5.

Подгулявшая компания шумно и нетвердо выломилась из веселого дома «Нового Света». В «Новом Свете» тушили лампы, на угарный ночлег готовились. Музыкант свою дешевую музыку складывал, тапер последнюю ноту взял.

И за что Ты так мучаешь, приходишь без поры, без времени, сокрушаешь сердце, страхом страшишь, обманываешь? Почему не откроешь лица своего, землю не назовешь своей, Ты — вечное причалище, вековое приголубище — жизнь моя, ад и рай мой.

Мастер Семен Митрофанович никак не мог уняться, он вырвался из Мотиных объятий и, обнимая кого-то, вертелся углом вниз по улице.

Так гуляла бондыриха с бондырем, эхма, да не дома, да не на печке, бейтесь сапоги, ломайтесь каблуки! охо-хо... — и, ослабев, снова схватился за Мотю, — я, брат, толк знаю, перво дело, чтобы подпрыгивала, а которая подпрыгивает, та в деле ходок, чище ее нет, а ты чего, дай спичку, — закурил, сплюнул, — Райка твоя дура и ты дурак.

— Я понимаю, — сопел Мотя.

— Ты ничего не понимаешь, а мне, брат, и очков не надо, я теперь все докажу. Ты заработал много? — ни

73

хрена ты не получишь, и кой хрен тебе платить станет, в самом деле?

— Я поговорю с сестрой.

— Чего поговоришь, дура!

— Я поговорю насчет денег.

— А этого видел, шкулепа! — мастер ткнул Мотю.

Мотя брыкнулся.

— Сам ты шкулепа, портковый хулиган.

Но мастер кипел весь, и так тряс руками, будто яйца нанес:

— Я тебе морду разобью! скажите, какой король Могол великий! ему же добра желаешь, а он тоже ругается, черт! хочешь уму-разуму наставлю, хочешь?

— Хочу.

— Ну так удирай, вот что, а я не оставлю, полагайся! Манька говорит: приезжай, Сеня, говорит, беспременно и все готово, и который товарищ твой тоже...

— Она мне не чужая, куда она одна пойдет?

— Одна? — залился мастер, — одна? да она с этим дубоносым путается... нечего сказать, почище нас!

— Она мне сестра.

— Сестра, так сестра и пошел к свиньям! — мастер зашагал твердо и, круто повернувшись, схватил Мотю за горло и, что есть силы, затормошил его, — побить тебя, пьяницу, мало, убоец ты, сукин сын, куда ты пойдешь, глухая тетеря, кто тебя этакую гундырку возьмет, кому ты нужен, балбес... товарищ Шаляпина? артист? хорош! как из этого самого пуля. А я тебя определить хочу, понимаешь?

— Понимаю.

— Ну, вот, — мастер выпустил Мотю, взял его под руку и, как ни в чем не бывало, пошел мирно, сподговаривая: — похвастаться, брат, не травы покосить, я заявлю, а ты удирай с своей Райкой, упустишь момент, — пропадешь. Сестра! знаем мы этих сестер... черта с два! — и вдруг умилился, — скажу тебе по чести, она первый сорт, значит, да, образования, конечно, у нас нет, мужики, не можем... первый сорт...

И впал в мрачную полосу, бормотал что-то, жаловался и ругался. Тащил Мотю к фонарю и, сорвав сердце на неповинном железе, увлекал спутника на середку улицы, рассказывал о каких-то крысах, которые развелись повсюду

74

и поедом едят, но что со временем этих крыс метлами разгонят и тогда не будет мужиков, а один первый сорт, чтобы наслаждаться и утопать в блаженстве... и, взрывая ногами снег, изображал дикую лошадь, а из дикой как-то внезапно превращался в клячу отходников, трусил, бормотал, жаловался и ругался.

В тяжелевшей голове Моти, как маятник, ходила одна мысль. И он не противился ей, а крепко держался, — знал, как только начнет возражать, нога подвернется, упадет он в сугроб и уж никогда не поднимется: стало быть, надо удирать, беспременно...

— Лови момент — лови момент —

Так с грехом пополам они добрались до дому, и когда заспанный Иван Трофимыч принялся за свою работу, угрюмо-настроенный мастер вдруг просиял весь и, ткнув пальцем куда-то в грязный угол, сказал спрохвала:

— Иван, подай это!

Покорно согнулся мальчишка, — и требуемое тотчас появилось.

— Отлей в чашку, — приказал мастер, широко разинув рот.

И отлил мальчишка гадости себе в чашку и, смекая в чем дело, дожидался.

И прошла минута мытарящего ожидания.

— Лакай!


А.М. Ремизов. Часы // Ремизов А.М. Собрание сочинений. М.: Русская книга, 2000—2003. Т. 4. С. 4—94.
© Электронная публикация — РВБ, 2017—2024. Версия 2.β (в работе)