Други милые! Терпенье!
Расскажу вам чудный сон.
Не игра воображенья,
Не случайный призрак он.
Нет — но мщенью предыдущий
И грядущий с неба глас,
К покаянию зовущий
И пророческий для нас.
Ввечеру, простившись с вами,
Я в углу сидел один,
И Кутузова стихами
Я растапливал камин,
Подбавлял из Глинки сору,
И твоих, о Мерзляков!
Из «Амура» по сю пору
Недоконченных стихов.
Дым от смеси этой едкой
Нос мне сажей закоптил
И в награду крепко, крепко
И приятно усыпил.
Снилось мне, что в Петрограде,
Чрез Обухов мост пешком
Перешед, спешу к ограде
И вступаю в желтый дом.
От любови сумасшедших
В список бегло я взглянул
И твоих проказ прошедших
Длинный ряд воспомянул,
О Кокошкин! Долг романам
И тобою заплачен;
Но сказав «прости» обманам,
Ты давно уж стал умен.
Ах! И я... Но сновиденье
Прежде, други, расскажу:
Во второе отделенье
Я тихонечко вхожу.
Тут — один желает тропа,
А другой — владеть луной,
Тут — портрет Наполеона
Намалеван как живой.
Я поспешными шагами
Через залу перешел
И увидел над дверями
Очень четко: «Сей отдел —
Прозаистам и поэтам,
Журналистам, авторам,
Не по чину, не по летам,
Здесь места по нумерам».
Двери настежь Надзиратель
Отворя мне говорит:
«Нумер первый — ваш приятель,
Каченовский здесь сидит,
Букву «э» на эшафоте
С торжеством и пеньем жжет,
Ум его всегда в работе:
По крюкам стихи поет,
То кавыки созерцает,
То обнюхивает гниль,
Духу роз предпочитает,
То сметает с книжиц пыль
И в восторге, восклицая,
Набивает ею рот:
„Сор славянский, пыль родная!
Слаще ты, чем мед и сот!”»
Вот на розовой цепочке
Спичка Шаликов в слезах,
Разрумяненный, в веночке,
В ярко-планжевых чулках.
Прижимая веник страстно,
Кличет граций здешних мест
И, мяуча сладострастно,
Размазню без масла ест.
Номер третий: на лежанке
Истый Глинка восседит.
Перед ним дух русский в склянке
Нераскупорен стоит,
Книга кормчая отверста,
И уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.
«О Расин! Откуда слава?
Я тебя, дружок, поймал —
Из российского Стоглава
Ты «Гафолию» украл.
Чувств возвышенных сиянье,
Выражений красота
В «Андромахе» — подражанье
„Погребению кота”».
«Ты ль Хвостов? — к нему вошедши,
Вскликнул я. — Тебе ль здесь быть?
Ты дурак — не сумасшедший,
Не с чего тебе сходить».
— «В Буало я смысл добавил,
Лафонтеня я убил,
Я Расина обесславил», —
Быстро он проговорил.
И читать мне начал оду,
Я искусно улизнул
От мучителя, но в воду
Прямо из огня нырнул:
Здесь старик с лицом печальным
Букв славянских красоту
Мажет золотом сусальным
Пресловутую фиту.
И на мебели повсюду
Коронованное кси,
Староверских книжиц груду
И в окладе ик и пси,
Том в сафьян переплетенный
Тредьяковского стихов
Я увидел, изумленный,
И узнал, что то Шишков,
Вот Сладковский восклицает:
«Се, се Россы, се сам Петр!
Се со всех сторон сияет
Молния из тучных недр!
И чрез Ворсклу при преправе
Градов на суше творец
С твердостью пошел он к славе —
И поэме сей конец!»
Вот Жуковский, в саван длинный
Скутан, лапочки крестом,
Ноги вытянув умильно,
Черта дразнит языком,
Видеть ведьму вображает
И глазком ей подмигнет,
И кадит, и отпевает,
И трезвонит, и ревет.
Вот Кутузов: он зубами
Бюст грызет Карамзина,
Пена с уст течет ручьями,
Кровью грудь обагрена.
Но напрасно мрамор гложет,
Только время тратит в том,
Он вредить ему не может
Ни зубами, ни пером.
Но Станевич в отдаленьи,
Увидав, что это я,
Возопил в остервененьи:
«Мир! Потомство! За меня
Злому критику отмстите,
Мой из бронзы вылив лик.
Монумент соорудите,
Я заслугами велик!»
«Как! И ты бессмертьем льстишься?
О червяк! Отец червей! —
Я сказал. — И ты стремишься
К славе из норы своей?
И тогда как свет не знает,
Точно где, в каких местах
Храбрый Игорь почивает,
Где Пожарского скрыт прах,
Где блистала Ниневия
И роскошный Вавилон,
Русь давно ль слывет Россия?
Кем наш север заселен?»
— «Двор читал мои творенья, —
Прервал он, — и государь
Должен в знак благоволенья...»
Стой, дружок. Наш добрый царь
Дел без нас имеет кучу:
То мирит смятенный мир,
От царей отводит тучу,
То дает соседям пир,
То с вельможами хлопочет,
То ссылает в ссылку зло,
А тебя и знать не хочет,
Посиди — тебе тепло.
Чудо! Под окном на ветке
Крошка Батюшков висит
В светлой, проволочной клетке,
В баночку с водой глядит,
И поет певец согласный:
«Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись туда — ужасный
Крокодил на дне лежит».
Вот Грузинцев, и в короне,
И в сандалиях, как царь,
Горд в мишурном он хитоне.
Держит греческий букварь.
«Верно, ваше сочиненье?» —
Скромно задал я вопрос.
«Нет, Софоклово творенье», —
Отвечал он, вздернув нос.
Я бежал без дальних споров.
«Вот еще», — сказали мне.
Я взглянул: Максим Невзоров
Углем пишет на стене:
«Если б так, как на Вольтера,
Был на мой журнал расход,
Пострадала б горько вера:
Я вредней, чем Дидерот».
От досады и от смеху
Утомлен, я вон спешил,
Горькую прервав утеху,
Но Смотритель доложил:
«Ради вы или не ради,
Но указ уж получен:
Вам нельзя отсель ни пяди»,
И указ тотчас прочтен:
«Тот Воейков, что Делиля
Столь безбожно исказил,
Истерзать хотел «Эмиля»
И Вергилию грозил,
Должен быть как сумасбродный
В цепь посажен в желтый дом;
Темя всё обрить сегодня
И тереть почаще льдом».
Прочитав, я ужаснулся,
Хлад по жилам пробежал,
И, проснувшись, не очнулся,
И не верил сам, что спал.
Други, вашего совету,
Без него я не решусь:
Не писать — не жить поэту,
А писать начать — боюсь.
Ниже приводятся наиболее значительные варианты, встречающиеся в ряде списков.
Строфа 4, ст. 5:
Или:
Строфа 12, ст. 1:
В некоторых списках отсутствуют: строфа 16, ст. 5—8 в строфе 19 и ст. 1—4 в строфе 20, а после строфы 24 введены:
В одном из списков (ЦГАЛИ) имеются строфы, которые могут быть отнесены лишь к промежуточным редакциям 1815—1816 гг. и в рукописных копиях встречаются очень редко:
Вот и Герман, весь в чернилах
Пишет план воздушный свой
И толкует, как в горнилах
Плавят золото с сурьмой.
И тогда же, в исступленьи
Бросив свой мундир в камин,
Он хохочет в восхищеньи
И шагает как павлин.
Но, узрев меня, несчастный
Сделал два раза прыжок,
И запел он несогласно:
«Гибельный, жестокий рок!
Так иду на поле славы,
Но в карманах пустота;
О, гусары величавы!
Я их строев красота!»
Вошли строфы, соответствующие строфам 1—14, 17—29, 31, 35, 38, 40 автографа ГПБ, и строфы 19—21, 26 первой редакции.
Строфы 8, 9, 12 автографа ГПБ имеют следующие варианты.
Строфа 8, ст. 1—4:
Заподжарив, так и съел бы
И родного я отца.
Что ми дасте? Я поддел бы
Вам небесного творца.
Строфа 9, ст. 6—8:
Как Содом в грехах весь свет,
А всему Невтон виною
И проклятый Архимед!
Далее в ряде списков следует четверостишие:
Локк запутал ум наш в сети,
Геллерт (Галлер) сердце обольстил,
Кантом бредят даже дети,
Дженнер (Дрекслер) нравы развратил!
Строфа 12, ст. 5—8:
Видишь, грамоте не знаю,
Не учился, не читал,
А россиян просвещаю
И с звездою генерал
После строфы 21 первой редакции следует текст:
Вот наш Греч: рукой нескромной
Целых полго́да без сна,
Из тетрадищи огромной
Моряка Головина
Он страницы выдирает
И — отъявленный нахал —
В уголку иглой вшивает
Их в недельный свой журнал.
Вошли строфы, соответствующие строфам 1—29, 31—35, 38—40 автографа ГПБ, и строфы 19—21 первой редакции.
В ряде списков строфы 11—12 читаются в сокращенном виде, три строфы, посвященные Станевичу, часто заменяются одной — первой (см. строфу 29 автографа ГПБ).
Строфы, не вошедшие в автограф ГПБ и предыдущие редакции:
Вот на яицах наседкой
Сидя, клохчет сумасброд
И российские заедки —
Мак медовый он жует;
Вот чудак! Пред ним попарно
С обезьяной черный котё
И советник титулярный
С куклой важно речь ведет.
Или:
Вот на яицах наседкой
Сидя, клохчет сумасброд
В самом желтом доме редкой!
Перед ним кружится кот,
Кукла страстно водит глазки,
Обезьяна скалит рот —
Он им сказывает сказки
И медовый мак жует.
Кто ж бы это был? — «Перовский!» —
Мне товарищ прошептал.
«Уж не тот ли, что геройски
Турок в Варне откатал
Иль что взятчиков по-свойски
Из удела выгнал вон?»
— «Нет, писака, франт московский,
В круг ученый лезет он».
Так тут чуда нет большого:
Спятить долго ли с уму
На конюшне у Ш<ишко>ва
И у Ливена в хлеву.
«Жаль, и верно от собратов
Одурел он! — я сказал. —
Укусил его Ш<ихма>тов
Иль Ш<ишков> поцеловал.
В ряде списков встречается другая строфа, посвященная Перовскому, хронологическое определение которой затруднительно:
Вот Перовский. Беспрестанно
Он коверкает лицо —
Кошкой, волком, обезьяной;
То свернется весь в кольцо,
То у сильных ноги лижет,
То бессильных гонит вон,
То гроши на нитку нижет,
То бренчит на счетах он!
Вот в порожней бочке винной
Целовальник Полевой
Беспорточный 1 и бесчинный 2.
Стало что с его башкой?
1 Sans culotte (санкюлот (франц.). — Ред.).
2 Поелику не имеет чина.
«Спесь с корыстью в ней столкнулись,
И от натиска сего
Вверх ногами повернулись
Ум и сердце у него.
Самохвал, завистник жалкий,
Надувало ремеслом,
Битый Рюриковой палкой
И санскритским батожьем;
Подл, как раб, надут, как барин,
Он, чтоб вкратце кончить речь,
Благороден, как Б<улгар>ин,
Бескорыстен так, как Г<реч>!»
Вот чужих статей писатель
И маляр чужих картин,
Книг безграмотных издатель,
Северный орел — Свиньин.
Он фальшивою монетой
Целый век перебивал
И, оплеванный всем светом,
На цепи приют сыскал.
Вошли строфы, соответствующие строфам 1—29, 31—35, 38—40 автографа ГПБ; строфы 19—21 первой редакции; строфы 34—36, 40—42 третьей редакции.
В ряде списков некоторые строфы третьей редакции выпущены.
После строфы 16 автографа ГПБ следует текст:
Вот он — Пушкина убийца,
Легкомысленный француз,
Развращенный кровопийца, —
Огорчил святую Русь,
Схоронил наш клад заветный,
В землю скрыл талант певца,
Вырвал камень самоцветный
Он из царского венца
В списках с пометой: «Скопирован со собственноручного списка сочинителя в 1837 году; написанные им после того куплеты и те, которые он всегда хранил в тайне, также варьяции — добавлены из оставшихся по смерти его собственноручных же черновых бумаг» — после строф 33—34 автографа ГПБ, посвященных Булгарину, следует:
Что тут за щенок у входа,
Весь дрожит, поджавши хвост,
Как безжалостно природа
Окорнала его рост!
Как портными укорочен
Фрак единственный на нем!
Трус, как прячет от пощечин
Сухощавый лик он свой!
Луковка торчит в кармане,
Оттопырясь, как часы;
Стекла битые в кармане
И обгрызок колбасы.
Кто б из пишущих героев
Мог таким быть мозгляком?
Только бес — В<ладими>р С<троев>,
Гречев левый глаз с бельмом.
После строфы 36 автографа ГПБ, посвященной Грузинцеву, следует:
Вот Козлов! Его смешнее
Дурака я не видал:
Модный фрак, жабо на шее,
Будто только отплясал.
Но жестоко, я согласен,
Покарал его злой рок —
Как бедняга сей несчастен:
Слеп, без ног и без сапог.
А всё возится с князьями,
Низок, пышен, пуст, спесив,
Принужденными займами
Денег нищенски скопив,
Шлет для дочки в банк их... средство,
Недостойное певца —
Детям лучшее наследство —
Имя честное отца.
Или:
Вот Козлов! — глупец уверен,
Что с Жуковским равен он,
Низок, пуст, высокомерен
И в стихи свои влюблен.
Принужденными займами
У графинь, княгинь, друзей
Сыт и пышен; вот с стихами
Шлет он к Смирдину скорей.
Чтоб купил их подороже...
Продал, деньги получил;
Все расплаты ждут — и что же?
Он в ломбард их положил
Дочери ... плохое средство,
Недостойное певца.
Детям лучшее наследство —
Имя честное отца.
Или:
Вот Козлов! — его смешнее
Дурака я не видал:
Модный фрак, жабо на шее,
Будто только отплясал
Котильон наш франт убогий,
И, к себе питая страсть,
Метит прямо в полубоги
Или в Пушкины попасть.
Допущу к своей персоне,
Осчастливлю вас, прочтя
Мои стансы о Байроне,
Что поэт великий я,
И Жуковский в том согласен,
И мадам Лаваль сама.
Как он жалок, как несчастен:
Слеп, без ног и без ума!
После строф о Козлове:
Вот он с харей фарисейской
Петр Иваныч осударь,
Академии Расейской
Непременный секретарь.
Ничего не сочиняет,
Ничего не издает,
Три оклада получает
И столовые берет.
На дворе Академии
Гряд капусты накопал,
Не приют певцам России,
Он лабаз для дехтю склал.
В Академиях бывают
Мерины, бывали встарь;
В нашей двое заседают —
Президент и секретарь.
Вот Брамбеус: «сей» и «оный» —
Гадок, страшен, черен, ряб.
Он — поляк низкопоклонный,
Силы, знати, денег раб.
Подлость, наглость, самохвальство
Совместил себе в позор:
Полевого в нем нахальство
И Белинского задор.
То исполнен низкой лести,
То ругает без конца:
Нет ни совести, ни чести
У барона-подлеца.
Что без пользы тарабарить?
Не зажать словами рта,
Лучше шельму приударить
В три действительных кнута.
Вот кадетом заклейменный
Меценат К<арлго>ф, поэт,
В общем мненьи зачерненный
И Флюгарина клеврет.
Худ, мизерен, сплюснут с вида,
Сухощав душой своей —
Отвратительная гнида
С Аполлоновых ..дей!
Вот Шишкова! Кто не слышал?
В женской юбке гренадер!
За нее-то замуж вышел
Наш столетний Старовер;
На старушке ток атласный
В лентах, перьях и цветах;
В желтом платье, пояс красный
И в пунцовых башмаках.
Притч попов и полк гусаров,
Князь Кутузов, князь Репнин,
Битый-Корсаков, Кайсаров,
И Огарков, и Свечнин —
Все валитесь хлюстом — сердце
Преширокое у ней,
Да и в старике-младенце
Клад — не муж достался ей!
Вот Темира! Вкруг разбросан
Перьев лук, тряпиц, газет;
Ангел дьяволом причесан
И чертовкою одет.
Карлица и великанша,
Смесь юродств и красоты,
По талантам — генеральша,
По причудам — прачка ты.
Вот картежница Хвостова
И табачница к тому ж!
Кто тошней один другого,
Гаже кто — жена иль муж?
Оба — притча во языцах,
Он под масть к ней угодил,
Козырную кралю в лицах
Хлап бубновый полонил.