2.
Совсем темь на дворе.
Деревья, как мумии, в серебряно-парчовых покровах заглядывают в окна худыми почернелыми лицами. Каменеет белый засыпанный сад.
Нелидов опомнился, засветил свет. Уселся к свету.
Принесли письма. Началась жизнь.
Вертел в руках выпачканные бумажки, исписанные приевшейся скорописью.
Как нарочно попадалась самая изысканная вежливость и горячие слова, из-за которых ясно торчала и издевалась
гнусная рожа. Словно все собралось и старалось как можно только глубже запрятать душу и закрепить ложь.
— А, может быть, и в самом себе ты не чуешь правды, не различаешь ее от простой игры в правду? а, может быть, твоя душа — одна ложь, и если ты не прячешь ее, ты прав.
Кто только не прав!
Зевнул во весь рот.
Вдруг остановился.
Перечитывал строчки:
«...кланяйтесь от меня, скажите, что напишу из Н, что не пришлось, что не мог... не мог, сам не знаю, что останавливает, что я делаю. За минуту не могу знать, что сделаю. Так мало стал я знать себя, а может, никогда не знал...»
И представил себе Нелидов этого своего приятеля Сергея, водворяющегося в какой-то безопасный город, где ни один кредитор его не сыщет, но где с каждым днем будет терять себя, наконец, оголтеет и, как загнанный пес, где-нибудь в отвратительном номере отвратительной гостиницы перережет себе горло осколком от пивной бутылки.
А не удастся покончить: рука ли дрогнет или захватят вовремя, — тогда еще хуже. Тогда, весь опутанный мнительностью, смакуя свое унижение, изморит себя, изморит других: будет вечно на глазах какой-то жалобой, весь вид его, как калечного, будет проситься пожалеть его и бояться этой жалости. И жалость и нежалость примет как унижение и оскорбление.
Нетвердость во всем его существе, — решил Нелидов, — на такого не обопрешься, и он тебя не поддержит, куда там! — сам себя не выдержит.
А с виду ничего, все хорошо — только в последнюю минуту растеряется. Так в университете, так и здесь с этим магазином. Вот она... она справится? Она другого порядка. Только очень уж жалостлива. А доброго из этого ничего не выходит. И замуж вышла по жалости. И корпит в этой норе, будет корпеть, состарится.
И, вспомнив так близко Христину Федоровну, встал идти к ней, но дверь отворилась, и высунулся, закутанный в башлык, Костя.
— Ну как, Костя, поживаешь? — поздоровался Нелидов, оглядывая своего странного гостя.
— Ничего, — не раздеваясь сел Костя и нахмурился.
— Что это, Костя, у тебя на колокольне часы пошаливают?
— Ничего.
— Как ничего? то вперед летят, то отставать начнут, не уследишь.
— А зачем следить?
— Чтобы знать: по часам все построено.
— Так не строй, кто велит?
— Тебя, Костя, за это в тюрьму посадят.
— В единичное? — усмехнулся Костя.
— В единичное не в единичное, а уж там придумают, за этим дело не станет... Эх, Костя, если бы часов и совсем не было!
Костя скривил рот и, глядя в упор, спросил резко:
—Вы ничего не замечаете?
Нелидов осмотрелся:
— Ничего.
— Ничего? — Костя загрустил, — где Сережа?
— Сережа уехал, сделает свои дела, а там и вернется.
— Вернется! не верю я, все врут и вы врете, впрочем и я, знаете, скоро тоже этот магазин — к черту. Что, в самом деле, за нужда мне торчать целыми днями? Я уж по секрету скажу вам, никому не рассказывайте, я поступил... в лягушачью веру!
— Как так в лягушачью? — Нелидов перестал ходить, присел к Косте.
— Видите, слышал я, можно притянуть к себе человека так, чтобы он за тобой, как тень, следовал, так за тобой и шел бы, и ничего бы не мог делать без тебя...
Нелидов задумался.
— Его, Костя, надо пожелать крепко, всем сердцем, всею душою, и тогда возможно, человек пойдет за тобой.
— Знаю! — Костя снисходительно улыбнулся, — желал, да ничего не выходит.
— Если ничего не выходит, стало быть, вся суть только в тебе...
—Да не во мне! Средство есть. Верное. Надо лягушку. Надо изловить лягушку. Отломить у лягушки левую заднюю лапку. Высушить лапку и незаметно, чтобы никто не видел, зацепить кого хочешь. И все готово.
— Ну и в чем же дело?
— То-то и дело, не могу я достать лягушачьей лапки... заячья у меня есть...
— А ты попробуй заячьей.
— Заячья — это от другого, — Костя болезненно морщился, — это если что-нибудь такое... неохота срамиться, дать ему по шее...
Нелидову стало жалко Костю.
— Вот придет весна, — сказал он, — ты налови лягушек, их везде много, не оберешься, да и действуй.
— Мне надо сейчас! сейчас! — задрожал Костя от нетерпения.
И сидел так мучительно долго, надутый, с выпученными глазами, и надувался, как лягушка.
Нелидов не раз заговаривал, но Костя молчал; лицо его зеленело, как у лягушки.
И вдруг поднялся, съежился весь и, не говоря ни слова, вышел из комнаты.
Вышел и Нелидов. Догнал Костю.
И они шли рядом, один такой высокий и прямой, другой такой маленький и горбатый.
На душе было безветрие, каждый шаг вторил времени.
Обиходные мысли тянулись ровным столбом в стороне, а другие без помехи копались в подпольях.
Казалось, ничего нет такого на свете, — все сделает каждый, все можно сделать... А впрочем, кто его знает? — кто смеет сказать да или нет, кто подымет руку, кто поймет? И если мы принимаем, и если мы судим, — можем ли мы не принять, можем ли мы не судить? Свергая одного бога, воздвигаем небо другому, попирая одну власть, поклоняемся другой. Все — едино. А наши звезды нам неведомы. И, может быть, лягушка, зацепив мир нашей рукой, мир покорит?..
Раскрывались подполья, выходила из них своя неспокойная, вечно допрашивающая, вечно глумящаяся жизнь.
— Эх, Костя, если бы часов и совсем не было! — сказал Нелидов, вдыхая глубоко морозный воздух.
Ударял лютый мороз.
Часты, густы звезды рассыпались по небу, — золото по царскому двору. Там, казалось, сидел царь с царицей. Считал царь свои богатства, пил из золотой чаши, нанизывала царица звездный бисер.