Рисунки Л. Ионовой
Москва «Детская литература» 1983
Предисловие А. Шарова
Издание третье
Аленький цветочек: Сказка ключницы Пелагеи / Предисл. А. Шарова; Рис. Л. Ионовой. — М.: Дет. лит., 1983. — 32 с., ил., — (Школьная б-ка).
Одна из самых популярных и любимых детьми сказок.
© Предисловие, иллюстрации.
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА», 1980 г.
В который раз я перечитываю чудесную сказку Сергея Тимофеевича Аксакова «Аленький цветочек» — и каждый раз чувство, будто не только читаешь, но и слышишь её. Это потому, вероятно, что слова в сказке особенные — задумчивые и протяжные, как в старинной песне:
Собрался купец за море и говорит дочерям:
— Коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами захотите...
Старшая дочь попросила золотой венец из каменьев самоцветных, чтобы было от них светло в тёмную ночь, как среди дня белого.
— Привези мне тувалет из хрусталю восточного, цельного, беспорочного, чтоб, глядясь в него, я не старилась и красота моя девичья прибавлялася, — попросила средняя дочь.
А когда настал черёд младшей дочери, самой ласковой и любимой, она поклонилась отцу в ноги и попросила привезти ей аленький цветочек, которого не было бы краше на белом свете.
— Ну, задала ты мне работу потяжеле сестриных... — сказал отец меньшой дочери. — Аленький цветочек не хитро найти, да как же узнать мне, что краше его нет на белом свете?..
Так начинается долгая эта сказка. Много раз Сергей Аксаков мальчиком, когда гостил в имении деда, слушал тревожащее сердце таинственное повествование.
Шёл снег, будто небеса рассыпались снежным пухом, наполняя воздух движением и поразительной тишиной. Начинались сумерки. Ключница Пелагея пряла и под жужжание веретена неторопливо говорила.
Сама жизнь этой удивительной женщины походила на сказку, только очень нерадостную. Девочкой она вместе с отцом убежала от помещика, известного своей жестокостью, — из Оренбургских степей «за тридевять земель» — в Астрахань.
В низовья Волги стекались беглые крепостные и вольные казаки, приезжали купцы из Персии и Турции. Множество сказок жило в пёстром скоплении выходцев из разных губерний России, из разных стран и переходило из уст в уста.
Однажды Пелагея проведала, что хозяина её уже нет на свете, а она по наследству перешла во владения Аксакова — помещика, как говорили, «строгого, но справедливого», и вернулась на родину. В те далёкие времена у царей, знатных вельмож, а нередко и у обычных помещиков были свои «бахари» — рассказчики сказок, — они заменяли книги. Дед Сергея Аксакова не спал по ночам, болел; Пелагея стала в его доме не только ключницей, но и бахаркой, ночи напролёт неутомимо рассказывающей сказки; русская Шехерезада.
Наматывается на веретено, тянется, тянется нить, и сквозь надвигающуюся темноту, как сквозь полную горя жизнь рассказчицы, светящейся нитью прядётся сказка о том, что никто и ничто не победит зло, кроме любви, если она истинная и самоотверженная.
Прошло почти полстолетия. В день рождения своей младшей — любимой внучки Оли, Сергей Тимофеевич Аксаков обещал написать для неё маленькую повесть о своём детстве. Так было задумано одно из самых замечательных произведений русской литературы — «Детские годы Багрова-внука».
Только самое начало жизни описано в «Детских годах». Сергей Аксаков родился 20 сентября 1791 года. Жизнь мальчика началась тяжёлой болезнью. Может быть, именно это сделало так, что первым и самым сильным чувством, зародившимся в Серёжиной душе, была жалость ко всем страдающим и слабым.
Мать не покорялась злой воле природы. Просыпаясь среди ночи или приходя в сознание после обморока, Сергей видел её тревожные и нежные глаза. Всё живое на земле создано солнечным теплом; мальчик не мог бы выразить этого словами, но чувством он понимал, что всё живое в нём даровано и сохранено материнской самоотверженностью. Так рано, прежде и могущественнее всего иного, вместе с жалостью в его сердце возникла любовь и благодарность.
Городской дом Аксаковых окружал небольшой сад. Как-то, сидя на окошке, Сергей услышал жалобный визг и стал просить мать, чтобы послали посмотреть, кто это плачет. Дворовая девушка вернулась, неся в пригоршнях крошечного, ещё слепого щенка. В мире мальчика появилась неказистая дворняжка Сурка — существо, так же зависящее от его забот, как сам он зависел от взрослых. Сурку он учил, кормил, оберегал.
Когда Серёжа капризничал, его выносили из дому и сажали в распряжённую карету. Он сразу успокаивался; ему казалось, что он едет, мчится в неведомые края. Но вот жарким июльским утром в карету впрягают лошадей, и начинается настоящее путешествие. Из Уфы они ехали в имение деда. Потом всё детство будет пронизано дорогой: поездками в дальние сёла к родным. Переправами через реки Белую и Волгу. Весенними, летними, осенними и зимними путешествиями в ближний лес, на реку, на болото, в поле, где чудес неменьше, чем на тысячекилометровом пути.
Мальчик увидит весенний перелёт птиц,когда, по выражению его дядьки Евсеича, «всякая птица валом валит безперемежки», и потом так опишет это первое на его памяти чудо: «...Беспрестанно проносились большие и малые
стаи разной прилётной птицы: одни садились, другие поднимались... Крик, писк, свистнаполняли воздух. Не зная, какая это летит или ходит птица, какое её достоинство,какая из них пищит или свистит, — я был поражён, обезумлен таким зрелищем».
Только то, что всё перевернуло в тебе, обезумило, — сохранится и, может быть, вобрав частицу твоей души, когда-нибудь воплотится в творчестве.
Мальчик был обезумлен природой.
...Во времена детства Аксакова в русской литературе ещё преобладали громогласные оды, воспевающие царей и военачальников. Пушкин и Гоголь продолжали и завершили движение к обычной жизни, обычному человеку, которое начали предтечи их, великие русские писатели восемнадцатого века —Державин, Фонвизин, Радищев. Они — Пушкин и Гоголь — как бы застроили тогда несколько пустынную литературную Россию городами и сёлами, от солнечного села Диканьки до города М, куда въезжает на своей бричке Чичиков, до Петербурга с его Медным всадником.
И сколько же прежде неведомого открылось стране в этих городах и сёлах!
Пушкин и Гоголь заселили литературу России людьми из народа, говорящими не придворным, а обычным языком; туда вошли чернобородый со сверкающими глазами Пугачёв и такой совсем неприметный, жестоко придавленный человек, как Акакий Акакиевич Башмачкин, которому до ужаса не повезло с его новой шинелью; вошёл наглый Ноздрёв и несчастный Евгений, бросивший вызов грозному медному кумиру и безжалостно растоптанный им.
Пушкин и Гоголь избороздили Россию дорогами и просёлками — «от финских хладных скал до пламенной Колхиды». По сторонам раскинулись бескрайние поля и леса; протянулись полноводные реки — такие величавые и широкие, что, по образному слову Гоголя, редкая птица долетит до середины течения.
На долю Аксакова выпало внести новые краски в реальную картину России, создаваемую великой литературой: заселить реки, степи, болота и леса зверями, птицами, рыбами. Он и совершил это в «Записках ружейного охотника Оренбургской губернии», и в «Записках об уженье рыбы», и в очерке «Собирание бабочек». Он широко распахнул окна литературы перед всем, что порхает, летает, рыщет в лесах, одарил её «аленьким цветочком» живой природы, по которому она так тосковала.
Он завершил свой труд, поселив в лесах, рядом с птицами и зверями, сказку с её чудовищами и красавицами. Так, почти натуралист, он стал почти волшебником. Вернее сказать, не «почти», а особым натуралистом и особым волшебником.
Он был не обычным, а особым натуралистом, потому что заселил землю зверями и птицами, преображёнными взглядом поэта.
Вот болотный кулик с желтовато-красным оперением. Обычный кулик, но послушайте, что о нём рассказывает Аксаков:
«Едва только человек проходит мимо места, занимаемого болотными куликами, как один или двое из них вылетают навстречу опасности... Кулик бросается прямо на охотника, подлетает вплоть, трясётся над его головой, вытянув ноги вперёд, как будто упираясь ими в воздух. Птица готова сделать всё, пожертвовать жизнью, чтобы защитить птенцов, спрятавшихся где-то поблизости».
Люди часто говорят: «зверский поступок». Аксаков показал, что, в сущности, звери почти никогда не совершают «зверских поступков» — им несвойственна бессмысленная кровожадность.
Он написал, как считается, одну-единственную сказку «Аленький цветочек», но сколько ещё сказочных былей благородства и самоотвержения подсмотрел он в природе и рассеял по своим сочинениям.
...Зимой в Уфе к Серёже Аксакову стал ходить Матвей Васильевич, преподаватель народного училища, и учить его чистописанию. Чтобы Серёже было не так скучно, ему подыскали товарища, мальчика Андрюшу из соседской бедной семьи. И вот Серёжа заметил, что, даже если бы они с Андрюшей писали одинаково неудачно, отметки ставились разные: ему — «не худо», а Андрюше — «посредственно». И так повторялось всякий раз.
Первое смутное сознание неравенства осветило и одновременно тучей застлало сознание мальчика. Это важнейшее событие в жизни человека, особенно одарённого писательским даром; ведь желание сделать мир разумнее —едва ли не главная побудительная причина творчества.
Однажды Матвей Васильевич повёл Серёжу в народное училище. Тут учитель, прежде казавшийся добряком, странно изменился.
— Не знаешь? На колени! — крикнул он, когда мальчик, вызванный к доске, не смог ответить урока.
По окончанию занятий трое сторожей, вооружённых пучками прутьев, принялись сечь мальчиков, стоявших на коленях за доской. «Слишком рано получил я это раздирающее впечатление и этот страшный урок! Он возмутил ясную тишину моей души», — писал впоследствии Аксаков.
Но точно ли — «слишком рано»? Душа воспитывается не одной любовью и красотой. Не сами «страшные уроки», а только равнодушие к ним смертельно опасно уму и таланту.
Мальчик увидел, что люди вокруг делятся на свободных и крепостных. Рано проснувшись, светлый и печальный интерес к народной жизни не угаснет; можно закрывать глаза на неправду — иные так и поступают, — но это всё равно что вместе с совестью похоронить свой дар.
От дворовых Серёжа Аксаков услышит правдивые рассказы о своём незадолго до того убитом родиче, помещике-крепостнике Куроедове — изверге, который запарывал непокорных. Аксаков напишет о нём и этими правдивыми страницами внесёт свою долю в понимание бесчеловечности рабства.
Через много лет, при первых вестях о готовящемся освобождении крестьян Аксаков обратился со стихотворным посланием к России:
С плеч твоих спадает бремя,
Докажи, что не рабой
Прожила ты рабства время...
Покажи нам, как оковы
Скинешь ты с могучих ног,
Как пойдёшь ты в путь свой новый,
Как шагнёшь через порог...
В жизнь мальчика рано входят книги. Он жадно читает всё, что попадётся. Чтение пробудило тягу к сочинительству. О том, что он услышал или прочитал, по-своему пересочиняя, мальчик рассказывал сестрёнке.
Рассказывал ей, что в доме был пожар, а он выскочил из окошка с двумя детьми. При этом Сергей хватал сестриных кукол — они должны были изображать детей, спасаемых из пламени; вместе с писательским в нём пробуждался артистический дар — долгие десятилетия эти два родственных искусства боролись за его душу.
Он рассказывал сестре, что в саду дедушкиного дома — пещера, там обитает Змей Горыныч о семи головах; но он отрубит у змея все головы. Сестричка пугалась: худо спала, плакала. Он жалел её, но втайне гордился тем, что выдуманные им истории так волнуют. Он начинал предчувствовать «силу слов» — своих, рождённых собственным жизненным опытом, собственным воображением. Уже всё главное для писателя поселилось в его душе. И вот ведь Пушкин так рано, ещё в отрочестве, почувствовал неодолимую потребность не просто рассказывать, а писать, слагать стихи. Рифмы, строки хлынули на бумагу бурным потоком, и поток иссяк только со смертью поэта.
Но может быть и иначе. Бывает так, что человек после детства как бы разминётся с самим собой; иногда десятилетиями будет искать он свою судьбу, истинное предназначение.
Долгие годы Аксаков был известен как хлебосольный московский барин, радостно встречающий гостей; страстный театрал; охотник, исходивший башкирские и подмосковные леса и болота бессчётными весенними зорями; неутомимый рыболов, за долгие часы — а вместе сложились бы месяцы и годы —проведённые с удочкой на берегах рек, не упустивший ничего, что с глазу на глаз открывала ему природа. Он был отзывчивым человеком, как личное своё страдание воспринимавшим крепостное горе страны; был заботливым мужем и отцом. Но виденное ежедневно и вблизи ещё не находило воплощения в творчестве, а тут же скрывалось в неведомых тайниках памяти. Должно было произойти нечто потрясающее, чтобы все эти богатства открылись. Таким событием стала встреча с Гоголем.
Он читает и перечитывает «Вечера на хуторе близ Диканьки», потом «Миргород», «Ревизор» и, наконец, «Мёртвые души» — их Аксаков впервые услышал из уст самого Гоголя.
Словно свежий ветер пронёсся над Россией с явлением Гоголя; разгоняя туман, он позволил оглянуть страну, чудно высветленную непостижимым светом. Казалось, слёзы порой набегают на глаза чтеца, и всё-всё виделось сквозь эти слёзы, придававшие и смешному, и горькому, и тому даже, что можно было счесть ничтожным, невыразимый смысл.
Аксаков был потрясён Гоголем, обезумлен им — тут не найти другого, более подходящего, чем это его детское слово. Строки Гоголя были как капли дождя; влага поднялась испарениями со всей земли и грозой проливалась на страну. Они вызывали чувство преклонения и тревожной любви — сколько же душевного богатства отдал и отдаёт этот великий писатель народу.
Сочинения Гоголя многое пробудили в Аксакове. Было чудесное детство, была почти не проявившаяся в творчестве жизнь, а теперь наступает пора свершений.
На пороге старости?!
Но ведь старость — не смерть.
Странно и как-то больно встретиться в воображении с Серёжей Аксаковым, которого мы знали красивым и милым мальчиком, с блестящими глазами и сердцем нежным и таким впечатлительным, что он тяжко заболевал от одного
несправедливого слова, встретить этого мальчика Серёжу, когда он превратился в отца большого семейства и деда — пятидесятичетырёхлетнего, рано состарившегося, очень больного.
Седая борода обрамляет осунувшееся лицо, левый глаз почти ослеп, да и правый видит так плохо, что Аксаков не может сам писать — приходится диктовать. Вот и жизнь прошла... Но точно ли «прошла»? Четырнадцать лет осталось ему, и теперь мы знаем, какими до краёв наполненными трудом, а значит, и счастливыми были эти последние полтора десятилетия.
Глаза видят плохо, но домочадцам кажется, что старик всё время вглядывается во что-то незримое для них. Да так и есть на самом деле. В это время Аксаков писал Гоголю:
«Живём мы в деревне тихо, мирно и уединённо; даже не предвидим, чтобы могла зайти к нам скука... От утреннего чая до завтрака и потом до позднего обеда все заняты своими делами: играют, рисуют, читают... Я затеял написать книжку об ужении не только в техническом отношении, но и в отношении к природе вообще; страстный рыбак у меня так же страстно любит и красоты природы; одним словом, я полюбил свою работу и надеюсь, что эта книжка не только будет приятна охотнику удить, но и всякому, чьё сердце открыто впечатлениям раннего утра, позднего вечера, роскошного полдня. Тут займёт свою часть чудная природа Оренбургского края, какою я знавал её назад тому 45 лет».
Вскоре «Записки об ужении рыбы» были напечатаны, а через несколько лет вышли ещё две книги о природе с такими же совсем не зазывными названиями.
Тому, для кого чтение — одно из самых больших удовольствий в жизни, в каждой полюбившейся книге звучит особый голос.
Голос книг Аксакова — негромкий, как бы застенчивый. С первых же страниц слышится вопрос: да интересно ли вам? Слышится почти просьба: хорошо бы отбросить всё и пойти в глубь леса, по болоту, где почва упруго колеблется под ногами, на берег реки, где всплеснёт рыба на утреннем солнце, и снова, ничем не рушимое, стремится у ваших ног течение; пойти, если сердце «открыто впечатлениям раннего утра, позднего вечера, роскошного полдня...».
И ты ещё неясно думаешь, последовать ли робкому зову — в страницы, где нет ни воинских подвигов, ни увлекательных приключений, а руки уже сами собой листают книгу неторопливо, задумчиво, и больше всего хочется продлить радость общения с книгой, как со старшим другом.
Раз возникнув, мир Аксакова не исчезает. И это особое течение в литературе, навечно скрепляющее человека с породившей его природой, по-своему преображённое, прозвучит и в «Детстве» Толстого, и в «Степи» Чехова, и в произведениях Бунина и Пришвина.
Вышли первые книги Аксакова, а он уже писал другие, очарование которых лучше всего выразить словами Пушкина:
И детства милые виденья
В усталом, томном вдохновеньи,
Волнуясь лёгкою толпой,
Несутся над моей главой!..
Одно за другим появляются самые главные произведения Аксакова: «Семейная хроника» и «Детские годы Багрова-внука».
Аксаков пишет, как сажают деревья, только деревьям всё же суждено умереть в положенный срок, а эти книги, уже перешагнувшие порог второго столетия своего существования, даже не постарели, остались теми же «детства милыми виденьями».
«Порой кажется, что внезапное озарение может совершенно перевернуть человеческую судьбу, — писал замечательный французский писатель и сказочник Антуан, де Сент-Экзюпери. — Но озарение означает лишь то, что духу внезапно откроется медленно подготовлявшийся путь. Я долго изучал грамматику. Меня учили синтаксису. Во мне пробудили чувства. И вдруг в моё сердце постучалась поэма».
И ещё он писал:
«Жить — значит медленно рождаться. Это было бы чересчур легко — брать уже готовую душу».
Душа Аксакова раскрылась до самой глубины, только тогда в неё постучалась повесть «Детские годы Багрова-внука».
Гоголь, с мыслью о котором возникало каждое слово этого произведения, не прочитал его, он умер за шесть лет до выхода книги, как не прочёл Пушкин, убитый за пять лет до появления в печати «Мёртвых душ» Гоголя, — поэмы, им вдохновлённой.
...Ещё раз незадолго до смерти Сергея Тимофеевича Аксакова воскреснет в нашем воображении мальчик с блестящими глазами и нежным сердцем, чтобы больше уже не взрослеть, и не стареть, и встречать каждое новое поколение. Когда Аксаков перечтёт законченную рукопись и детство заново, чредой незабвенных лиц, вёснами и зимами, реками, лесами и полями, пением птиц, горькими и счастливыми минутами, любовью и скорбью, пройдёт перед почти погасшими глазами, он почувствует, что одного мотива, непременного в этой музыке детства, нет — сказки.
Тогда-то он напишет «Аленький цветочек», отбирая каждое слово, как жемчужины, старые, но с годами сверкающие всё более ярко, — и напечатает приложением к «Детским годам Багрова-внука».
С чувством радости и даже с некоторой завистью думаю я о вас, молодые читатели, которым предстоит счастье первой встречи с чудесной сказкой.
А. Шаров
В некиим1 царстве, в некиим государстве жил-был богатый купец, именитый человек.
Много у него было всякого богатства, дорогих товаров заморских, жемчугу, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны2; и было у того купца три дочери, все три красавицы писаные, а меньшая лучше всех; и любил он дочерей своих больше всего своего богатства, жемчугов, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны — по той причине, что он был вдовец и любить ему было некого; любил он старших дочерей, а меньшую дочь любил больше, потому что она была собой лучше всех и к нему ласковее.
Вот и собирается тот купец по своим торговым делам за море, за тридевять земель, в тридевятое царство, в тридесятое государство, и говорит он своим любезным дочерям:
«Дочери мои милые, дочери мои хорошие, дочери мои пригожие, еду я по своим купецким делам за тридевять земель, в тридевятое царство, тридесятое государство, и мало ли, много ли времени проезжу — не ведаю, и наказываю я вам жить без меня честно и смирно, и коли вы будете жить без меня честно и смирно, то привезу вам такие гостинцы, каких вы сами захотите, и даю я вам сроку думать на три дня, и тогда вы мне скажете, каких гостинцев вам хочется».
1 В не́киим — в некотором. В сказке много старинных слов; она написана так, как её рассказывала ключница Пелагея.
2 Казна́ — деньги.
Думали они три дня и три ночи и пришли к своему родителю, и стал он их спрашивать, каких гостинцев желают. Старшая дочь поклонилась отцу в ноги да и говорит ему первая:
«Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи1, ни мехов чёрного соболя, ни жемчуга бурмицкого2, а привези ты мне золотой венец из камениев самоцветных, и чтоб был от них такой свет, как от месяца полного, как от солнца красного, и чтоб было от него светло втёмную ночь, как среди дня белого».
Честной купец призадумался и сказал потом:
«Хорошо, дочь моя милая, хорошая и пригожая, привезу я тебе таковой венец; знаю я за морем такого человека, который достанет мне таковой венец; а и есть он у одной королевишны заморской, а и спрятан он в кладовой каменной, а и стоит та кладовая в каменной горе, глубиной на три сажени, за тремя дверьми железными, за тремя замками немецкими. Работа будет немалая: да для моей казны супротивного нет».
Поклонилась ему в ноги дочь середняя и говорит:
«Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни чёрных мехов соболя сибирского, ни ожерелья жемчуга бурмицкого, ни золота венца самоцветного, а привези ты мне тувалет3 из хрусталю восточного, цельного, беспорочного, чтобы, глядя в него, видела я всю красоту поднебесную и чтоб, смотрясь в него, я не старилась и красота б моя девичья прибавлялася».
Призадумался честной купец и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова:
«Хорошо, дочь моя милая, хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а и есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной и негаданной; и схоронен тот тувалет в терему каменном, высоком, и стоит он на горе каменной, вышина той горы в триста сажень, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому терему ступеней три тысячи, и на каждой ступени стоит по воину персидскому и день и ночь с саблею наголо булатною, и ключи от тех дверей железных носит королевишна на поясе. Знаю я за морем такого человека, и достанет он мне таковой тувалет. Потяжеле твоя работа сестриной, да для моей казны супротивного нет».
Поклонилась в ноги отцу меньшая дочь и говорит таково слово:
«Государь ты мой батюшка родимый! Не вози ты мне золотой и серебряной парчи, ни чёрных соболей сибирских, ни ожерелья бурмицкого, ни венцаса моцветного, ни тувалета хрустального, а привези ты мне аленький цветочек,к оторого бы не было краше на белом свете».
1 Парча́ — шёлковая материя, затканная золотыми или серебряными нитями.
2 Же́мчуг бурми́цкий — жемчуг особенно крупный и круглый.
3 Тувале́т — туалет, зеркало.
Призадумался честной купец крепче прежнего. Мало ли, много ли времени он думал, доподлинно сказать не могу; надумавшись, он целует, ласкает, приголубливает свою меньшую дочь, любимую, и говорит таковые слова:
«Ну, задала ты мне работу потяжеле сестриных: коли знаешь, что искать, то как не сыскать, а как найти то, чего сам не знаешь? Аленький цветочек не хитро найти, да как же узнать мне, что краше его нет на белом свете? Буду стараться, а на гостинце не взыщи».
И отпустил он дочерей своих, хороших, пригожих, в ихние терема девичьи. Стал он собираться в путь, во дороженьку, в дальние края заморские. Долго ли, много ли он собирался, я не знаю и не ведаю: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Поехал он в путь, во дороженьку.
Вот ездит честной купец по чужим сторонам заморским, по королевствам невиданным; продаёт он свои товары втридорога, покупает чужие втридешева, он меняет товар на товар и того сходней, со придачею серебра да золота; золотой казной корабли нагружает да домой посылает. Отыскал он заветный гостинец для своей старшей дочери: венец с камнями самоцветными, а от них светло в тёмную ночь, как бы в белый день. Отыскал заветный гостинец и для своей средней дочери: тувалет хрустальный, а в нём видна вся красота поднебесная, и, смотрясь в него, девичья красота не стареется, а прибавляется. Не может он только найти заветного гостинца для меньшой, любимой дочери — аленького цветочка, краше которого не было бы на белом свете.
Находил он во садах царских, королевских и султановых много аленьких цветочков такой красоты, что ни в сказке сказать, ни пером написать; да никто ему поруки не даёт, что краше того цветка нет на белом свете; да и сам онтого не думает. Вот едет он путём-дорогою со своими слугами верными по пескам сыпучим, по лесам дремучим, и, откуда ни возьмись, налетели на него разбойники, бусурманские, турецкие да индейские, и, увидя беду неминучую, бросает честной купец свои караваны богатые со прислугою своей верною и бежит в тёмные леса. «Пусть-де меня растерзают звери лютые, чем попасться мне в руки разбойничьи, поганые и доживать свой век в плену во неволе».
Бродит он по тому лесу дремучему, непроездному, непроходному, и что дальше идёт, то дорога лучше становится, словно деревья перед ним расступаются, а часты кусты раздвигаются. Смотрит назад — руки не просунуть, смотрит направо — пни да колоды, зайцу косому не проскочить, смотрит налево — а и хуже того. Дивуется честной купец, думает не придумает, что с ним за чудо совершается, а сам всё идёт да идёт: у него под ногами дорога торная. Идёт он день от утра до вечера, не слышит он рёву звериного, ни шипения змеиного, ни крику совиного, ни голоса птичьего: ровно около него всё повымерло. Вот пришла и тёмная ночь; кругом его хоть глаз выколи, а у него под ногами светлёхонько. Вот идёт он, почитай, до полуночи, и стал видеть впереди будто зарево, и подумал он: «Видно, лес горит, так зачем же мне туда идти на верную смерть, неминучую?»
Поворотил он назад — нельзя идти, направо, налево — нельзя идти; сунулся
вперёд — дорога торная. «Дай постою на одном месте, — может, зарево пойдёт в другую сторону, аль прочь от меня, аль потухнет совсем».
Вот и стал он, дожидается; да не тут-то было: зарево точно к нему навстречу идёт, и как будто около него светлее становится; думал он, думали порешил идти вперёд. Двух смертей не бывать, а одной не миновать. Перекрестился купец и пошёл вперёд. Чем дальше идёт, тем светлее становится, и стало, почитай, как белый день, а не слышно шуму и треску пожарного. Выходит он под конец на поляну широкую, и посередь той поляны широкой стоит дом не дом, чертог не чертог, а дворец королевский или царский, весь в огне, в серебре и золоте и в каменьях самоцветных, весь горит и светит, а огня не видать; ровно солнышко красное, инда1 тяжело на него глазам смотреть. Все окошки во дворце растворены, и играет в нём музыка согласная, какой никогда он не слыхивал.
Входит он на широкий двор, в ворота широкие, растворенные; дорога пошла из белого мрамора, а по сторонам бьют фонтаны воды, высокие, большие и малые. Входит он во дворец по лестнице, устланной кармазинным2 сукном, со перилами позолоченными; вошёл в горницу — нет никого; в другую, в третью — нет никого; в пятую, десятую — нет никого; а убранство везде царское, неслыханное и невиданное: золото, серебро, хрустали восточные, кость слоновая и мамонтовая.
Дивится честной купец такому богатству несказанному, а вдвое того, что хозяина нет; не только хозяина, и прислуги нет; а музыка играет не смолкаючи; и подумал он в те поры про себя: «Всё хорошо, да есть нечего» — и вырос перед ним стол, убранный-разубранный: в посуде золотой да серебряной яства3 стоят сахарные, и вина заморские, и питья медвяные. Сел он за стол без сумления4; напился, наелся досыта, потому что не ел сутки целые; кушанье такое, что и сказать нельзя, — того и гляди, что язык проглотишь, а он, по лесам и пескам ходючи, крепко проголодался; встал он из-за стола, а поклониться некому и сказать спасибо за хлеб за соль некому. Не успел он встать да оглянуться, а стола с кушаньем как не бывало, а музыка играет не умолкаючи.
Дивуется честной купец такому чуду чудному и такому диву дивному, и ходит он по палатам изукрашенным да любуется, а сам думает: «Хорошо бы теперь соснуть да всхрапнуть» — и видит, стоит перед ним кровать резная, из чистого золота, на ножках хрустальных, с пологом серебряным, с бахромою и кистями жемчужными; пуховик на ней как гора лежит, пуху мягкого, лебяжьего.
Дивится купец такому чуду новому, новому и чудному; ложится он на
1 И́нда — даже.
2 Кармази́нное — ярко-красное.
3 Я́ства — еда, кушанья.
4 Без сумле́ния — без сомнения, без опасения.
высокую кровать, задёргивает полог серебряный и видит, что он тонок и мягок, будто шёлковый. Стало в палате темно, ровно в сумерки, и музыка играет будто издали, и подумал он: «Ах, кабы мне дочерей хоть во сне увидать!» — и заснул в ту же минуточку.
Просыпается купец, а солнце уже взошло выше дерева стоячего. Проснулся купец, а вдруг опомниться не может: всю ночь видел он во сне дочерей своих любезных, хороших и пригожих, и видел он дочерей своих старших: старшую и середнюю, что они веселым-веселёхоньки, а печальна одна дочь меньшая, любимая; что у старшей и середней дочери есть женихи богатые и что сбираются они выйти замуж, не дождавшись его благословения отцовского; меньшая же дочь любимая, красавица писаная, о женихах и слышать не хочет, покуда не воротится её родимый батюшка. И стало у него на душе и радостно и не радостно.
Встал он со кровати высокой, платье ему всё приготовлено, и фонтан воды бьёт в чашу хрустальную; он одевается, умывается и уж новому чуду не дивуется: чай и кофей на столе стоят, и при них закуска сахарная. Помолившись богу, он накушался, и стал он опять по палатам ходить, чтоб опять на них полюбоватися при свете солнышка красного. Всё показалось ему лучше вчерашнего. Вот видит он в окна растворенные, что кругом дворца разведены
сады диковинные, плодовитые и цветы цветут красоты неописанной. Захотелось ему по тем садам прогулятися.
Сходит он по другой лестнице из мрамора зелёного, из малахита медного, с перилами позолоченными, сходит прямо в зелены сады. Гуляет он и любуется: на деревьях висят плоды спелые, румяные, сами в рот так и просятся, инда, глядя на них, слюнки текут; цветы цветут распрекрасные, махровые, пахучие, всякими красками расписанные; птицы летают невиданные: словно по бархату зелёному и пунцовому золотом и серебром выложенные, песни поют райские; фонтаны воды бьют высокий, инда глядеть на их вышину — голова запрокидывается; и бегут и шумят ключи родниковые по колодам хрустальным.
Ходит честной купец, дивуется; на все такие диковинки глаза у него разбежалися, и не знает он, на что смотреть и кого слушать. Ходил, он так много ли, мало ли времени — неведомо: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. И вдруг видит он, на пригорочке зелёном цветёт цветок цвету алого, красоты невиданной и неслыханной, что ни в сказке сказать, ни пером написать. У честного купца дух занимается; подходит он ко тому цветку; запах от цветка по всему саду ровно струя бежит; затряслись и руки и ноги у купца, и возговорил он голосом радостным:
«Вот аленький цветочек, какого нет краше на белом свете, о каком просила меня дочь меньшая, любимая».
И, проговорив таковы слова, он подошёл и сорвал аленький цветочек. В ту же минуту, безо всяких туч, блеснула молния и ударил гром, инда земля зашаталася под ногами, — и вырос, как будто из земли, перед купцом зверь не зверь, человек не человек, а так какое-то чудище, страшное и мохнатое, и заревел он голосом диким:
«Что ты сделал? Как ты посмел сорвать в моём саду мой заповедный, любимый цветок? Я хранил его паче зеницы ока1 моего и всякий день утешался, на него глядючи, а ты лишил меня всей утехи в моей жизни. Я хозяин дворца и сада, я принял тебя, как дорогого гостя и званого, накормил, напоил и спать уложил, а ты эдак-то заплатил за моё добро? Знай же свою участь горькую: умереть тебе за свою вину смертью безвременною!..»
И несчётное число голосов диких со всех сторон завопило:
«Умереть тебе смертью безвременною!»
У честного купца от страха зуб на зуб не приходил, он оглянулся кругом и видит, что со всех сторон, из-под каждого дерева и кустика, из воды, из земли лезет к нему сила нечистая и несметная, все страшилища безобразные. Он упал на колени перед набольшим хозяином, чудищем мохнатым, и возговорил голосом жалобным:
«Ох ты гой еси, господин честной, зверь лесной, чудо морское: как взвеличать тебя — не знаю, не ведаю! Не погуби ты души моей христианской за
1 Хранить па́че зени́цы о́ка — беречь, хранить что-либо больше, чем глаза.
мою продерзость безвинную, не прикажи меня рубить и казнить, прикажи слово вымолвить. А есть у меня три дочери, три дочери красавицы, хорошие и пригожие; обещал я им по гостинцу привезть: старшей дочери — самоцветный венец, средней дочери — тувалет хрустальный, а меньшой дочери — аленький цветочек, какого бы не было краше на белом свете. Старшим дочерям гостинцы я сыскал, а меньшой дочери гостинца отыскать не мог; увидел я такой гостинец у тебя в саду — аленький цветочек, какого краше нет на белом свете, и подумал я, что такому хозяину, богатому-богатому, славному и могучему, не будет жалко цветочка аленького, о каком просила моя меньшая дочь, любимая. Каюсь я в своей вине перед твоим величеством. Ты прости мне, неразумному и глупому, отпусти меня к моим дочерям родимым и подари мне цветочек аленький для гостинца моей меньшой, любимой дочери. Заплачу я тебе казны золотой, что потребуешь».
Раздался по лесу хохот, словно гром загремел, и возговорит купцу зверь лесной, чудо морское:
«Не надо мне твоей золотой казны: мне своей девать некуда. Нет тебе от меня никакой милости, и разорвут тебя мои слуги верные на куски, на части мелкие. Есть одно для тебя спасенье. Я отпущу тебя домой невредимого, награжу казной несчётною, подарю цветочек аленький, коли дашь ты мне слово честное купецкое и запись своей руки, что пришлёшь заместо себя одну из дочерей своих, хороших, пригожих; я обиды ей никакой не сделаю, а и будет она жить у меня в чести и приволье, как сам ты жил во дворце моём. Стало скучно мне жить одному, и хочу я залучить себе товарища».
Так и пал купец на сыру землю, горючими слезами обливается; а и взглянет он на зверя лесного, на чудо морское, а и вспомнит он своих дочерей, хороших, пригожих, а и пуще того завопит истошным голосом: больно страшен был лесной зверь, чудо морское. Много времени честной купец убивается и слезами обливается, и возговорит он голосом жалобным:
«Господин честной, зверь лесной, чудо морское! А и как мне быть, коли дочери мои, хорошие и пригожие, по своей воле не захотят ехать к тебе? Не связать же мне им руки и ноги да насильно прислать? Да и каким путём до тебя доехать? Я ехал к тебе ровно два года, а по каким местам, по каким путям, я не ведаю».
Возговорит купцу зверь лесной, чудо морское:
«Не хочу я невольницы: пусть приедет твоя дочь сюда по любви к тебе, своей волею и хотением; а коли дочери твои не поедут по своей воле и хотению, то сам приезжай, и велю я казнить тебя смертью лютою. А как приехать ко мне — не твоя беда; дам я тебе перстень с руки моей: кто наденет его на правый мизинец, тот очутится там, где пожелает, во единое ока мгновение. Сроку тебе даю дома пробыть три дня и три ночи».
Думал, думал купец думу крепкую и придумал так: «Лучше мне с дочерьми повидатися, дать им своё родительское благословение, и коли они избавить меня от смерти не захотят, то приготовиться к смерти по долгу христианскому
и воротиться к лесному зверю, чуду морскому». Фальши у него на уме не было, а потому он рассказал, что у него было на мыслях. Зверь лесной, чудо морское, и без того их знал; видя его правду, он и записи с него заручной1 не взял, а снял с своей руки золотой перстень и подал его честному купцу.
И только честной купец успел надеть его на правый мизинец, как очутился он в воротах своего широкого двора; в ту пору в те же ворота въезжали его караваны богатые с прислугою верною, и привезли они казны и товаров втрое противу прежнего. Поднялся в доме шум и гвалт, повскакали дочери из-за пялец своих, а вышивали они серебром и золотом ширинки2 шелковые; почали3 они отца целовать, миловать и разными ласковыми именами называть, и две старшие сестры лебезят пуще меньшой сестры. Видят они, что отец как-то нерадостен и что есть у него на сердце печаль потаённая. Стали старшие дочери его допрашивать, не потерял ли он своего богатства великого; меньшая же дочь о богатстве не думает, и говорит она своему родителю:
«Мне богатства твои ненадобны; богатство дело наживное, а открой ты мне своё горе сердешное».
И возговорит тогда честной купец своим дочерям родимым, хорошим и пригожим:
«Не потерял я своего богатства великого, а нажил казны втрое-вчетверо; а есть у меня другая печаль, и скажу вам об ней завтрашний день, а сегодня будем веселитися».
Приказал он принести сундуки дорожные, железом окованные; доставал он старшей дочери золотой венец, золота аравийского, на огне не горит, в воде не ржавеет, со камнями самоцветными; достаёт гостинец середней дочери, тувалет хрусталю восточного; достаёт гостинец меньшой дочери, золотой кувшин с цветочком аленьким. Старшие дочери от радости рехнулися, унесли свои гостинцы в терема высокие и там на просторе ими досыта потешалися. Только дочь меньшая, любимая, увидав цветочек аленький, затряслась вся и заплакала, точно в сердце её что ужалило. Как возговорит к ней отец таковы речи:
«Что же, дочь моя милая, любимая, не берёшь ты своего цветка желанного? Краше его нет на белом свете».
Взяла дочь меньшая цветочек аленький ровно нехотя, целует руки отцовы, а сама плачет горючими слезами. Скоро прибежали дочери старшие, попытали4 они гостинцы отцовские и не могут опомниться от радости. Тогда сели все они за столы дубовые, за скатерти браные5, за яства сахарные, за пития медвяные; стали есть, пить, прохлаждатися, ласковыми речами утешатися.
Ввечеру гости понаехали, и стал дом у купца полнёхонек дорогих гостей,
1 За́пись зару́чная — расписка.
2 Шири́нка — здесь: широкое полотенце.
3 Поча́ли — начали.
4 Попыта́ли — здесь: посмотрели, примерили.
5 Скатерть бра́ная — скатерть, вытканная узорами.
сродников, угодников, прихлебателей. До полуночи беседа продолжалася, и таков был вечерний пир, какого честной купец у себя в дому не видывал, и откуда что бралось, не мог догадаться он, да и все тому дивовалися: и посуды золотой-серебряной, и кушаний диковинных, каких никогда в дому не видывали.
Заутра позвал к себе купец старшую дочь, рассказал ей всё, что с ним приключилося, всё от слова до слова, и спросил: хочет ли она избавить его от смерти лютой и поехать жить к зверю лесному, к чуду морскому? Старшая дочь наотрез отказалася и говорит:
«Пусть та дочь и выручает отца, для кого он доставал аленький цветочек».
Позвал честной купец к себе другую дочь, середнюю, рассказал ей всё, что с ним приключилося, всё от слова до слова, и спросил, хочет ли она избавить его от смерти лютой и поехать жить к зверю лесному, чуду морскому? Середняя дочь наотрез отказалася и говорит:
«Пусть та дочь и выручает отца, для кого он доставал аленький цветочек».
Позвал честной купец меньшую дочь и стал ей всё рассказывать, всё от слова до слова, и не успел кончить речи своей, как стала перед ним на колени дочь меньшая, любимая, и сказала:
«Благослови меня, государь мой батюшка родимый: я поеду к зверю лесному, чуду морскому, и стану жить у него. Для меня достал ты аленький цветочек, и мне надо выручить тебя».
Залился слезами честной купец, обнял он свою меньшую дочь, любимую, и говорит ей таковые слова:
«Дочь моя милая, хорошая, пригожая, меньшая и любимая, да будет над тобою моё благословение родительское, что выручаешь ты своего отца от смерти лютой и по доброй воле своей и хотению идёшь на житьё противное к страшному зверю лесному, чуду морскому. Будешь жить ты у него во дворце, в богатстве и приволье великом; да где тот дворец — никто не знает, не ведает, и нет к нему дороги ни конному, ни пешему, ни зверю прыскучему1, ни птице перелётной. Не будет нам от тебя ни слуха, ни весточки, а тебе от нас и подавно. И как мне доживать мой горький век, лица твоего не видаючи, ласковых речей твоих не слыхаючи? Расстаюсь я с тобою на веки вечные, ровно тебя живую в землю хороню».
И возговорит отцу дочь меньшая, любимая:
«Не плачь, не тоскуй, государь мой батюшка родимый; житьё моё богатое, привольное: зверя лесного, чуда морского, я не испугаюся, буду служить ему
1 Прыску́чий — стремительный, быстрый.
Плачет, рыдает честной купец, таковыми речами не утешается.
Прибегают сёстры старшие, большая и середняя, подняли плач по всему дому: вишь, больно им жалко меньшой сестры, любимой; а меньшая сестра и виду печального не кажет, не плачет, не охает и в дальний путь неведомый собирается. И берёт с собою цветочек аленький во кувшине позолоченном.
Прошёл третий день и третья ночь, пришла пора расставаться честному купцу, расставаться с дочерью меньшою, любимою; он целует, милует её, горючими слезами обливает и кладёт на неё крестное благословение своё родительское. Вынимает он перстень зверя лесного, чуда морского, из ларца кованого, надевает перстень на правый мизинец меньшой, любимой дочери —и не стало её в ту же минуточку со всеми её пожитками.
Очутилась она во дворце зверя лесного, чуда морского, во палатах высоких, каменных, на кровати из резного золота со ножками хрустальными, на пуховике пуха лебяжьего, покрытом золотой камкой1; ровно она и с места не сходила, ровно она целый век тут жила, ровно легла почивать да проснулася. Заиграла музыка согласная, какой отродясь она не слыхивала.
Встала она со постели пуховой и видит, что все её пожитки и цветочек аленький в кувшине позолоченном тут же стоят, раскладены и расставлены на столах зелёных малахита медного, и что в той палате много добра и скарба всякого, есть на чём посидеть-полежать, есть во что приодеться, есть во что посмотреться. И была одна стена вся зеркальная, а другая стена золочёная, а третья стена вся серебряная, а четвёртая стена из кости слоновой и мамонтовой, самоцветными яхонтами вся разубранная; и подумала она: «Должно быть, это моя опочивальня».
Захотелось ей осмотреть весь дворец, и пошла она осматривать все его палаты высокие, и ходила она немало времени, на все диковинки любуючись; одна палата была краше другой, и все краше того, как рассказывал честной купец, государь её батюшка родимый. Взяла она из кувшина золочёного любимый цветочек аленький, сошла она в зелены сады, и запели ей птицы свои песни райские, а деревья, кусты и цветы замахали своими верхушкамии ровно перед ней преклонилися; выше забили фонтаны воды и громче зашумели ключи родниковые; и нашла она то место высокое, пригорок муравчатый2, на котором сорвал честной купец цветочек аленький, краше которого нет на белом свете. И вынула она тот аленький цветочек из кувшина золочёного и хотела посадить на место прежнее; но сам он вылетел из рук её и прирос к стеблю прежнему и расцвёл краше прежнего.
Подивилася она такому чуду чудному, диву дивному, порадовалась своему цветочку аленькому, заветному и пошла назад в палаты свои дворцовые; и в
одной из них стоит стол накрыт, и только она подумала: «Видно, зверь лесной, чудо морское, на меня не гневается, и будет он ко мне господин милостивый», — как на белой мраморной стене появилися словеса огненные:
«Не господин я твой, а послушный раб. Ты моя госпожа, и всё, что тебе пожелается, всё, что тебе на ум придёт, исполнять я буду с охотою».
Прочитала она словеса огненные, и пропали они со стены белой мраморной, как будто их никогда не бывало там. И вспало ей на мысли написать письмо к своему родителю и дать ему о себе весточку. Не успела она о том подумати, как видит она, перед нею бумага лежит, золотое перо со чернильницей. Пишет она письмо к своему батюшке родимому и сестрицам своим любезным:
«Не плачьте обо мне, не горюйте, я живу во дворце у зверя лесного, чудаморского, как королевишна; самого его не вижу и не слышу, а пишет он ко мне на стене беломраморной словесами огненными, и знает он всё, что у меняна мысли, и в ту же минуту всё исполняет, и не хочет он называться господином моим, а меня называет госпожой своей».
Не успела она письмо написать и печатью припечатать, как пропало письмо из рук и из глаз её, словно его тут и не было. Заиграла музыка пуще прежнего, на столе явились яства сахарные, питья медвяные, вся посуда золота червонного. Села она за стол веселёхонька, хотя сроду не обедала одна-одинёшенька; ела она, пила, прохлаждалася, музыкою забавлялася. После обеда, накушавшись, она опочивать легла; заиграла музыка потише и подальше — по той причине, чтоб ей спать не мешать.
После сна встала она веселёшенька и пошла опять гулять по садам зелёным, потому что не успела она до обеда обходить и половины их, наглядеться на все их диковинки. Все деревья, кусты и цветы перед ней преклонялися, а спелые плоды — груши, персики и наливные яблочки — сами в рот лезли. Походив время немалое, почитай вплоть до вечера, воротилась она во свои палаты высокие, и видит она: стол накрыт, и на столе яства стоят сахарные и питья медвяные, и все отменные.
После ужина вошла она в ту палату беломраморную, где читала она на стене словеса огненные, и видит она на той же стене опять такие же словеса огненные:
«Довольна ли госпожа моя своими садами и палатами, угощеньем и прислугою?»
И возговорила голосом радостным молодая дочь купецкая, красавица писаная:
«Не зови ты меня госпожой своей, а будь ты всегда мой добрый господин, ласковый и милостивый. Я из воли твоей никогда не выступлю. Благодарствую тебе за всё твоё угощение. Лучше твоих палат высоких и твоих зелёных садов не найти на белом свете: то и как же мне довольною не быть? Я отродясь таких чудес не видывала. Я от такого дива ещё в себя не приду, только боюсь я почивать одна; во всех твоих палатах высоких нет ни души человеческой».
Появились на стене словеса огненные:
«Не бойся, моя госпожа прекрасная: не будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка сенная1, верная и любимая; и много в палатах душ человеческих, а только ты их не видишь и не слышишь, и все они вместе со мною берегут тебя и день и ночь: не дадим мы на тебя ветру венути2, не дадим и пылинке сесть».
И пошла почивать в опочивальню свою молодая дочь купецкая, красавица писаная, и видит: стоит у кровати её девушка сенная, верная и любимая, и стоит она чуть от страха жива; и обрадовалась она госпоже своей, и целует её руки белые, обнимает её ноги резвые. Госпожа была ей также рада, принялась её расспрашивать про батюшку родимого, про сестриц своих старших и про всю свою прислугу девичью; после того принялась сама рассказывать, что с нею в это время приключилося; так и не спали они до белой зари.
Так и стала жить да поживать молодая дочь купецкая, красавица писаная. Всякий день ей готовы наряды новые, богатые, и убранства такие, что цены им нет, ни в сказке сказать, ни пером написать; всякий день угощенья и веселья новые, отменные: катанье, гулянье с музыкою на колесницах без коней и упряжки по тёмным лесам; а те леса перед ней расступалися и дорогу давали ей широкую, широкую и гладкую. И стала она рукодельями заниматися, рукодельями девичьими, вышивать ширинки серебром и золотом и низать бахромы частым жемчугом; стала посылать подарки батюшке родимому, а и самую богатую ширинку подарила своему хозяину ласковому, а и тому лесному зверю, чуду морскому; а и стала она день ото дня чаще ходить в залу беломраморную, говорить речи ласковые своему хозяину милостивому и читать на стене его ответы и приветы словесами огненными.
Мало ли, много ли тому времени прошло: скоро сказка сказывается, нескоро дело делается, — стала привыкать к своему житью-бытью молодая дочь купецкая, красавица писаная; ничему она уже не дивуется, ничего не пугается;с лужат ей слуги невидимые, подают, принимают, на колесницах без коней катают, в музыку играют и все её повеления исполняют. И возлюбляла она своего господина милостивого день ото дня, и видела она, что недаром он зовёт её госпожой своей и что любит он её пуще самого себя; и захотелось ей его голоса послушати, захотелось с ним разговор повести, не ходя в палату беломраморную, не читая словесов огненных.
Стала она его о том молить и просить; да зверь лесной, чудо морское, нескоро на её просьбу соглашается, испугать её своим голосом опасается; упросила, умолила она своего хозяина ласкового, и не мог он ей супротивным быть, и написал он ей в последний раз на стене беломраморной словесами огненными:
«Приходи сегодня во зелёный сад, сядь во свою беседку любимую, листьями, ветками, цветами заплетённую, и скажи так: «Говори со мной, мой верный раб».
И мало спустя времечка побежала молодая дочь купецкая, красавица писаная, во сады зелёные, входила во беседку свою любимую, листьями, ветками, цветами заплетённую, и садилась на скамью парчовую; и говорит она задыхаючись, бьётся сердечко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые слова:
«Не бойся ты, господин мой, добрый, ласковый, испугать меня своим голосом: после всех твоих милостей не убоюся я и рёва звериного; говори со мной не опасаючись».
И услышала она, ровно. кто вздохнул за беседкою, и раздался голос страшный, дикий и зычный, хриплый и сиплый, да и то говорил он ещё вполголоса. Вздрогнула сначала молодая дочь купецкая, красавица писаная, услыхав голос зверя лесного, чуда морского, только со страхом своим совладала и виду, что испугалася, не показала, и скоро слова его ласковые и приветливые, речи умные и разумные стала слушать она и заслушалась, и стало у ней на сердце радостно.
С той поры, с того времечка пошли у них разговоры, почитай, целый день — во зелёном саду на гуляньях, во тёмных лесах на катаньях и во всех палатах высоких. Только спросит молодая дочь купецкая, красавица писаная:
«Здесь ли ты, мой добрый, любимый господин?»
Отвечает лесной зверь, чудо морское:
«Здесь, госпожа моя прекрасная, твой верный раб, неизменный друг».
И не пугается она его голоса дикого и страшного, и пойдут у них речи ласковые, что конца им нет.
Прошло мало ли, много ли времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается, — захотелось молодой дочери купецкой, красавице писаной, увидеть своими глазами зверя лесного, чуда морского, и стала она его о том просить и молить. Долго он на то не соглашается, испугать её опасается, да и был он такое страшилище, что ни в сказке сказать, ни пером написать; не только люди, звери дикие его завсегда устрашалися и в свои берлоги разбегалися. И говорит зверь лесной, чудо морское, таковые слова:
«Не проси, не моли ты меня, госпожа моя распрекрасная, красавица ненаглядная, чтобы показал я тебе своё лицо противное, своё тело безобразное. К голосу моему попривыкла ты; мы живём с тобой в дружбе, согласии друг с другом, почитай, не разлучаемся, и любишь ты меня за мою любовь к тебе несказанную, а увидя меня, страшного и противного, возненавидишь ты меня, несчастного, прогонишь ты меня с глаз долой, а в разлуке с тобой я умру с тоски».
Не слушала таких речей молодая купецкая дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, что никакого на свете страшилища не
испугается и что не разлюбит она своего господина милостивого, и говорит ему таковые слова:
«Если ты стар человек — будь мне дедушка, если середович1 — будь мне дядюшка, если же молод ты — будь мне названый брат, и поколь я жива — будь мне сердечный друг».
Долго, долго лесной зверь, чудо морское, не поддавался на такие слова, да не мог просьбам и слезам своей красавицы супротивным быть, и говорит ей таково слово:
«Не могу я тебе супротивным быть по той причине, что люблю тебя пуще самого себя; исполню я твоё желание, хотя знаю, что погублю моё счастие и умру смертью безвременной. Приходи во зелёный сад в сумерки серые, когда сядет за лес солнышко красное, и скажи: «Покажись мне, верный друг!» — и покажу я тебе своё лицо противное, своё тело безобразное. А коли станет невмоготу тебе больше у меня оставатися, не хочу я твоей неволи и муки вечной: ты найдёшь в опочивальне своей, у себя под подушкою, мой золот перстень. Надень его на правый мизинец — и очутишься ты у батюшки родимого и ничего обо мне николи не услышишь».
Не убоялась, не устрашилась, крепко на себя понадеялась молодая дочь купецкая, красавица писаная. В те поры, не мешкая ни минуточки, пошла она во зелёный сад дожидатися часу урочного и, когда пришли сумерки серые, опустилося за лес солнышко красное, проговорила она: «Покажись мне, мой верный друг!» — и показался ей издали зверь лесной, чудо морское: он прошёл только поперёк дороги и пропал в частых кустах; и невзвидела света молодая дочь купецкая, красавица писаная, всплеснула руками белыми, закричала истошным голосом и упала на дорогу без памяти. Да и страшен был зверь лесной, чудо морское: руки кривые, на руках когти звериные, ноги лошадиные, спереди-сзади горбы великие верблюжие, весь мохнатый от верху донизу, изо рта торчали кабаньи клыки, нос крючком, как у беркута, а глаза были совиные.
Полежавши долго ли, мало ли времени, опамятовалась молодая дочь купецкая, красавица писаная, и слышит: плачет кто-то возле неё, горючими слезами обливается и говорит голосом жалостным:
«Погубила ты меня, моя красавица возлюбленная, не видать мне больше твоего лица распрекрасного, не захочешь ты меня даже слышати, и пришло мне умереть смертью безвременною».
И стало ей жалко и совестно, и совладала она со своим страхом великими с своим сердцем робким девичьим, и заговорила она голосом твёрдым:
«Нет, не бойся ничего, мой господин добрый и ласковый, не испугаюсь я больше твоего вида страшного, не разлучусь я с тобой, не забуду твоих милостей; покажись мне теперь же в своём виде давешнем; я только впервые испугалася».
1 Сере́дович — человек средних лет.
Показался ей лесной зверь, чудо морское, в своём виде страшном, противном, безобразном, только близко подойти к ней не осмелился, сколько она ни звала его; гуляли они до ночи тёмной и вели беседы прежние, ласковые и разумные, и не чуяла никакого страха молодая дочь купецкая, красавица писаная. На другой день увидала она зверя лесного, чудо морское, при свете солнышка красного, и хотя сначала, разглядя его, испугалася, а виду не показала, и скоро страх её совсем прошёл. Тут пошли у них беседы пуще прежнего: день-деньской, почитай, не разлучалися, за обедом и ужином яствами сахарными насыщалися, питьями медвяными прохлаждалися, гуляли по зелёным садам, без коней каталися по тёмным лесам.
И прошло тому немало времени: скоро сказка сказывается, не скоро дело делается. Вот однажды и привиделось во сне молодой купецкой дочери, красавице писаной, что батюшка её нездоров лежит; и напала на неё тоска неусыпная, и увидал её в той тоске и слезах зверь лесной, чудо морское, и сильно закручинился и стал спрашивать: отчего она во тоске, во слезах? Рассказала она ему свой недобрый сон и стала просить у него позволения повидать своего батюшку родимого и сестриц своих любезных. И возговорит к ней зверь лесной, чудо морское:
«И зачем тебе моё позволенье? Золот перстень мой у тебя лежит, надень его на правый мизинец и очутишься в дому у батюшки родимого. Оставайся у него, пока не соскучишься, а и только я скажу тебе: коли ты ровно через три дня и три ночи не воротишься, то не будет меня на белом свете, и умру я тою же минутою, по той причине, что люблю тебя больше, чем самого себя, и жить без тебя не могу».
Стала она заверять словами заветными и клятвами, что ровно за час до трёх дней и трёх ночей воротится во палаты его высокие. Простилась она с хозяином своим ласковым и милостивым, надела на правый мизинец золот перстень и очутилась на широком дворе честного купца, своего батюшки родимого. Идёт она на высокое крыльцо его палат каменных; набежала к ней прислуга и челядь дворовая, подняли шум и крик; прибежали сестрицы любезные и, увидевши её, диву дались красоте её девичьей и её наряду царскому, королевскому; подхватили её под руки белые и повели к батюшке родимому; а батюшка нездоров лежал, нездоров и нерадостен, день и ночь её вспоминаючи, горючими слезами обливаючись; и не вспомнился он от радости, увидавши свою дочь милую, хорошую, пригожую, меньшую, любимую, и дивился он красоте её девичьей, её наряду царскому, королевскому.
Долго они целовалися, миловалися, ласковыми речами утешалися. Рассказала она своему батюшке родимому и своим сёстрам старшим, любезным, про своё житьё-бытьё у зверя лесного, чуда морского, всё от слова до слова, никакой крохи не скрываючи. И возвеселился честной купец её житью богатому, царскому, королевскому, и дивился, как она привыкла смотреть на своего хозяина страшного и не боится зверя лесного, чуда морского; сам он, об нём
вспоминаючи, дрожкой дрожал. Сёстрам же старшим, слушая про богатства несметные меньшой сестры и про власть её царскую над своим господином, словно над рабом своим, инда завистно стало.
День проходит, как единый час, другой день проходит, как минуточка, а на третий день стали уговаривать меньшую сестру сёстры старшие, чтоб не ворочалась она к зверю лесному, чуду морскому. «Пусть-де околеет, туда и дорога ему... » И прогневалась на сестёр старших дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова:
«Если я моему господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную заплачу его смертью лютою, то не буду я стоить того, чтобы мне на белом свете жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям на растерзание».
И отец её, честной купец, похвалил её за такие речи хорошие, и было положено, чтобы до срока ровно за час воротилась к зверю лесному, чуду морскому, дочь хорошая, пригожая, меньшая, любимая. А сёстрам то в досаду было, и задумали они дело хитрое, дело хитрое и недоброе; взяли они да все часы в доме целым часом назад поставили, и не ведал того честной купец и вся его прислуга верная, челядь дворовая.
И когда пришёл настоящий час, стало у молодой купецкой дочери, красавицы писаной, сердце болеть и щемить, ровно стало что-нибудь подмывать её, и смотрит она то и дело на часы отцовские, аглицкие, немецкие, — а всё рано ей пускаться в дальний путь. А сёстры с ней разговаривают, о том о сём расспрашивают, позадерживают. Однако сердце её не вытерпело; простиласьдочь меньшая, любимая, красавица писаная, со честным купцом, батюшкой родимым, приняла от него благословение родительское, простилась с сёстрами старшими, любезными, со прислугою верною, челядью дворовою, и, не дождавшись единой минуточки до часа урочного, надела золот перстень на правый мизинец и очутилась во дворце белокаменном, во палатах высоких зверя лесного, чуда морского, и, дивуючись, что он её не встречает, закричала она громким голосом:
«Где же ты, мой добрый господин, мой верный друг? Что же ты меня не встречаешь? Я воротилась раньше срока назначенного целым часом со минуточкой».
Ни ответа, ни привета не было, тишина стояла мёртвая; в зелёных садах птицы не пели песни райские, не били фонтаны воды и не шумели ключи родниковые, не играла музыка во палатах высоких. Дрогнуло сердечко у купецкой дочери, красавицы писаной, почуяла она нешто недоброе; обежала она палаты высокие и сады зелёные, звала зычным голосом своего хозяина доброго— нет нигде ни ответа, ни привета и никакого гласа послушания1. Побежала она на пригорок муравчатый, где рос, красовался её любимый цветочек аленький, и видит она, что лесной зверь, чудо морское, лежит на пригорке, обхватив аленький цветочек своими лапами безобразными. И показалось ей, что заснул он, её дожидаючись, и спит теперь крепким сном. Начала его будить потихоньку дочь купецкая, красавица писаная, — он не слышит; принялась будить покрепче, схватила его за лапу мохнатую — и видит, что зверь лесной, чудо морское, бездыханен, мёртв лежит...
Помутилися её очи ясные, подкосилися ноги резвые, пала она на колени, обняла руками белыми голову своего господина доброго, голову безобразную и противную, и завопила истошным голосом:
«Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного!..»
И только таковы слова она вымолвила, как заблестели молнии со всех сторон, затряслась земля от грома великого, ударила Громова стрела каменная в пригорок муравчатый, и упала без памяти молодая дочь купецкая, красавица писаная. Много ли, мало ли времени она лежала без памяти — не ведаю; только, очнувшись, видит она себя во палате высокой, беломраморной, сидит она на золотом престоле со каменьями драгоценными, и обнимает её принц молодой, красавец писаный, на голове со короною царскою, в одежде златокованой; перед ним стоит отец с сёстрами, а кругом на коленях стоит сви
1 Глас послушания — ответный голос.
великая, все одеты в парчах золотых, серебряных. И возговорит к ней молодой принц, красавец писаный, на голове со короною царскою:
«Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестой желанною. Злая волшебница прогневалась на моего родителя покойного, короля славного и могучего, украла меня, ещё малолетнего, и сатанинским колдовством своим, силой нечистою, оборотила меня в чудище страшное и наложила таковое заклятие, чтобы жить мне в таковом виде безобразном, противном и страшном для всякого человека, для всякой твари божией, пока найдётся красная девица, какого бы роду и званья ни была она, и полюбит меня в образе страшилища и пожелает быть моей женой законною, — и тогда колдовство всё покончится, и стану я опять по-прежнему человеком молодым и пригожим. И жил я таковым страшилищем и пугалом ровно тридцать лет, и залучал я в мой дворец заколдованный одиннадцать девиц красных, ты была двенадцатая. Ни одна не полюбила меня за мои ласки и угождения, за мою душу добрую. Ты одна полюбила меня, чудище противное и безобразное, за мои ласки и угождения, за мою душу добрую, за любовь мою к тебе несказанную, и будешь ты за то женою короля славного, королевою в царстве могучем».
Тогда все тому подивилися, свита до земли преклонилася. Честной купец дал своё благословение дочери меньшой, любимой, и молодому принцу-королевичу. И поздравили жениха с невестою сёстры старшие, завистные, и все слуги верные, бояре великие и кавалеры ратные, и нимало не медля принялись весёлым пирком да за свадебку, и стали жить да поживать, добра наживать. Я сама там была, пиво-мёд пила, по усам текло, да в рот не попало.