Giardini publici 2 в виду Святой Елены
Напоминают нам мирских судеб измены.
Когда Наполеон победною рукой
Сей сад завоевал у пропасти морской
И мирный по себе потомству след оставил,
Который пережил всё то, чем он прославил
И кровью обагрил торжественный свой путь,
Когда в нем жаждою властолюбивой грудь
Горела и ничто ее не утоляло;
Счастливец, перед кем всё в мире трепетало,
Людьми и царствами игравший дерзкий мот, —
Предвидеть мог ли он, что на пустыне вод
Его, изгнанника, другая ждет Елена,
Где он познает скорбь и униженье плена?
Когда в его саду его деревьев шум
К мечтам о днях былых склоняет сонный ум,
И остров, для него зловещий, мне предстанет, —
С ним вместе он и сам, чудесный муж, воспрянет
В величии своем и в немощи своей,
Владыка гением и раб своих страстей,
Герой и полубог великой эпопеи,
Пред кем бледнеть должны Ахиллы и Энеи!
Мне грустно за него; как мог и он упасть?
Любимцу промысл дал умение и власть
На пользу и добро создать порядок новый
И зданью положить надежные основы,
Стихий общественных уравновесив бой, —
А он развалины оставил за собой.
Что нажил он мечом, мечом он тем же прожил:
Народы раздражил, мир бурями встревожил,
И вихрем пламенным, который вызвал он,
Сам на пустынную скалу был занесен!
Царь, дважды изгнанный своим народом верным,
Который, спохватясь, с раскаяньем примерным
Опальный прах его на дальнем рубеже
В отчизну перенес под песни Беранже!
И, вновь воспламенясь к вождю посмертной страстью,
Тень, имя, звук его облек державной властью!
Да, песней тех не будь, да, Беранже не пой,
И ваш Наполеон, отшедший на покой,
Остался б на скале и после смерти узник;
Не вспомнили б о нем ни маршалы, ни блузник.
Но ловкой выходкой удачного певца
Французские умы, французские сердца,
Под обаянием и магнетизмом песни,
Давно умершему сказали: «Ты, воскресни!»
И ожил их мертвец, воскрес Наполеон:
Освистанный в живых, в легенде вырос он, —
Легенду смелую вновь плотью облепили
И за сорок годов назад перескочили.
Прав старый Депрео, хоть ныне брошен в пыль:
«Француз шутник в душе, дал миру водевиль».
И впрямь. Вся быль, весь блеск, весь шум его на свете —
Трагический припев в комическом куплете,
Или в трагическом — комический конец.
Сей милый трубадур, сей боевой певец,
Поющий в светлый день и в мрачную годину,
Всё в песню преложил, и даже гильотину,
Которую, остря едва ль не чересчур,
Родил и расплодил всё тот же балагур.