А. РЕМИЗОВ
АДОЛЬФ КЕЛЗА
— «на ссылке» —
Дается1 человеку имя и непременно когда-нибудь да скажется. Так случилось с наборщиком Келзой2: «kielza» значит «узда», «okielzać» — обуздать. Как всем надоел: он ходил из дома в дом и рассказывал одно и то же, как в Варшаве он сидел в тюрьме и потерял глаз, а затем — что поделывают товарищи, и никогда ни про кого доброго слова, а всегда осуждал. Кому бы пришло в голову еще слушать его сочинение! А вот заставил.
На «Марьино стояние» — вечером в среду на 5-ой неделе Великого Поста — собрались у сапожника Александра Иваныча Петрова3 по вызову Ф. И. Щеколдина4 обсудить на общем собрании открытое письмо Келзы Оле (Д<овгелло>)5 и Оводову (Б<уличу>)6, в котором, по словам Келзы, «размазаны их слабости».
Ни Оли, ни Оводова, за Олю пришел Шидловский (пан Ц<верчакевич>7): вид у него был очень свирепый, и, конечно, Келза, «потрусивши» не явился и хорошо сделал.
Келза «завинил» Олю и Оводова («zawiniać» — commettre un crime, ê tre coupable). Он обвинял (вот откуда советское: «зачитал» вместо «прочитал», «заснимал» вместо «снял») Олю и Оводова в «лицемерии»: Оля едва подала ему руку; а Оводов перешел на другую сторону, чтобы не встречаться. И просил Олю и Оводова «вычеркнуть его с карты своих знакомых».
— Пан Адольф ломится в открытую дверь, — сказал Федор Иваныч и сразу же осердился: — люди читают сейчас канон Андрея Критского, посвященный Марье Египетской, а я должен на посмешище читать эти «бумажки».
Он сделал литер<атур>ную справку к словам Оводова: «Келза предпочел бы миску с клюсками, чем революцию».
— У Достоевского, — сказал Федор Иваныч, — в «Записках из подполья» про это сказано такими словами: «Мне надо спокойствия. Да я за то, чтобы меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».
И еще упомянув пана Александра Ц<верчакевича> и меня — «декадент»8, как действующих лиц, начал чтение. Наперед скажу, «зачитать», выражаясь по Келзе, весь документ ему не пришлось: на особенно колючей фразе: «хоть мой муж не так умный, как кому нравится, но все-таки не подлец, чтобы по нем, как по свинье ехать»9 пришлось прекратить. Под дружный хохот вошла Оля.
Скажу за себя, мне было неловко, да и Федор Иваныч как-то конфузливо свернул листки и спрятал себе в карман «для архива»: какой еще нужен ответ Келзе — посмеялись, ну и довольно, «баста»!
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
Гг. Б<уличу> и Д<овгелло>
Ввиду распространившихся слухов, что я сначала «завинил» своим поступком, объявляя в присутствии рабочих отношение гг. Б<улича> и Д<овгелло> и причины разрыва с ними, а потом, будто «потрусивши», стал просить у них «примирения», но главным образом, ввиду того, что будто бы мною обвиняемые не понимают, в чем дело, постараюсь объяснить мои поступки от — до конца, которые одни явно, а другие скрытно называют «подлыми».
* * *
Все гласят в принципе, что всякий из нас товарищ, что нет разницы между интеллигентом и рабочим, но на
практике, как я тут, в Устьсысольске, убедился, наша интеллигенция в большинстве случаев держится того, со wolno woiewodzie, to nie tobie smrodzie! Смысл того приблизительно такой: то, что мне, интеллигенту, дозволительно и простительно, то за это рабочего можно здорово клеймить. Что слова мои стоят на реальной почве, то я теперь постараюсь объяснить.
Когда я узнал, что гг. Б<улич> и Д<овгелло> вызывают меня на общее собрание, то я после этого в минуту самых лучших моих чувств пошел к г. Д<овгелло> с мыслью заявить, что мне жалко размазывать их слабости перед нашей колонией. Встретивши по дороге на улице г. Б<улича>, просил его передать г. Д<овгелло> мои слова, что «я хочу с ними наедине поговорить», сказавши при этом «я вам говорю по совести вы завинили — вступите с нами, т. е., с кем было дело, в переговоры». Но г. Б<улич>, выйдя с квартиры г. Д<овгелло>, заявил категорически: «никаких уступок, мы теперь обижены, на общем собрании поговорим!» На это я сказал: «хорошо, хорошо».
Ждал я общего собрания, и, наконец, пришел на мою квартиру пан Ц<верчакевич> и сказал снова, что общее собрание, как ему известно, не состоится, а потом говорит мне, что « mój postę demwzględem гг. Б<улича> и Д<овгелло> uznaje na podly», и поэтому срывает со мною. Я со своей стороны поблагодарил его словами « dobrze, dobrze». Пан Ц<верчакевич> не благоволил выслушать двух сторон, а прямо позволил себе клеймить мой поступок.
Теперь приступаю к тому, что вызвало мои заявления перед рабочими.
1) В начале г. С<ерафима> П<авловна> и г. Н<иколай> П<авлович> позволяли себе в присутствии моей жены обидчивые колкости — некоторые из них: «Келза предпочел бы миску с клюсками, чем революцию!» — хотя это меня и глубоко обидело, но молчали. Я позволил себе серьезно спросить их: «кто может за кого ручать — кто что выберет во время революции?» Но мой вопрос принят с насмешкой. Это было сказано с целью уколоть меня.
2) Ни с того, ни с сего нашли меня обжорой, позволяя себе бросать в мой суп картошки со своих тарелок. Жена
моя в глаза г. <Буличу> обиделась — он просил жену только не сердиться, но на меня совсем не обратил внимания. Я снова замолчал.
3) На моей квартире я позволил себе косточку в пальцы, г. Н<иколай> П<авлович>, заметивши это, вспыхнул и сказал: «Вы говорите, что польский рабочий культурнее русского, между тем, вы, как свинья поступаете!» или что-то в этом смысле. Ничего с женой мы сразу при них не сказали, но после их выхода жена, всем этим расстроена, сказала мне категорически, что если гг. Б<улич> и Д<овгелло> позволят себе обижать меня в ее присутствии, то сама покончит с ними. Я жену мою успокаивал, как мог, говорил даже, что они теперь расстроены, что со временем узнавши меня лучше, может быть, перестанут; и с тех пор стал вести себя с ними осторожно, избегая всего, к чему могли бы коснуться обидчиво.
4) Зашла речь при них раз про так <называемого> «декадента». Заявил я тогда, что я его должен почитать, так как он первый, по нашим (рабочим) воззрениям, вошел между здешних рабочих, занялся нами серьезно, заслуживает поэтому, несмотря на то, каким рекомендуется — представляется у нас рабочих на почтение. Высказал при случае, что мне лично все равно, декадент он или... для меня самое главное тут, на ссылке, чтобы чему-нибудь у интеллигентов научиться. Спасибо ему, если чему-нибудь научит, и баста. Г. Б<улич> при случае не забыл здорово меня уколоть таким образом: «для вас все равно — Исправник, Губернатор, дабы только польза!» Хотя мне было очень больно услыхать это от г. Б<улича>, но сдержал свое волнение, сказавши, что «вы исковеркали смысл того, что я говорил на эту тему!» и замолчал.
5) Г. Д<овгелло> согласилась читать со мной Маркса. Означила часы, когда мне приходить. Во время чтения г. Б<улич> позволял себе на обидчивые колкости: «на что вам Маркс, вы умнее Маркса!» или со злобой говорил к г. Д<овгелло> в моем присутствии: «оставьте к черту Маркса по воскресным дням!» — хлопнул при этом дверями. Г. Б<улич> и другой раз показал свое недовольство, что я занимаю г. Д<овгелло> Марксом. Но первый факт
довольно говорит о настроении ко мне. В последний раз пришедши к г. Д<овгелло> на Маркса, встретил пана Ц<верчакевича>. Поздоровались, спустя несколько времени, спросил спокойно у г. Д<овгелло>: «будет ли со мной читать Маркса?», но не получил на это ответа. Посидевши, видя, что мне тут нечего делать, собирался уходить, уходив, не получил никакого объяснения, какое раньше получал, зайти на Маркса или нет, и когда. Такой поступок нашел очень двусмысленным, он далеко оттолкнул меня от г. Д<овгелло>. Мало что нашел его двусмысленным, но и обидным. Через несколько дней г. Д<овгелло> заходит к нам на квартиру и спрашивает вдруг «почему не прихожу на Маркса?». Помнится мне, я с женой сначала не дал прямого ответа, жена только сказала, что я нервно расстроен. А когда г. Д<овгелло> стала откровеннее расспрашивать, почему я не пришел, то жена моя ей прямо сказала: «хоть мой муж не так умный, как кому нравится, но все-таки не подлец, чтобы по нем, как по свинье ехать». На это г. Д<овгелло> сказала: «ведь у меня был пан Ц<верчакевич>, как же я могла читать?!» А после: «ведь ваш муж в моих глазах хороший». Этим эта комедия кончилась. Спустя несколько времени я зашел за делом к Федору Ивановичу (Щеколдину), где заметил г. Д<овгелло>. Хотя мне была неприятна эта встреча, но я, ничем не показавши, что у нас дело личное, меж тем, г. Д<овгелло> едва подала мне руку и то с такой небрежностью, с таким презрением, что того никак не мог принять за хорошую монету!.. Как только моя жена высказала, почему я перестал заходить, сейчас сразу перестали навещать нас не только г. Д<овгелло>, г. Б<улич>, но и пан Ц<верчакевич>, который раньше почти всякий день заходил к нам. После всего этого и после того, как мы заметили, что г. Б<улич> стал нас избегать на улице на наших глазах, я был принужден покончить с этим лицемерием.
* * *
Не желая более переносить унизительного и обидчивого обращения со мною, заявил в присутствии рабочих,
пана Цверчакевича прося уведомить г. Б<улича> и Д<овгелло>, что меня вычеркнули с карты своих знакомых и не трудились больше подавать мне своей руки — лицемерие их мне уж надоело. За все время моего знакомства я убедился, что с другими, для них симпатичными, в то же самое время совсем иначе обращаются; те же, кто не заслужил их милости, должны все переносить, хотя то последнее может быть несправедливым и обидчивым. Часто мне приходилось жить с людьми, которые совсем не имели претензии называть себя товарищами, а меж тем по отношению ко мне были снисходительнее.
После подачи мною жалобы перед рабочими пришел ко мне пан Ц<верчакевич> от гг. Б<улича> и Д<овгелло> с вопросом, «как я смел выступать скопом?» — « Powiedźcie, na jakiej zasadzie wystą piliscie gr̂upą?» Надо было сказать «osobiś cie» — «лично» — « nie grajcie komedvi i basta!» Вопрос: «почему скопом» — не только меня, но и других рабочих взволновал. Те, которые признают себя политическими, притом социалистами, в принципе одобряющими массовые протесты, вдруг, как только это их личности касалось, сразу показали, что заявление недовольствия группой в их глазах преступление, которое пан Ц<верчакевич> называет явно даже подлым! Заявление пана Ц<верчакевича> меня убедило, что тут не рассуждают, была ли мне сделана обида или нет — это для них пустяки, а самое главное то, что метод заявления подлый. Если это еще не объясняет моего метода, то я позволю спросить, был ли смысл объявлять свое недовольствие людям « osobiś cie» тем, которые раньше ни меня, ни моей жены не хотели приятельским образом выслушать и понять; не надо было г. Д<овгелло> играть комедии, когда ей моя жена жаловалась. Поступок со мною г. Д<овгелло> у Ф<едора> Ив<аныча>, где г. Д<овгелло> подала мне едва руку и при этом с презрением и в присутствии других показала мне, как она приняла наши личные заявления. Что следствия этой комедии не по вкусу были им, в том не могу себя винить!
* * *
Из Ланге.
Все образованные и имущие люди, которые принимали участие в народном образовании должны были бы никогда не забывать о серьезном напоминании Ф. А. Ланге:
«Если даже ты обладаешь образованием в высшем смысле этого слова, все-таки твой ближний не представляет собою ребенка по отношению к тебе. Либо ты принижаешь его до степени раба, если он согласен носить цепи, либо ты признаешь в нем человека свободного и по существу тебе равного! Помочи не должны входить в средство твоего общения с людьми, даже если б ты был по сравнению с тем великаном знания. А как же в том случае, если образование, которое присваивает себе такую важную роль, в сущности является ничем иным, как полировкой внешности и речи, которые в настоящее время часто соединяется с полнейшей пустотой. Как быть в том случае, когда тщеславие и доктринерское ослепление делают образованного человека неспособным понимать простые истины, которые народ в практической жизни, так сказать, нащупывает руками».
Из Геркнера:
«Между нами часто говорится, что мы должны бороться с лицемерием, но я убедился, что еще и в нашей среде слабые положением и умом сходят к нулю перед сильнейшими. Это показывает, как в нас мало того, что мы себе признаем святым, в борьбе только получишь свои права!».
Кончая, покорнейше прошу гг. Б<улича> и Д<овгелло> по прочтении возвратить мне эти бумажки.
Адольф Келза
<Конец 1920-х>
1 Текст рассказа публикуется по автографу Ремизова — ЦРК АК. Кор. 12. Папка 29.
2 Наборщик Адольф Келза был в ссылке вместе с Ремизовым в Устьсысольске, где и происходит действие рассказа, основанного на письме главного героя, документе, сохранившемся в архиве Ремизова. Ныне копия подлинного письма Келзы хранится в Собр. Резниковых. Об Адольфе Келзе см. в кн. Ремизова «Пруд», «Иверень».
3 Петров, Александр Иванович — устьсысольский ссыльный, по профессии — сапожник. О нем см. в кн. Ремизова «Пруд», «Иверень».
4 О Ф. И. Щеколдине см. в кн. Ремизова «Крашеные рыла́», а также текст и комментарии к кн. «Иверень». Его имя раскрыто полностью, так как Щеколдин умер от тифа в 1919 г. Судьба остальных участников истории, скорее всего, еще живых и оставшихся в Советской России, Ремизову неизвестна (кроме, конечно, судьбы г. Довгелло), поэтому он «конспиративно» обозначает их имена инициалами.
5 Под именем Оли изображена С. П. Ремизова-Довгелло. По свидетельству Ремизова она с детства называла себя этим именем. История ее судьбы — фактологическая основа цикла книг Ремизова, основанных на устных воспоминаниях жены, семейных документах, а также ее дневниках и письмах. Состав цикла: 1.: «В поле блакитном» (Берлин, 1922) — рассказ об Олином детстве. 2.: «Оля» (Париж, 1927) — в эту книгу «В поле блакитном» вошло как первая часть, к которой добавлена вторая часть («С огненной пастью»), посвященная годам учения Оли в Петербурге на Бестужевских курсах и истории ее ареста за революционную деятельность. 3.: «В розовом блеске» (Нью-Йорк, 1952). По замыслу Ремизова, последняя книга должна была объединить все произведения, написанные на основе биографии С. П. Ремизовой. Однако по воле издательства, для ограничения объема Ремизов был вынужден исключить первую часть «Оли» («В поле блакитном»). Теперь повествование начиналось с годов учения героини в Петербурге (часть «С огненной пастью»), продолжалось историей ее пребывания в ссылке («Голова львова»), заканчивалось рассказом о ее знакомстве с будущим мужем, последних годах жизни и смерти (отдельно написанное произведение «Сквозь огонь скорбей») и разделом «Задора» (публикацией документов семьи С. П. Ремизовой — представительницы древнего дворянского рода Довгелло).
6 Булич, Николай Павлович — ссыльный, по профессии лесник, окончил Петербургский Лесной институт, сосед по имению семьи Довгелло, с детства знавший Серафиму и оказывавший ей всестороннюю помощь и защиту, когда они оказались в одном и том же месте во время ссылки. История его отношений с «Олей» изображена в главе «С первого взгляда» разд. «Сквозь огонь скорбей» кн. «В розовом блеске». Он также назван в гл. «Имена» кн. «Иверень».
7 Цверчакевич, Александр Владиславович — устьсысольский ссыльный, упомянут в гл. «Имена».
8 «Декадент» — полученное в устьсысольской ссылке прозвище Ремизова. См. гл. «Непоправимое» разд. «Сквозь огонь скорбей» кн. «В розовом блеске».
9 Эта фраза процитирована в гл. «Прощеный день» кн. «Иверень».