Monsieur.
Ma dernière lettre à Votre Excellence (NB si elle vous est parvenue) vous aura parue bien maussade, et je vous en demande pardon bien sincèrement. Cent fois je me suis dit, pourquoi écrire des hors-d’œuvre, pourquoi lui causer de l’ennui, fut-ce pour un moment; car avouez que ma lettre vous en aura donné. De mon côté j’avoue que je me sens triste.
Cependant je rappelle toute ma philosophie et ma réthorique à mon secours; je fais des raisonnements et syllogismes dans toutes les formes; j’en épargne le contenu à Votre Excellence, et après avoir bravement bataillé pour dissiper les nuages qui obscurcissaient mon esprit et mon âme, me voilà à présent, comme jadis Phœbus sortant tout rayonnant du sein d’Amphitrite, moi tout joyeux, sortant tout au plus du bain, la tête encore mouillée, je prends la plume pour remercier Votre Excellence de votre lettre du 2 Septembre que je viens de recevoir ce 20 du même mois. Convenez que l’homme est un être bien comique, bien ridicule, bien drôle; pleurant le matin, riant le soir, sans changer de situation, quelquefois sans changer de place, enfoncé dans un fauteuil en bonnet et en pantouffles. Oui, je me suis trouvé tel que je me dépeins-là, ayant pleuré le matin et ri le soir comme un fou, et je n’ai pourtant plus ri, c’est à dire de gaîté de cœur, depuis Tobolsk, depuis ma séparation d’avec ma bonne amie, quoique j’aie toutes les raisons du monde d’être plus gai par la bonté de notre gracieux Empereur.
Votre Excellence veut savoir ce que je fais, et si j’ai des voisins. Des voisins les poches pleines; mais je n’ai vu personne. Mr. Narichkin, Алексей Васильевич, avec sa famille. Il est malade; il est à 8 verstes; puis... je ne veux pas charger mon texte de noms inutiles. Gontcharoff, un peu mon parent, fameux par ses toiles à voiles à 40 verstes; Kalouga à 60; Janoff à 150 plus loin que Moscou. Il m’a écrit deux fois et m’invite à venir le voir. Quoique camarade jadis, il est un peu trop loin de mon gîte.
Pour mon occupation, je lis peu, je n’écris point du tout, la manie m’en est bien passée. Je marche, je vais dans un petit bois à côté de mon jardin où il n’y a eu que des pommes; je vais donc dans le bois, non pour méditer, non pour tirer le gibier qui ne s’y trouve pas; mais, oh! Votre Excellence ne devinera certainement pas: c’est pour cueillir des champignons. En arrivant ici, j’étais tout œil, et à cet égard j’ai joui; j’ai-vu la récolte du seigle, celle des graines printanières, la fenaison; j’observais, mais je m’interdisais les reflexions, je récitais souvent la belle ode d’Horace beatus ille, dont je ne sais que le commencement, et il me semblait parfois que l’on pouvait jouir de la vie de plusieurs manières. En arrivant ma vue était frappée par des champs de couleur grise et couleur jaune, vers l’automne le gris se changea en vert. A mon arrivée je voyais les champs couverts d’une belle moisson que le vent agitait en vagues dorées; les épis sont tombés sous la faux du moissonneur, une paille aride couvre les campagnes sur lesquels on voit errer des troupeaux de vaches et de brebis, mais à côté s’élève déjà la verte espérance du laboureur. Je répète: j’étais tout seul, je jouissais. Les travaux de l’été finis, je vis des bandes entières d’habitants de campagnes, telles que des oies et des canards sauvages défiler devant moi; ils quittent leurs demeures pour aller chercher leur subsistance, ainsi que les oiseaux quittent le nord aux approches des frimas. Mon cœur se flétrit. Il est donc une contrée pour eux plus abondante, plus nourricière; le ciel en est-il donc plus pur et plus serein, les habitations sont-elles donc plus heureuses? Non, l’homme du peuple aime le lieu qui l’a vu naître. C’est le besoin qui lui fait quitter sa maison, tout ce que l’homme quitte à regret; mais il y retournera chargé des depouilles que son industrie aura prélevé sur des gens plus simples que lui, et la joie reviendra dans sa
maison. Malheur à celui qui la troublera! Quand je vois de la joie, je suis gai et je puis l’être assez souvent; je vois passer tous les jours des soldats qui vont revoir leurs parents et leurs amis. Quelle allégresse! Quelles bénédictions pour celui qui en est l’auteur! Ah! quand verrai-je les miens? L’ainé de mes grenadiers est malade, je crois à présent que c’est la vraie raison pourquoi il voudrait quitter. Il est malade depuis qu’il est à Kiew. Mon cadet campe auprès de cette ville. Ils ont espérance de venir me voir: quelle joie! Ils béniront en m’embrassant celui qui leur a rendu leur père et celui qui le leur a conservé. Ils vous béniront.
Le 21 Septembre 1797.
Mon adresse est à Maloy-Jaroslavez, comme j’ai eu l’honneur de la marquer à Votre Excellence. Cette ville est à présent sans district, et ma campagne Немцово n’en est éloignée que d’une verste et demie. Nous sommes du district de Borowsk.
Милостивый государь.
Мое последнее письмо к вашему сиятельству, если оно дошло до вас, могло вам показаться весьма мрачным, и я искренно прошу за это прощения. Сто раз я повторял себе, зачем писать столько лишнего, зачем нагонять на него тоску, хотя бы и на мгновение. Потому что, признайтесь, мое письмо таки нагнало ее на вас. Со своей стороны признаюсь, что мне невесело.
Однако я призываю к себе на помощь всю философию и риторику; я обращаюсь к рассуждениям и силлогизмам всякого рода; я избавляю ваше сиятельство от их содержания и, мужественно выдержав бой, чтобы рассеять тучи, омрачавшие мой разум и душу, ныне, как некогда Феб, вышедший во всем блеске из лона Амфитриты, я радостно, выйдя, правда, только из бани с еще мокрой головой, берусь за перо, чтобы поблагодарить ваше сиятельство за письмо от 2 сентября, которое я получил 20 того же месяца. Согласитесь, что человек – существо весьма смешное, весьма забавное, весьма нелепое. Он плачет утром и смеется вечером, хотя ничего и не переменилось, а иногда он сам и с места не двинулся, плотно усевшись в кресло в колпаке и в ночных туфлях. Да, я нахожу себя именно таким, как я это изобразил, наплакавшись поутру, прохохотав весь вечер, как безумный,
а я ведь не смеялся, по крайней мере от души, с самого Тобольска, со времени разлуки с моей доброй подругой, хотя у меня как будто и есть все основания стать более веселым, благодаря великодушию нашего милостивого государя.
Ваше сиятельство желаете знать, что я поделываю и есть ли у меня соседи. Соседей хоть пруд пруди, но я никого не видел. Г-н Нарышкин Алексей Васильевич с семьей; он болен, живет в 8 верстах; затем... не хочу загружать письмо ненужными именами. Гончаров, мой дальний родственник, знаменитый своей парусиной, живет в 40 верстах; Калуга в 60 верстах; Янов в 150 за Москвой. Он писал мне дважды и приглашает приехать-повидаться. Хотя мы и старые товарищи, но он живет уж слишком далеко от меня.
Что касается моих занятий, то я читаю мало, не пишу совсем ничего, эта мания уже давно прошла. Я брожу, гуляю в лесочке, что рядом с садом, в котором ничего и нет, кроме яблок; итак, я брожу в лесу, но не для того чтобы размышлять или охотиться за дичью, которая здесь не водится, но, о! ваше сиятельство конечно не догадаетесь, я просто собираю грибы. Прибыв сюда, я только и делал, что глядел, и этим насладился. Я видел, как убирали рожь и яровые, я видел сенокос. Я наблюдал, но я запретил себе размышления; я часто повторял прекрасную оду Горация Beatus ille, которой я знаю только начало, и иногда мне казалось, что можно по-разному наслаждаться жизнью. По прибытии сюда я увидел поля серого и желтого цвета, ближе к осени серое превратилось в зеленое. Когда я приехал, поля были покрыты прекрасными хлебами, золотистые волны которых колебал ветер. Потом колосья упали под серпом жнецов; сухое жниво покрывает поля, по которым бродят стада коров и овец, а рядом уже всходит зеленая надежда землепашца. Повторяю, я был совсем один, и я наслаждался. После окончания летних работ, я видел целые толпы сельских жителей, которые, подобно стаям диких гусей и уток, проходили передо мной; они покидали свои жилища, чтобы отправиться на поиски пропитания, подобно тому, как птицы покидают север с приближением морозов. Сердце мое сжималось. Значит, есть для них край более богатый, более привольный, может быть, небо там чище и яснее и жизнь счастливее? Нет, простолюдин любит места, где он родился; только необходимость заставляет его покинуть свой дом и всё то, что человек покидает с
сожалением. Но он вернется сюда, нагруженный данью, которую его ремесло приносит ему от людей еще более простых, чем он сам, и радость снова войдет в его дом. Горе тому, кто ее потревожит! Когда я вижу чужую радость, мне самому становится весело, и это чувство я испытываю довольно часто. Я каждый день вижу солдат, которые возвращаются к родным и к друзьям. Сколько радости! Сколько благословений тому, кто сему причина. Ах, когда же я увижу своих? Старший из моих гренадеров болен, и я думаю теперь, что в этом и кроется истинная причина, почему он хотел бы выйти в отставку. Он болен с тех пор, как приехал в Киев. Меньшой в лагере, там же поблизости. Они надеются приехать повидаться со мной. Какая радость! Обнимая меня, они будут благословлять того, кто вернул им отца, того, кто его сохранил для них. Они будут благословлять вас.
21 сентября 1797 г.
Мой адрес – Малый Ярославец, как я уже имел честь сообщить вашему сиятельству, в настоящее время безуездный город, и моя деревушка Немцово отстоит от него не более, чем в полутора верстах. Мы приписаны к Боровскому уезду.