В конце 1890-х начале 1900-х годов на литературных вечерах и концертах большой популярностью пользовался исполнитель, талантливый гусляр и певец, который пел и декламировал свои стихи о ненависти к сильным мира сего, о назначении поэта, о человеке-«кузнеце», человеке-«молоте». Это был Степан Гаврилович Петров, выступавший под псевдонимом Скиталец. Выходец из деревни, слушатель Самарской учительской семинарии, впоследствии исключенный «за политическую неблагонадежность», он после долгих скитаний по Руси начал свою литературную деятельность как автор стихотворных фельетонов. Его первые опыты не остались без внимания критики, а знакомство с Горьким, который активно редактировал рукописи Скитальца и ввел его в круг авторов «Знания» (где вышел трехтомник его сочинений и «Стихотворения». СПб., 1906. Кн. 1—2), определило его дальнейшую судьбу как поэта и прозаика. Лирика Скитальца 1900-х годов — отклик на события первой революции и ее поражение; его стихи, по слову современника, были «воплем муки и печали, не находящей утоления» («Четверо», «Тихо стало кругом...»). Любитель и знаток русского фольклора, Скиталец внес в свои стихи образы и интонации народных песен («Прощальное слово», «Волжские легенды»). Но у поэта, не обладавшего высокой художественной культурой (несмотря на все усилия Горького ему эту культуру привить), было немало расхожих штампов, крикливой риторики.
С 1921 г. и до возвращения на родину в 1934 г. Скиталец жил в эмиграции в Харбине, где печатался в газете «Русское слово».
Изд.: Скиталец. Избранное. М., 1988.
Некрасива песнь моя —
Знаю я!
Не похож я на певца —
Я похож на кузнеца.
Я для кузницы рожден,
Я — силен!
Пышет горн в груди моей
Не слова, а угли в ней!
Песню молотом кую,
Раздувает песнь мою
Грусть моя!
В искрах я!
Я хотел бы вас любить,
Но не в силах нежным быть:
Нет — я груб!
Ласки сумрачны мои:
Не идут слова любви
С жарких губ.
Кто-то в сердце шепчет мне:
«Слишком прям ты и суров —
Не скуешь ты нежных слов
На огне!
Лучше молот кузнеца
Подними в руке твоей
И в железные сердца —
Бей!»
1901
Я — гулкий медный рев, рожденный жизни бездной,
Злой крик набата я!
Груб твердый голос мой, тяжел язык железный,
Из меди — грудь моя!
И с вашим пением не может слиться вместе
Мой голос: он поет
Обиду кровную, а сердце — песню мести
В груди моей кует!
Из грязи выходец, я жил в болотной тине,
Я в муках возмужал.
Суровый рок меня от юных дней доныне
Давил и унижал.
О да! Судьба меня всю жизнь нещадно била;
Душа моя — в крови...
И в сердце, где теперь еще осталась сила,
Нет больше слов любви!
Я лишь суровые слова и мысли знаю,
Я весь, всегда — в огне...
И песнь моя — дика, и в слово «проклинаю!»
Слилося всё во мне!
1901
Ну, товарищи, должны расстаться мы:
Выпускают вас из матушки-тюрьмы.
Вам теперь на волю вольную лететь,
Мне — за крепкою решеткою сидеть.
Жаль, послал бы я поклоны, да, ей-ей,
Уж давно лишился близких и друзей;
Хоть любил когда-то жарче я огня,
Да теперь уже забыли про меня.
Поклонитесь вольной воле да ветрам,
Всем поволжским златоглавым городам,
Поклонитесь Волге матушке-реке,
Да кабатчику в царевом кабаке.
1901
Как мать умирала, — детей созывала,
Своих четверых сыновей.
«Ну, дети, живите, меня схороните,
Да только живите дружней!
Отец и вы сами — все были крестьяне,
И все — не имели земли...
Добились бы, что ли, земельки и воли!..»
И мать на кладбище снесли.
Меж тем всё проснулось, вся Русь всколыхнулась,
Вся Русь задымилась в огне...
И всё сотрясалось и в узел свивалось,
Как в страшном, чудовищном сне...
Был старший поэтом... К народным заветам,
Гремя, его песни неслись...
Второй был суровым... жёг огненным словом,
А двое — за ружья взялись.
Один был «замешан», судим и повешен,
Второй был заколот в бою.
А двое другие в морозы лихие
Погибли в далеком краю.
А мать и не знала — в могиле лежала,
В гробу, под тяжелой землей...
Не знала, что в поле за землю и волю
Зарыли их ранней зарей!
1905