9

В апреле — мае 1912 года события внутренней жизни неожиданно приводят меня к личной встрече с Р. Штейнером; но эта встреча ведет к моему присоединению к "Делу" Штейнера, в котором для меня проясняется следующий этап моего же пути; после "Эмблематики", несовершенного сколка к мне ясной теории, установка которой аналитическая, меня должны были заинтересовать вопросы диалектики; диалектика — выход из аналитики, которая — статическая схема, нуждающаяся в динамике; и этой динамической диалектикой является для меня антропософия, ставящая удар на проблемы культуры мысли в самосознании; и уже из самосознания выводящей диалектику состояний сознания, спаивающей в конкретный плюро-дуо-монизм природу и культуру; внутренние же мотивы приближения к Штейнеру определились всем строем исканий "пути" с 1909 года (а отсюда и опытного руководителя); после "краха" с Минцловой искание руководства в сферах, указанных Минцловой, пресеклось, а "препоны", стоявшие между моим подходом к Штейнеру, пали; они заключались в одностороннем и предвзятом недоверии к христологии Штейнера; подход к христианским курсам и лекция "Христос и двадцатый век" сняли недоразумение в трактовании мной (сквозь призму Минцловой) христианских воззрений Штейнера.

Путь от "Символизма" к антропософии для меня оказался продолжением пути, уже мной намеченного в "Эмблематике", а удивительные указания Штейнера мне над установкой методов внутренней работы и постоянная возможность общения на почве этой работы естественно ввели меня в коллектив личных учеников Штейнера; вступление в "Антропософское общество" было лишь внешним оформлением давно назревшего внутреннего факта; человек, еще в 1907 году кончающий статью "Ницше" цитатой из Безант о "высшем сознании" и на протяжении пяти лет упорно думающий и читающий литературу на эти темы, должен был в 1912 году оказаться в рядах людей, сгруппированных вокруг Штейнера. Никакого зигзага в пути не произошло.

С той поры особенно осязаю тесный знак равенства между моей стародавнею сферой Символа и сферой Христа, вторично грядущего в новую культуру (для меня — символизма, для Штейнера — антропософии); в циклах Штейнера я имею гнозис о Христе, впервые удовлетворяющий и познавательно, и опытно (т.е. в согласии с опытом моих переживаний эпохи "Симфоний"). Напомню: испорченный мной в эпоху

460

мрачных 1906—1907 годов "старый" текст 4-й "симфонии" (написанный в 1902 году, искалеченный в 1906 году в "Кубок Метелей") переполнен фразами "Пора мне в этот старый мир... Я несу парчовые ризы всех вещей". Или: "Гряди, жнец, гряди... "Скажи: Я — с вами"... Се жених грядет жатвою..." Еще в 1902 году в этих фразах для меня — ритм пришествия сферы Символа, или Христа. В 1912 году мне вполне ясен гнозис переживаний этого рода — в циклах Рудольфа Штейнера, не говоря уже о том, что аналитически подымаемые "Эмблематикой" стародавние темы многогранности, комплексности, символизаций, диалектически мне вскрыты в антропософии; а трехчленность в идее сфер Символ — символизм = символизация, полифонно устанавливаемый в контрапункте методических триад (теза — антитеза — синтез, форма — содержание — эмблема символизации), находит свою диалектическую конкретизацию в контрапункте "7", где 1, 2, 3 суть абстрактно представимые теза, антитеза, синтез; неповторимое "4" — целое их в культуре индивидуального комплекса, а 5, 6, 7 суть синтез, антитеза, теза в символе целого; так семирядность являет собой триаду (1, 2, 3), развернутую в ширящуюся спираль, в которой "1" (тезы) уже — 1 — 2 — 3, "2" (антитезы) — 4, а 5 — 6 — 7 (синтеза) — "3"; но и эта тенденция к расширению любого треугольника схемы моей пирамиды эмблем в "Эмблематике" имела свою отметку в тенденции рассматривать треугольник высшего порядка, как сложенный из "4" треугольников, где изучался в (см. "Эмблематику"); закон разверта, или диалектика изменения смысла в триаде от взятия ее в комплексе четырехзначной триадности, и есть ритм антропософской семерки, как бы силящейся сочетать "троицу" с пифагорейским "четыре" в проблему седмиричности (3 + 4 = 7).

Намек, здесь ставимый мною, конкретно изучался всесторонне на протяжении 16 лет (с 1912 до 1928-го); но и в 12-м году он был мне непосредственно ясен, как намек на возможность развертывания "Эмблематики смысла" в культуре антропософии.

Это ясное и более чем понятное согласие себя с собой (символиста с антропософом) оказывалось для всех непонятным; надо было иметь минимум здравого смысла в усвоении моего идейно-морального облика всей линии лет и минимум здравого смысла в усвоении антропософии (хотя бы из критицизма), чтобы не поднимать, с одной стороны, воплей о моем ренегатстве как символиста и, с другой — не поднимать дотошно-сентиментального стиля нравоучений мне, что, мол, пора наконец отказаться от познавательных заблуждений "Андрея Белого" и с полным отказом от свободомыслия пассивно воспринимать основы "сверх-человеческой" мудрости Рудольфа Штейнера; последние указания тотчас же поднялись из антропософского лагеря, весьма затрудняя мне и без того трудное положение — лавировать между антропософской "догматикой" и "догматикой" антропософобии; с тою и этой "догматикой" для меня все было кончено в стародавние времена, когда я выдвигал старый лозунг "критицизм плюс символизм ", так что я не понимал, ради чего я должен был каяться перед антропософами и антиантропософами.

Между тем к этому моменту покаяния меня возвращало письмо Метнера в Брюссель, воспринятое как грубый удар кулаком в спину после моего "бегства" от его московских придирок; к этому же моменту меня возвращали сухоназидательные, как бы подозревающие в чем-то письма "орфеиков", из которых двое были... антропософами.

К ярчайшему моменту радости встречи со Штейнером присоединялся горчайший момент иррационально неприятного отношения ко мне

461

всех из Москвы — за что? За то, что я 1) усиленно строчил статью в "Труды и дни" о символизме, который выдумал от меня защитить мало что в символизме усвоивший Метнер, 2) что я в то же время усиленно писал "Петербург", который упрекавшие меня в погибели люди поздней встретили как лучшее мое произведение, 3) что я, кроме того, внимательнейше изучал антропософскую литературу, а потом и посещал лекции Штейнера, отдаваясь упорной медитативной работе, за которую не раз получал яркое одобрение от самого Штейнера.

Я, как нарочно, в этот период старался ублаготворить всех: 1) требующих от меня верности символизму, 2) искусству, 3) успехам в пути антропософского гнозиса; за последний я получал похвалы лишь от Штейнера сквозь строй попечений обо мне музей-антропософов, чтобы я не зазнавался и знал себе место (я и не зазнавался); за успехи в писательской карьере (как-никак писал "лучшую" свою книгу — по позднейшему мнению многих антропософских "врагов") — за успехи здесь получал лишь назидания, что — погиб для искусства; а за усилия писать на тему: что есть "символическая школа" получал реплики: предал "символизм ".

Тщетно бросался я с объяснительными письмами, что ничто не изменилось, к Метнеру, Киселеву, Рачинскому, Морозовой, Крахту; художественная, философская, религиозная и буржуазная Москва постановила: "Погиб, впал в идиотизм". Метнер под флагом сожаления обо мне не только разносил эту легенду по московским салонам, но и завез ее в Петербург, а Блок, к которому я обращался с роем объяснительных писем (понятно — он один мне меня не ругал), все объяснения обмолчал в "Дневнике", куда он заносил мелочи, вплоть до заявлений о том, что "выпил бутылку рислинга"; легенду же Метнера, обидную для меня, без оговорок закрепил в "Дневнике": мне в "заупокой" и в "воздравие" клеветникам.

Что меня считали не символистом и что по этому поводу сожалели люди, задавившие символизм в "Мусагете" (Метнер, "логосы" и т.д.), — явствовало хотя бы из того, что приехавший ко мне в Базель Вячеслав Иванов с грустью спросил меня: как быть с символизмом после моего ухода из нашей символической тройки (Я — Блок — Иванов); а я вскоре после этого в Фицнау продолжаю строчить две статьи: "Круговое движение", "Линия, круг, спираль символизма", в которых "символист" поддерживает символизм с яркостью, о которой отзывается Метнер в Москве, что в статьях будто бы "искры гениальности"; и, несмотря на "искры", я — идиот: очевидно, "искры гениальности" вспыхивали не в голове, сердце или воле, а в ..."пупке" (простите за выражение); я вообще разглядел черту, свойственную многим в отношении ко мне как художнику, мыслителю, лектору, публицисту; все мои достижения относились не к мучительной работе сознания, моральной фантазии, сердца или хотя бы работе в поте лица, взывающей к дисциплине "мастера", а к "таланту", вспышки которого — чрево (нечто вроде желудочного урчания, но — приятного); оттого-то так была жива версия о моем легкомыслии и непоследовательности; и оттого-то многие друзья не только не ценили моего творчества, но прямо-таки рассматривали его как нечто, препятствовавшее мне быть человеком; и я понимаю, что при взгляде на "талант" как животный урч, человек талантливый — вещь стыдная в своей безответственности. За темперирование во мне "художествениого урча" и принялись самозваные педагоги из антропософов.

Мне все трудно давалось; я более, чем кто-либо, работал: в поте лица; выходило: музеевед Киселев — это вот человек почтенный; почему?

462

Да не может до конца довести ни одной из работ: из ответственности. Я же, работу до конца доводящий, именно поэтому не заслуживаю доверия: талант. Даром дается.

"Взурчу" — и книга о 600 страницах.

Отсюда — режим опеки, строгости, переходящий в игнорирование и третирование (за 600-страничные книги); надо было мне выявить себя как плод гранаты сухой, из которой "тщетно тщатся" выжать. Разумеется, такие мысли происходили в бессознании "сознательных"; что делать, если мне, "бессознательному", сознательно увиделась уязвимая пята бессознания в "сознательных". Разрушать предрассудок тысячелетий и водворить истину, что писатель есть или тип самосознающего, или — пустоцвет, — предприятие неподспудное.

В сущности, одаряя меня "талантом", венчали меня именно этим пустоцветным венцом.