или какое то сих названий нечто, седящее во власти на Престоле.

Место моего возседения было из чистаго злата, и хитро изкладенными драгими разнаго цвета каменьями, блистало лучезарно. Ничто сравниться немогло со блеском моих одежд. Глава моя украшалася венцем лавровым. Вокруг меня лежали знаки власть мою изъявляющие. Здесь мечь лежал на столпе, из сребра изваянном, на коем изображалися морския и сухопутныя сражения, взятие городов и протчее сего рода; везде видно было в верьху имя мое носимое Гением славы, над всеми сими подвигами парящим. Тут виден был скипетр мой, возлежащей на снопах, обильными класами

отягченных, изваянных из чистаго злата и природе совершенно подражающих. На [62] твердом коромысле возвешенныя зрелися весы. В единой из чаш лежала книга с надписью Закон Милосердия; в другой книга же с надписью Закон Совести. Держава из единаго камня изсеченная, поддерживаема была грудою младенцев из белого мрамора изсеченных. Венец мой возвышен был паче всего и возлежал на раменах сильнаго исполина, возкраие же его поддерживаемо было истиною. Огромной величины змия, из светлыя стали изкованная, облежала вокруг всего седалища при его подножии, и конец хвоста в зеве держаща изображала вечность.

Но неединыя бездыханныя изображения возвещали власть мою и величество. С робким подобострастием, и взоры мои ловящи стояли вокруг престола моего чины Государственные. В некотором отдалении от престола моего, толпилося безчисленное множество народа, коего [63] разныя одежды, черты лица, осанка, вид и стан, различие их племени возвещали. Трепетное их молчание уверяло меня, что они все воли моей подвластны. По сторонам на несколько возвышенном месте, стояли женщины в великом множестве в прелестнейших и великолепнейших одеждах. Взоры их изъявляли удовольствие на меня смотреть, и желания их стремились, на предъупреждении моих, если бы оне возродились.

Глубочайшее в собрании сем присудствовало молчание; казалося, что все в ожидании были важнаго какого произшествия, от коего спокойствие и блаженство всего общества зависели. Обращенный сам в себя и чувствуя глубоко вкоренившуюся скуку в душе моей, от насыщающего скоро единообразия происходящую, я долг отдал естеству, и рот разинув до ушей, зевнул во всюмочь. Все [64] вняли чувствованию души моей. Внезапу смятение разпростерло мрачной покров свой по чертам веселия, улыбка улетала со уст нежности и блеск радования с ланид удовольствия. Изкаженные взгляды и озирание, являли нечаянное нашествие ужаса и предстоящия беды. Слышны были вздохи, колющие предтечи скорби; и уже начинало раздаваться задерживаемое присудствием страха стенание. Уже скорыми в сердца всех стопами шествовало отчаяние и смертныя содрогания, самыя кончины мучительнее. – Тронутый до внутренности сердца толико

печальным зрелищем, ланидныя мышцы нечувствительно стянулися ко ушам моим, и разтягивая губы, произвели в чертах лица моего кривление, улыбке подобное, за коим я чхнул весьма звонко. Подобно как в мрачную атмосферу густым туманом отягченную, проникает полуденный солнца [65] лучь. Летит от жизненной его жаркости сгущенная парами влага, и разделенная в составе своем частию улегчася, стремительно возносится в неизмеримое пространство ефира, и частию удержав в себе одну только тяжесть земных частиц падает низу стремительно. Мрак присудствовавший повсюду в небытии светозарнаго шара изчезает весь вдруг, и сложив поспешно непроницательной свой покров, улетает на крылех мгновенности, неоставляя по себе ниже знака своего присудствования. Тако при улыбке моей развеялся вид печали на лицах всего собрания поселившийся; радость проникла сердца всех быстротечно, и неосталося косаго вида неудовольствия нигде. Все начали восклицать: да здравствует наш великий Государь, да здравствует на веки. Подобно тихому полуденному ветру, помавающему листвия дерев, и любострастное [66] производящему в дубраве шумление, тако во всем собрание радостное шептание раздавалось. Иной в полголоса говорил: он усмирил внешних и внутренних врагов, разширил пределы отечества, покорил тысячи разных народов своей державе. Другой возклицал: он обогатил Государство, разширил внутренную и внешную торговлю, он любит науки и художества, поощряет земледелие и рукоделие. Женщины с нежностию вещали: он недал погибнуть тысячам полезных сограждан избавя их до сосца еще гибельныя кончины. Иной с важным видом возглашал: – он умножил государственныя доходы, народ облегчил от податей, доставил ему надежное пропитание. Юношество с восторгом руки на Небо простирая рекло: он милосерд, правдив, закон его для всех равен, он почитает себя первым его служителем. [67] Он законодатель мудрый, судия правдивый, исполнитель ревностный, он паче всех Царей велик, он вольность дарует всем.

Речи таковыя ударяя в тимпан моего уха, громко раздавалися в душе моей. Похвалы сии истинными в разуме моем изображалися, ибо сопутствуемы были искренности наружными чертами. Таковыми их приемля душа моя

возвышалася над обыкновенным зрения кругом; в существе своем разширялась и вся объемля, касалася степеней божественной премудрости. – Но ничто несравнилося с удовольствием самоодобрения при раздавании моих приказаний. Первому военачальнику повелевал я ити с многочисленным войском на завоевание земли, целым Небесным поясом от меня отделенной. Государь, ответствовал он мне, слава единая имени твоего, победит народы оную землю населяющие. Страх предшествовать [68] будет оружию твоему, и возвращуся приносяй дань Царей сильных. – Учредителю плавания я рек; да корабли мои разсеятся по всем морям, да узрят их неведомые народы; флаг мой да известен будет на Севере, Востоке, Юге и Западе. Исполню Государь. – И полетел на исполнение яко ветр определенный надувать ветрила корабельные. – Возвести до дальнейших пределов моея области, рек я хранителю законов, се день рождения моего, да ознаменится он в летописях на веки отпущением повсеместным. Да отверзутся темницы, да изыдут преступники, и да возвратятся в домы свои, яко заблудшие от истиннаго пути. – Милосердие твое, Государь! есть образ всещедраго существа. Бегу возвестити радость скорбящим отцам по чадех их, супругам по супругах их. – Да воздвигнутся, рек я, первому зодчию, великолепнейшия здания [69] для убежища мусс, да украсятся подражаниями природы разновидными; и да будут они ненарушимы, яко небесныя жительницы, для них же они уготовляются. – О премудрый отвечал он мне, егда велениям твоего гласа стихии повиновалися, и совокупя силы свои учреждали в пустынях и на дебрях обширные грады, превосходящие великолепием славнейшие в древности; колико маловажен будет сей труд для ревностных исполнителей твоих велений. Ты рек, и грубые строения припасы уже гласу твоему внемлют. – Да отверзется ныне, рек я, рука щедроты, да излиются остатки избытка на немощствующих, сокровища ненужныя да возвратятся к их источнику. – О всещедрый Владыко, всевышним нам дарованный, отец своих чад, обогатитель нищаго, да будет твоя воля. – При всяком моем изречении все предстоящие восклицали радостно и [70] плескание рук нетокмо сопровождало мое слово, но даже предъупреждало мысль. Единая из всего собрания жена, облегшаяся твердо о столп,

испускала вздохи скорби и являла вид презрения и негодования. Черты лица ея были суровы и платье простое. Глава ея покрыта была шляпою, когда все другие обнаженными стояли главами. Кто сия? вопрошал я близь стоящаго меня. – Сия есть странница нам неизвестная, именует себя Прямовзорой и глазным врачем. Но есть Волхв опаснейший, носяй яд и отраву, радуется скорби и сокрушению; всегда нахмуренна, всех презирает и поносит; даже нещадит в ругании своем священныя твоея главы. – Почтож злодейка сия терпима в моей области? Но о ней завтра. Сей день, есть день милости и веселия. Приидите сотрудники мои в ношении тяжкаго бремени правления, приимите достойное за труды и [71] подвиги ваши воздаяние. Тогда возстав от места моего, возлагал я различныя знаки почестей на предстоящих; отсудствующие забыты небыли, но те, кои приятным видом, словам моим шли во сретение, имели большую во благодеяниях моих долю.

По сем продолжал я мое слово: пойдем столпы моея державы, опоры моея власти, пойдем усладиться по труде. Достойно бо да вкусит трудившийся плода трудов своих. Достойно Царю вкусити веселия, он же изливает многочисленныя всем. Покажи нам путь к уготованному тобою празднеству, рек я к учредителю веселий. Мы тебе последуем. – Постой, вещала мне странница от своего места, постой, и подойди ко мне. Я врачь присланный к тебе и тебе подобным, да очищу зрение твое. – Какия бельма сказала она с восклицанием. – Некая невидимая сила, нудила меня ити пред [72] нее; хотя все меня окружавшие мне в том препятствовали, делая даже мне насилие.

На обоих глазах бельма, сказала странница, а ты столь решительно судил о всем. Потом коснулася обоих моих глаз, и сняла с них толстую плену, подобну роговому разствору. Ты видиш сказала она мне, что ты был слеп и слеп всесовершенно. – Я есмь Истина. Всевышний подвигнутый на жалость стенанием тебе подвластнаго народа, низпослал меня с небесных кругов, да отжену темноту проницанию взора твоего препятствующую. Я сие исполнила. Все вещи представятся днесь в естественном их виде, взорам твоим. Ты проникнеш во внутренность сердец. Неутаится более от тебя змия, крыющаяся в излучинах душевных. Ты

познаеш верных своих подданных, которыя в дали от тебя, не тебя любят, но любят отечество; [73] которые готовы всегда на твое поражение, если оно отмстит порабощение человека. Но не возмутят они гражданскаго покоя безвременно, и без пользы. Их призови себе в друзей. Изжени сию гордую чернь, тебе предстоящую и прикрывшую срамоту души своей, позлащенными одеждами. Они то истинные твои злодеи, затмевающие очи твои, и вход мне в твои чертоги воспрещающие. Един раз являюся я Царям во все время их царствования, да познают меня в истинном моем виде; но я никогда неоставляю жилища смертных. Пребывание мое неесть в чертогах царских. Стража обсевшая их вокруг и бдящая денноночно стоглазно, воспрещает мне вход в оные. Если когда проникну сию сплоченную толпу, то подняв бичь гонения, все тебя окружающие, тщатся меня изгнать из обиталища твоего; бди убо да паки неудалюся от тебя. Тогда [74] словеса ласкательства, ядовитые пары издыхающия, бельма твои паки возродят, и кора светом непроницаемая покрыет твои очи. Тогда ослепление твое будет сугубо; едва на шаг один, взоры твои досязать будут. Все в веселом являться тебе будет виде. Уши твои невозмутятся стенанием; но усладится слух сладкопением ежечасно. Жертвенныя курения обыдут на лесть отверстую душу. Осязанию твоему подлежать будет всегда гладкость. Никогда нераздерет благотворная шероховатость, в тебе нервов осязательности. Возтрепещи теперь за таковое состояние. Туча вознесется над главой твоей, и стрелы карающаго грома, готовы будут на твое поражение. Но я вещаю тебе, поживу в пределах твоего обладания. Егда восхощешь меня видети, егда осажденная козьнями ласкательства душа твоя, взалкает моего взора; воззови [75] меня из твоея отдаленности; где слышен будет твердый мой глас, там меня и обрящеш. Неубойся гласа моего николи. Если из среды народныя возникнет муж порицающий дела твоя, ведай, что той есть твой друг искренний. Чуждый надежды мзды, чуждый рабскаго трепета, он твердым гласом возвестит меня тебе. Блюдись и недерзай его казнити, яко общаго возмутителя. Призови его, угости его яко странника. Ибо всяк, порицающий Царя в самовластии его, есть странник земли, где всё пред ним трепещет. Угости его вещаю, почти его, да возвратившися возможет он паче и паче

глаголати нельстиво. Но таковыя твердыя сердца бывают редки; едва един в целом столетии явится на светском ристалище. А дабы бдетельность твоя не усыплялася негою власти, се кольцо дарую тебе, да возвестит оно тебе твою [76] неправду, когда на нее дерзать будеш. Ибо ведай, что ты первейший в обществе можеш быть убийца, первейший разбойник, первейший предатель, первейший нарушитель общия тишины, враг лютейший устремляющий злость свою на внутренность слабаго. Ты виною будеш, если мать восплачет о сыне своем убиенном на ратном поле, и жена о муже своем; ибо опасность плена едва оправдать может убийство, войною называемое. Ты виною будеш, если запустеет нива, если птенцы земледелателя лишатся жизни у тощаго без здравыя пищи сосца материя. Но обрати теперь взоры свои на себя и на предстоящих тебе, возри на исполнение твоих велений, и если душа твоя несодрогнется от ужаса при взоре таковом, то отъиду от тебя и чертог твой загладится навсегда в памяти моей. [77]

Изрекшия странницы лице, казалося веселым и вещественным сияющее блеском. Возрение на нее вливало в душу мою радость. Уже нечувствовал я в ней зыбей тщеславия и надутлости высокомерия. Я ощущал в ней тишину; волнение любочестия и обуревание властолюбия ея некасалися. Одежды мои, столь блестящия, казалися замараны кровию и омочены слезами. На перстах моих виделися мне остатки мозга человеческаго; ноги мои стояли в тине. Вокруг меня стоящие являлися того скареднее. Вся внутренность их казалась черною и сгараемою тусклым огнем ненасытности. Они метали на меня и друг на друга изкаженные взоры, в коих господствовали хищность, зависть, коварство и ненависть. Военачальник мой посланный на завоевание, утопал в роскоши и веселии. В войсках подчиненности небыло; воины мои почиталися [78] хуже скота. Нерадели ни о их здравии ни прокормлении; жизнь их ни вочто вменялася; лишались они установленной платы, которая употреблялась на ненужное им украшение. Большая половина новых воинов умирали от небрежения начальников или ненужныя и безвременныя строгости. Казна определенная на содержание всеополчения была в руках учредителя веселостей. Знаки военнаго достоинства не храбрости были уделом, но подлаго раболепия.

Я зрел пред собою единаго знаменитаго по словесам военачальника, коего я отличными почтил знаками моего благоволения; я зрел ныне ясно, что все его отличное достоинство состояло в том только, что он пособием был в насыщении сладострастия своего начальника; и на оказание мужества небыло ему даже случая; ибо он издали невидал неприятеля. От таких то воинов [79] я ждал себе новых венцов. Отвратил я взор мой от тысящи бедств представившихся очам моим.

Корабли мои назначенные, да прейдут дальнейшия моря, видел я плавающими при устье пристанища. Начальник полетевший для исполнения моих велений на крылех ветра, простерши на мягкой постеле свои члены, упоялся негою и любовию в объятиях наемной возбудительницы его сладострастия. На изготованном велением его чертеже, совершеннаго в мечтании плавания, уже видны были во всех частях мира новые острова, климату их свойственными плодами изобилующие. Обширныя земли и многочисленные народы израждалися из кисти новых сих путешествователей. Уже при блеске нощных светильников начерталося величественное описание сего путешествия и сделанных приобретений, [80] слогом цветущим и великолепным. Уже златые дски уготовлялися на одежду столь важнаго сочинения. О Кук! по что ты жизнь свою провел в трудах и лишениях? По что скончал ее плачевным образом? Если бы возсел на сии корабли, то в веселиях начав путешествие, и в веселиях его скончая, столь же бы много сделал открытий, сидя на одном месте (и в моем государстве) толико же бы прославился; ибо ты бы почтен был твоим Государем.

Подвиг мой, коим в ослеплении моем душа моя наиболее гордилася, отпущение казни и прощение преступников, едва видны были в обширности гражданских деяний. Веление мое, или было совсем нарушено, обращаяся не в ту сторону, или не имело желаемаго действия превратным онаго толкованием, и медлительным исполнением. Милосердие мое сделалося торговлею, и тому, [81] кто давал больше, стучал молот жалости и великодушия. Вместо того, чтобы в народе моем чрез отпущение вины прослыть милосердым, я прослыл обманщиком, ханжею и пагубным комедиантом. Удержи свое милосердие, вещали тысящи гласов, невозвещай нам его

великолепным словом, если нехощеш его исполнити. Несоплощай с обидою насмешку, с тяжестию, ея ощущение. Мы спали и были покойны, ты возмутил наш сон, мы бдеть нежелали; ибо не над чем. – В созидании городов видел я одно расточение государственныя казны, нередко омытой кровию и слезами моих подданных. В воздвижении великолепных зданий к разточению нередко присовокуплялося и непонятие о истинном искустве. Я зрел расположение их внутреннее и внешное без малейшаго вкуса. Виды оных принадлежали веку Готфов и Вандалов. В жилище для Мусс уготованном [82] незрел я лиющихся благотворно струев Касталии и Ипокрены; едва пресмыкающееся искуство дерзало возводить свои взоры выше очерченой обычаем округи. Зодчие согбенные над чертежем здания, не о красоте онаго помышляли, но как приобретут ею себе стяжание. Возгнушался я моего пышнаго тщеславия и отвратил очи мои. – Но паче всего уязвило душу мою излияние моих щедрот. Я мнил в ослеплении моем, что ненужная казна общественная, на государственныя надобности, неможет лучше употребиться, как на вспоможение нищаго, на одеяние нагаго, на прокормление алчущаго, или на поддержание погибающаго противным случаем, или на мзду нерадящему о стяжании достоинству и заслуге. Но сколь прискорбно было видеть, что щедроты мои изливалися на богатаго, на льстеца, на вероломнаго друга, на убийцу иногда тайнаго, [83] на предателя и нарушителя общественной доверенности, на уловившаго мое пристрастие, на снисходящаго моим слабостям, на жену кичащуюся своим безстыдством. Едва, едва досязали слабые источники моея щедроты, застенчиваго достоинства и стыдливыя заслуги. Слезы пролились из очей моих, и сокрыли от меня толь бедственныя представления, безразсудной моей щедроты. – Теперь ясно я видел, что знаки почестей мною раздаваемые всегда доставалися в удел недостойным. Достоинство неопытное пораженное первым блеском сих мнимых блаженств, вступало в единый путь с ласкательством и подлостию духа, на снискание почестей, вожделенной смертных мечты; но влача косвенно стопы свои, всегда на первых степенях изнемогало, и довольствоваться было осуждаемо, собственным своим одобрением, во уверении, что почести [84] мирские суть пепл и дым. Видя во всем толикую

превратность от слабости моей и коварства министров моих произтекшую; видя что нежность моя обращалася на жену, ищущую в любви моей удовлетворения своего только тщеславия, и внешность только свою на услаждение мое устрояющую, когда сердце ея ощущало ко мне отвращение; возревел я яростию гнева. Недостойные преступники, злодеи! вещайте, почто во зло употребили доверенность Господа вашего? предстаньте ныне пред судию вашего. Возтрепещите в окаменелости злодеяния вашего. Чем можете оправдать дела ваши? Что скажете во извинение ваше? Се он, его же призову из хижины уничижения. Прииди вещал я старцу, коего созерцал в крае обширныя моея области, кроющагося под заросшею мхом хижиною, прииди облегчить мое бремя; прииди и возврати покой томящемуся [85] сердцу и возтревоженному уму. – Изрекши сие, обратил я взор мой на мой сан, познал обширность моея обязанности, познал откуду произтекает мое право и власть. Возтрепетал во внутренности моей, убоялся служения моего. Кровь моя пришла в жестокое волнение, и я пробудился. – Еще неопомнившись, схватил я себя за палец, но терноваго кольца на нем небыло. О если бы оно пребывало хотя на мизинце Царей!

Властитель мира, если читая сон мой, ты улыбнешся с насмешкою, или нахмуриш чело, ведай, что виденная мною странница, отлетела от тебя далеко, и чертогов твоих гнушается. [86]