IV
Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся в запыленных делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из рук, и им овладевала та сладостная нега, на которую сердился Петр Иваныч.
Тогда Александр опрокидывался на спинку стула и уносился мысленно в место злачно, в место покойно, где нет ни бумаг, ни чернил, ни странных лиц, ни вицмундиров, где царствуют спокойствие, нега и прохлада, где в изящно убранной зале благоухают цветы, раздаются звуки фортепиано, в клетке прыгает попугай, а в саду качают ветвями березы и кусты сирени. И царицей всего этого — она...
Александр утром, сидя в департаменте, невидимо присутствовал на одном из островов, на даче Любецких, а вечером присутствовал там видимо, всей своей особой. Бросим нескромный взгляд на его блаженство.
Был жаркий день, один из редких дней в Петербурге: солнце животворило поля, но морило петербургские улицы, накаливая лучами гранит, а лучи, отскакивая от камней, пропекали людей. Люди ходили медленно, повесив головы, собаки — высунув языки. Город походил на один из тех сказочных городов, где всё, по мановению волшебника, вдруг окаменело. Экипажи не гремели по камням; маркизы, как опущенные веки у глаз, прикрывали окна; торцовая мостовая лоснилась, как паркет; по тротуарам горячо было ступать. Везде было скучно, сонно.
Пешеход, отирая пот с лица, искал тени. Ямская карета, с шестью пассажирами, медленно тащилась за город, едва подымая пыль за собою. В четыре часа чиновники вышли из должности и тихо побрели по домам.
Александр выбежал, как будто в доме обрушился потолок, посмотрел на часы — поздно: к обеду не поспеет. Он бросился к ресторатору.
— Что у вас есть? скорей!
— Суп julienne и à la reine; соус à la provençale, à la maâtre d’hôtel; жаркое индейка, дичь, пирожное суфле.
— Ну, суп à la provençale, соус julienne и жаркое суфле, только поскорее!
Слуга посмотрел на него.
— Ну, что же? — сказал Александр с нетерпением.
Тот бросился вон и подал, что ему вздумалось. Адуев остался очень доволен. Он не дожидался четвертого блюда и побежал на набережную Невы. Там ожидала его лодка и два гребца.
Через час завидел он обетованный уголок, встал в лодке и устремил взоры вдаль. Сначала глаза его отуманились страхом и беспокойством, которое перешло в сомнение. Потом вдруг лицо озарилось светом радости, как солнечным блеском. Он отличил у решетки сада знакомое платье; вот там его узнали, махнули платком. Его ждут, может быть давно. У него подошвы как будто загорелись от нетерпения.
«Ах! если б можно было ходить пешком по воде! — думал Александр, — изобретают всякий вздор, а вот этого не изобретут!»
Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды нет, что у Александра сердце заметалось в груди, что, не спуская глаз с одной точки, он уже два раза, в забытьи, заносил через край лодки то одну, то другую ногу, а они ничего: гребут себе с тою же флегмой да по временам отирают рукавом лицо.
— Живее! — сказал он, — полтинник на водку.
Как они принялись работать, как стали привскакивать на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла так и затрепетали по воде. Лодка — что скользнет, то саженей трех как не бывало. Махнули раз десяток — и корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Надинька издали улыбались и не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега, Надинька засмеялась.
— Полегче, барин, погодите-ка, вот я руку подам, — промолвил один гребец, когда Александр был уже на берегу.
— Ждите меня здесь, — сказал им Адуев и побежал к Надиньке.
Она нежно улыбалась издали Александру. С каждым движением лодки к берегу грудь ее поднималась и опускалась всё сильнее.
— Надежда Александровна!.. — сказал Адуев, едва переводя дух от радости.
— Александр Федорыч! — отвечала она.
Они бросились невольно друг к другу, но остановились и глядели друг на друга с улыбкой, влажными глазами и не могли ничего сказать. Так прошло несколько минут.
Нельзя винить Петра Иваныча, что он не заметил Надиньки с первого раза. Она была не красавица и не приковывала к себе мгновенно внимания.
Но если кто пристально вглядывался в ее черты, тот долго не сводил с нее глаз. Ее физиономия редко внутреннего движения, эта картинная поза нарушится вовсе неожиданным и опять обворожительным жестом. В разговорах те же неожиданные обороты: то верное суждение, то мечтательность, резкий приговор, потом ребяческая выходка или тонкое притворство. Всё показывало в ней ум пылкий, сердце своенравное и непостоянное. И не Александр сошел бы с ума от нее; один только Петр Иваныч уцелеет: да много ли таких?
— Вы меня ждали! Боже мой, как я счастлив! — сказал Александр.
— Я ждала? и не думала! — отвечала Надинька, качая головой, — вы знаете, я всегда в саду.
— Вы сердитесь? — робко спросил он.
— За что? вот идея!
— Ну, дайте ручку.
Она подала ему руку, но только он коснулся до нее, она сейчас же вырвала — и вдруг изменилась. Улыбка исчезла, на лице обнаружилось что-то похожее на досаду.
— Что это, вы молоко кушаете? — спросил он.
У Надиньки была чашка в руках и сухарь.
— Я обедаю, — отвечала она.
— Обедаете, в шесть часов, и молоком!
— Вам, конечно, странно смотреть на молоко после роскошного обеда у дядюшки? а мы здесь в деревне: живем скромно.
Она передними зубами отломила несколько крошек сухаря и запила молоком, сделав губами премиленькую гримасу.
— Я не обедал у дядюшки, я еще вчера отказался, — отвечал Адуев.
— Какие вы бессовестные! Можно ли так лгать? Где ж вы были до сих пор?
— Сегодня на службе до четырех часов просидел...
— А теперь шесть. Не лгите, признайтесь уж, соблазнились обедом, приятным обществом? там вам очень, очень весело было.
— Честное слово, я и не заходил к дядюшке... — начал с жаром оправдываться Александр. — Разве я тогда мог бы поспеть к вам об эту пору?
— А! вам это рано кажется? вы бы еще часа через два приехали! — сказала Надинька и быстрым пируэтом вдруг отвернулась от него и пошла по дорожке к дому. Александр за нею.
— Не подходите, не подходите ко мне, — заговорила она, махая рукой, — я вас видеть не могу.
— Полноте шалить, Надежда Александровна!
— Я совсем не шалю. Скажите, где ж вы до сих пор были?
— В четыре часа вышел из департамента, — начал Адуев, — час ехал сюда...
— Так тогда было бы пять, а теперь шесть. Где ж вы провели еще час? видите, ведь как лжете!
— Отобедал у ресторатора на скорую руку...
— На скорую руку! один только час! — сказала она, — бедненькие! вы должны быть голодны. Не хотите ли молока?
— О, дайте, дайте мне эту чашку... — заговорил Александр и протянул руку.
Но она вдруг остановилась, опрокинула чашку вверх дном и, не обращая внимания на Александра, с любопытством смотрела, как последние капли сбегали с чашки на песок.
— Вы безжалостны! — сказал он, — можно ли так мучить меня?
— Посмотрите, посмотрите, Александр Федорыч, — вдруг перебила Надинька, погруженная в свое занятие, — попаду ли я каплей на букашку, вот что ползет по дорожке?.. Ах, попала! бедненькая! она умрет! — сказала она; потом заботливо подняла букашку, положила себе на ладонь и начала дышать на нее.
— Как вас занимает букашка! — сказал он с досадой.
— Бедненькая! посмотрите: она умрет, — говорила Надинька с грустью, — что я сделала?
Она несла несколько времени букашку на ладони, и когда та зашевелилась и начала ползать взад и вперед по руке, Надинька вздрогнула, быстро сбросила ее на землю и раздавила ногой, промолвив: «Мерзкая букашка!»
— Где же вы были? — спросила она потом.
— Ведь я сказал...
— Ах да! у дядюшки. Много было гостей? Пили шампанское? Я даже отсюда слышу, как пахнет шампанским.
— Да нет, не у дядюшки! — в отчаянии перебил Александр. — Кто вам сказал?
— Вы же сказали.
— Да у него, я думаю, теперь за стол садятся. Вы не знаете этих обедов: разве такой обед кончается в один час?
— Вы обедали два — пятый и шестой.
— А когда же я ехал сюда?
Она ничего не отвечала, прыгнула и достала ветку акации, потом побежала по дорожке. Адуев за ней.
— Куда же вы? — спросил он.
— Куда? как куда? вот прекрасно! к маменьке.
— Зачем? Может быть, мы ее обеспокоим.
— Нет, ничего.
Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным всё, что ни делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.
— Куда это, маменька? — спросит Надинька.
— Поедем прогуляться: погода такая славная, — говорит мать.
— Как можно: Александр Федорыч хотел быть.
И коляска откладывалась.
В другой раз Марья Михайловна усядется за свой нескончаемый шарф и начнет вздыхать, нюхать табак и перебирать костяными спицами или углубится в чтение французского романа.
— Maman, что ж вы не одеваетесь? — спросит Надинька строго.
— А куда?
— Да ведь мы пойдем гулять.
— Гулять?
— Да. Александр Федорыч придет за нами. Уж вы и забыли!
— Да я и не знала.
— Как этого не знать! — скажет Надинька с неудовольствием.
Мать покидала и шарф, и книгу и шла одеваться. Так Надинька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как хотела. Впрочем, она была добрая и нежная дочь, нельзя сказать — послушная, потому только, что не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.
— Подите к маменьке, — сказала Надинька, когда они подошли к дверям залы.
— А вы?
— Я после приду.
— Ну так и я после.
— Нет, идите вперед.
Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад.
— Она дремлет в креслах, — сказал он шепотом.
— Ничего, пойдемте! Maman, а maman!
— А!
— Александр Федорыч пришел.
— А!
— Monsieur Адуев хочет вас видеть.
— А!
— Видите, как крепко уснула. Не будите ее! — удерживал Александр.
— Нет, разбужу. Maman!
— А!
— Да проснитесь; Александр Федорыч здесь.
— Где Александр Федорыч? — говорила Марья Михайловна, глядя прямо на него и поправляя сдвинувшийся на сторону чепец. — Ах! это вы, Александр Федорыч? Милости просим! А я вот села тут да и вздремнула, сама не знаю отчего, видно к погоде. У меня что-то и мозоль начинает побаливать — быть дождю. Дремлю да и вижу во сне, что будто Игнатий докладывает о гостях, только не поняла, о ком. Слышу, говорит, приехали, а кто — не пойму. Тут Надинька кличет, я сейчас же и проснулась. У меня легкий сон: чуть кто скрипнет, я уж и смотрю. Садитесь-ка, Александр Федорыч, здоровы ли вы?
— Покорно благодарю.
— Петр Иваныч здоров ли?
— Слава Богу, покорно благодарю.
— Что он не навестит нас никогда? Я вот еще вчера думала: хоть бы, думаю, раз заехал когда-нибудь, а то нет — видно, занят?
— Очень занят, — сказал Александр.
почитала «Mémoires du diable»...1 ах, какой приятный автор Сулье! как мило описывает! Там соседка Марья Ивановна зашла с мужем: так я и не видала, как прошло
1 «Мемуары дьявола» (фр.)
утро, гляжу, уж и четвертый час и обедать пора!.. Ах да: что ж вы к обеду не пришли? мы вас ждали до пяти часов.
— До пяти часов? — сказал Александр, — я никак не мог, Марья Михайловна: служба задержала. Я вас прошу никогда не ждать меня долее четырех часов.
— И я то же говорила, да вот Надинька: «Подождем да подождем».
— Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли говорю: «Пора, maman, обедать», а вы сказали: «Нет, надо подождать; Александр Федорыч давно не был: верно, придет к обеду».
— Смотрите, смотрите! — заговорила Марья Михайловна, качая головой, — ах, какая бессовестная! свои слова да на меня же!
Надинька отвернулась, ушла в цветы и начала дразнить попугая.
— Я говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу быть? — продолжала Марья Михайловна, — уж половина пятого». — «Нет, говорит, maman, надо подождать, — он будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя, говорю я, Надинька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не будет; я проголодалась». — «Нет, говорит, еще подождать надо, до пяти часов». Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?
«Попка, попка! — слышалось из-за цветов, — где ты обедал сегодня, у дядюшки?»
— Что? спряталась! — промолвила мать, — видно, совестно на свет Божий смотреть!
— Вовсе нет, — отвечала Надинька, выходя из боскета, и села у окна.
— И таки не села за стол! — говорила Марья Михайловна, — спросила чашку молока и пошла в сад; так и не обедала. Что? посмотри-ка мне прямо в глаза, сударыня.
Александр обомлел при этом рассказе. Он взглянул на Надиньку, но она обернулась к нему спиной и щипала листок плюща.
— Надежда Александровна! — сказал он, — ужели я так счастлив, что вы думали обо мне?
— Не подходите ко мне! — закричала она с досады, что ее плутни открылись. — Маменька шутит, а вы готовы верить!
— А где ж ягоды, что ты приготовила для Александра Федорыча? — спросила мать.
— Ягоды?
— Да, ягоды.
— Ведь вы их скушали за обедом... — отвечала Надинька.
— Я! опомнись, мать моя: ты спрятала и мне не дала. «Вот, говорит, Александр Федорыч приедет, тогда и вам дам». Какова?
Александр нежно и лукаво взглянул на Надиньку. Она покраснела.
— Сама чистила, Александр Федорыч, — прибавила мать.
— Что это вы всё сочиняете, maman? Я очистила две или три ягодки и те сама съела, а то Василиса...
— Не верьте, не верьте, Александр Федорыч: Василиса с утра в город послана. Зачем же скрывать? Александру Федорычу, верно, приятнее, что ты чистила, а не Василиса.
Надинька улыбнулась, потом скрылась опять в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву руку с тарелкой. Он поцеловал руку и принял ягоды как маршальский жезл.
— Не ст?ите вы! заставить так долго ждать себя! — говорила Надинька, — я два часа у решетки стояла: вообразите! едет кто-то: я думала — вы, и махнула платком, вдруг незнакомые, какой-то военный. И он махнул, такой дерзкий!..
Вечером приходили и уходили гости. Начало смеркаться. Любецкие и Адуев остались опять втроем. Мало-помалу расстроилось и это трио. Надинька ушла в сад. отойти от кресел Марьи Михайловны! Подошел сначала к окну и взглянул на двор, а ноги так и тянули его в открытую дверь. Потом медленными шагами, едва удерживаясь, чтоб не ринуться опрометью вон, он перешел к фортепиано, постучал в разных местах по клавишам,
взял с лихорадочным трепетом ноты с пюпитра, взглянул в них и положил назад; имел даже твердость понюхать два цветка и разбудить попугая. Тут он достиг высшей степени нетерпения; двери были подле, но уйти как-то всё неловко — надо было простоять минуты две и выйти как будто нечаянно. А повар уж сделал два шага назад, еще слово — и он уйдет, тогда Любецкая непременно обратится опять к нему. Александр не вытерпел и, как змей, выскользнул в двери и, соскочив с крыльца, не считая ступеней, в несколько шагов очутился в конце аллеи — на берегу, подле Надиньки.
— Насилу вспомнили обо мне! — сказала она на этот раз с кротким упреком.
— Ах, что за муку я вытерпел, — отвечал Александр, — а вы не помогли!
Надинька показала ему книгу.
— Вот чем бы я вызвала вас, если б вы не пришли еще минуту, — сказала она. — Садитесь, теперь maman уж не придет: она боится сырости. Мне так много, так много надо сказать вам... ах!
— И мне тоже... ах!
И ничего не сказали или почти ничего, так кое-что, о чем уж говорили десять раз прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий. Книга валялась на траве.
Наступала ночь... нет, какая ночь! разве летом в Петербурге бывают ночи? это не ночь, а... тут надо бы выдумать другое название — так, полусвет... Всё тихо как будто отдаленный гром, а вслед за тем лай сторожевой собаки с ближайшей тони, и опять всё тихо. Деревья образовали темный свод и чуть-чуть, без шума, качали ветвями. На дачах по берегам мелькали огоньки.
Что особенного тогда носится в этом теплом воздухе? Какая тайна пробегает по цветам, деревьям, по траве и веет неизъяснимой негой на душу? зачем в ней тогда рождаются иные мысли, иные чувства, нежели в шуме, среди людей? А какая обстановка для любви в этом сне природы, в этом сумраке, в безмолвных деревьях, благоухающих цветах и уединении! Как могущественно всё настроивало ум к мечтам, сердце к тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями... да! бесполезными, а между тем в те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого так усердно ищут в другое время и не находят.
Александр и Надинька подошли к реке и оперлись на решетку. Надинька долго, в раздумье, смотрела на Неву, на даль, Александр на Надиньку. Души их были переполнены счастьем, сердца сладко и вместе как-то болезненно ныли, но язык безмолвствовал.
Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его руку. Он дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз с Невы. В третий раз не отвела.
Он взял ее за руку — она не отняла и руки; он пожал руку: рука отвечала на пожатие. Так стояли они молча, а что чувствовали!
— Надинька! — сказал он тихо.
Она молчала.
Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и — не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! — она не в силах была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.
«Неприлично! — скажут строгие маменьки, — одна в саду, без матери, целуется с молодым человеком!» Что делать! неприлично, но она отвечала на поцелуй.
«О, как человек может быть счастлив!» — сказал про себя Александр и опять наклонился к ее губам и пробыл так несколько секунд.
Она стояла бледная, неподвижная, на ресницах блистали слезы, грудь дышала сильно и прерывисто.
— Как сон! — шептал Александр.
Вдруг Надинька встрепенулась, минута забвения прошла.
— Что это такое? вы забылись! — вдруг сказала она и бросилась от него на несколько шагов. — Я маменьке скажу!
Александр упал с облаков.
— Надежда Александровна! не разрушайте моего блаженства упреком, — начал он, — не будьте похожи на...
Она посмотрела на него и вдруг громко, весело засмеялась, опять подошла к нему, опять стала у решетки и доверчиво оперлась рукой и головой ему на плечо.
— Так вы меня очень любите? — спросила она, отирая слезу, выкатившуюся на щеку.
Александр сделал невыразимое движение плечами. На лице его было «преглупое выражение», сказал бы Петр Иваныч, что, может быть, и правда, но зато сколько счастья в этом глупом выражении!
Они по-прежнему молча смотрели и на воду, и на небо, и на даль, будто между ними ничего не было. Только боялись взглянуть друг на друга; наконец взглянули, улыбнулись и тотчас отвернулись опять.
— Ужели есть горе на свете? — сказала Надинька, помолчав.
— Говорят, есть... — задумчиво отвечал Адуев, — да я не верю...
— Какое же горе может быть?
— Дядюшка говорит — бедность.
— Бедность! да разве бедные не чувствуют того же, что мы теперь? вот уж они и не бедны.
— Дядюшка говорит, что им не до того — что надо есть, пить...
— Фи! есть! Дядюшка ваш неправду говорит: можно и без этого быть счастливыми: я не обедала сегодня, а как я счастлива!
Он засмеялся.
— Да, за эту минуту я отдала бы бедным всё, всё! — продолжала Надинька, — пусть придут бедные. Ах! зачем я не могу утешить и обрадовать всех какой-нибудь радостью?
— Ангел! ангел! — восторженно произнес Александр, сжав ее руку.
— Ох, как вы больно жмете! — вдруг перебила Надинька, сморщив брови и отняв руку.
Но он схватил руку опять и начал целовать с жаром.
— Как я буду молиться, — продолжала она, — сегодня, завтра, всегда за этот вечер! как я счастлива! А вы?
Вдруг она задумалась; в глазах мелькнула тревога.
— Знаете ли, — сказала она, — говорят, будто что было однажды, то уж никогда больше не повторится! Стало быть, и эта минута не повторится?
— О нет! — отвечал Александр, — это неправда: повторится! будут лучшие минуты; да, я чувствую!..
Она недоверчиво покачала головой. И ему пришли в голову уроки дяди, и он вдруг остановился.
«Нет, — говорил он сам с собой, — нет, этого быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его...»
— Нет, Надинька, нет, мы будем счастливы! — продолжал он вслух. — Посмотрите вокруг: не радуется ли всё здесь, глядя на нашу любовь? Сам Бог благословит ее. Как весело пройдем мы жизнь рука об руку! как будем горды, велики взаимной любовью!
— Ах, перестаньте, перестаньте загадывать! — перебила она, — не пророчьте: мне что-то страшно делается, когда вы говорите так. Мне и теперь грустно...
— Чего же бояться? Неужели нельзя верить самим себе?
— Нельзя, нельзя! — говорила она, качая головой.
Он посмотрел на нее и задумался.
— Отчего? Что же, — начал он потом, — может разрушить этот мир нашего счастья? кому нужда до нас? Мы всегда будем одни, станем удаляться от других; что нам до них за дело? и что за дело им до нас? нас не вспомнят, забудут, и тогда нас не потревожат и слухи о горе и бедах, точно так, как и теперь, здесь, в саду, никакой звук не тревожит этой торжественной тишины...
— Надинька! Александр Федорыч! — раздалось вдруг с крыльца, — где вы?
— Слышите! — сказала Надинька пророческим тоном, — вот намек судьбы: эта минута не повторится больше — я чувствую...
Она схватила его за руку, сжала ее, поглядела на него как-то странно, печально и вдруг бросилась в темную аллею.
Он остался один в раздумье.
— Александр Федорыч! — раздалось опять с крыльца, — простокваша давно на столе.
Он пожал плечами и пошел в комнату.
— За мигом невыразимого блаженства — вдруг простокваша!! — сказал он Надиньке. — Ужели всё так в жизни?
— Лишь бы не было хуже, — весело отвечала она, — а простокваша очень хороша, особенно для того, кто не обедал.
Счастье одушевило ее. Щеки ее пылали, глаза горели необыкновенным блеском. Как заботливо хозяйничала она, как весело болтала! не было и тени мелькнувшей мгновенно печали: радость поглотила ее.
Заря охватила уже полнеба, когда Адуев сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды, поплевали на руки и начали было по-давнишнему привскакивать на местах, изо всей мочи работая веслами.
— Тише ехать! — сказал Александр, — еще полтинник на водку!
Они поглядели на него, потом друг на друга. Один почесал грудь, другой спину, и стали чуть шевелить веслами, едва дотрогиваясь до воды. Лодка поплыла, как лебедь.
«И дядюшка хочет уверить меня, что счастье — химера, что нельзя безусловно верить ничему, что жизнь... бессовестный! зачем он хотел так жестоко обмануть меня? Нет, вот жизнь! так я воображал ее себе, такова она должна быть, такова есть и такова будет! Иначе нет жизни!»
Свежий, утренний ветерок чуть-чуть подул с севера. Александр слегка вздрогнул, и от ветерка и от воспоминания, потом зевнул и, закутавшись в плащ, погрузился в мечты.