Отчаянная

Хороша была Маша, краше на селе ее не было, и беспрестанно к ней сватались женихи хорошие. Отец не отдавал, была она одна дочь, жалел все.

Уехал отец в город на святках, а Машу оставил одну дома. И задумала Маша под Крещенье кудесить — о своем суженом-ряженом гадать.

Под Крещенье в ночь накрыла Маша стол скатертью, поставила на уголок тарелку, положила ложку и другую тарелку с ложкой на другой угол, положила себе в тарелку кусочек и другой кусочек в другую тарелку — суженого чествовать. Не благословясь, вышла в сени, не благословясь, заперла двери, вернулась, присела на уголок, подумала — вот ей судьба скажется! — стала и говорит:

— Суженый-ряженый, суженый мой, поди ужинать со мной!

Сказала и села к столу, закрыла глаза.

Сидит Маша, не шелохнется, и думать ни о чем не думает, прислушивается, ждет.

Застучало в сенях — сапоги стучат, она слышит, идет... в дом идет, в дом вошел, крякнул, прошел на середку. И видит она: пиджак на нем, кафтан, алый кушак шелковый. Отвязал он кушак, да в передний угол на спицу и повесил, шапку снял, тянется к спице.

Маша и перекрестилась, Маша открыла глаза.

На столе стоят два прибора, две тарелки, а уж нигде никого нет, только алый кушак висит на спице.

Сняла Маша кушак со спицы, развернула, примеряла алый шелковый, и в сундук его спрятала.

Кто-то ночью приходил к ней — суженый-ряженый, богосуженый ее приходил к ней, и у кого-то алый кушак потерялся. А Маша помалкивает: знай она, что он любый ей, ее суженый, она бы подругам сказала, отцу бы сказала, а как она может знать?

Вернулся отец. Стали по-прежнему женихи в дом наезжать, по-прежнему сватали Машу: хороша была Маша, краше на селе ее не было.

Ходит Маша сама не своя, задумалась.

«Чей кушак, и любый ли он ей, ее суженый?» — задумалась Маша.

Уж не неволит отец, иди за любого. Уперлась и слышать не хочет, все думает, все думает Маша.

Ночью заснул отец, Маша не спит, думает — нет ей места от дум, и покою нет! — ночью вынула Маша из сундука алый кушак, обмотала вокруг шеи, да в передний угол, там, где спица торчит... и порешила с собой.

А приходил к ней самый леший, вот оно что?!

Хороша была Маша, краше на селе ее не было.

1912 г.