Симметрия — асимметрия в композиции «III симфонии» Андрея Белого

З. Г. Минц,
Е. Г. Мельникова

В первой части автобиографической трилогии А. Белый, рассказывая об условиях создания своей «III-ей симфонии» («Возврат», 1902), писал: «Правой рукою писал я «Симфонию», где лаборант Хандриков сходит с ума от жизни в лаборатории, левой же — взвешивал на весах анализируемую крупинку, находясь в той именно лаборатории, которую описывал, как сумасшедший дом; левое полушарие мозга исследует дарвинизм и основы механики, а из правого в «Симфонию» излучаются мысли <...> над химическою горелкою и над «Возвратом», начатым в гистологической чайной, совершалась «пляска на месте» или проблема увязки эстетической тезы с естественно-научною антитезою».1

Поразительность высказывания Белого состоит, прежде всего, в том, что, хотя первые работы о функциональной асимметрии полушарий головного мозга созданы в 60-х годах XIX в.,2 однако идея эта, как известно, до последних десятилетий истолковывалась чаще всего как утверждение доминантности левого («речевого») полушария и субдоминантности правого.

Сейчас трудно сказать, пользовался ли Белый, в прошлом студент-естественник, какими-либо догадками физиологов3 или проявил ту гениальную интуицию, которой он был щедро одарен.


1 Андрей Белый. На рубеже двух столетий. Издание второе. М.-Л.: ЗИФ, 1931, с. 406 (Разрядка наша. — 3. М. и Е. М.).

2 Работы Вгоса (1861), Dax (1865) и др. Обзор ранних работ по структурной асимметрии мозга см.: Т. А. Доброхотова, Н. Н. Брагина. Функциональная асимметрия и психопатология очаговых поражений мозга. М.: Медицина, 1977.

3 В последнем случае речь может идти только о работах И. X. Джексона (J. H. Jackson 1864, 1874; см.: J. H. Jackson. Selected Writings, v. II, New York, 1958).

Факт знакомства Белого с работами Джексона не установлен. Следует подчеркнуть, что эти работы были мало популярны в к. XIX — нач. XX в. и новаторское значение их было осознано лишь ретроспективно (см.: R. Jakobson. Selected Writings. II. The Hague — Paris. Mouton. 1971, pp. 467 и др.; Roman Jakobson with the assistance of Kathy Santilli. Brain and Language.

84

Но даже если допустить существование неизвестных нам путей знакомства Белого с идеями Джексона, это не снижает удивительного чутья писателя, выделившего именно эту точку зрения и до деталей воспроизведшего (или предсказавшего!) именно сегодняшние научные представления о «левополушарной» регулировке «пропозиционного» и «правополушарной» — «аппозиционного» мышления (Jackson). В любом случае приведенная фраза звучит в художественном тексте настолько же пророчески, как и впервые введенный Белым в русскую поэзию образ «атомной бомбы».4

Не менее удивительно и то, что слова Белого, противопоставившие «логическое» и «образное» как связанное с работой левого и правого полушарий, не просто описывают обстоятельства создания симфонии «Возврат», но и оказываются весьма точным определением композиционной и образной структуры произведения. Остановимся на этой структуре подробнее.

Большинство критиков, а позже — исследователей отмечают в «Симфонии» ярко выраженную художественную идею платоновско-романтического «двоемирия», которая, в частности, отразилась в том, что земной мир «Возврата» — искаженный двойник мира Эдема (ребенок первой части — магистрант Хандриков второй, колпачник — доцент Ценх и т. д.).5 Однако дело не только в самой (имеющей достаточно изученную традицию) идее «двоемирия», но и в характере ее представления.

1. Энантиоморфизм (зеркальная симметричность) миров.

Одним из ведущих мотивов «симфонии» является образ зеркала. В этом (тоже имеющем самый широкий генезис) образе подчеркнуты, однако, не «демонические» и «магические» свойства зеркала (ср., например, рассказ «Зеркала», стих. Ал. Блока «Пытался сердцем отдохнуть я...» и мн. др.), а сам характер зеркального «удвоения» явлений: «Ребенок заглянул вниз, где не было дна, а только успокоенная бесконечность.

Черная скала повисла между двумя небесами.


Cerebral Hemispheres and Linguistic Structure in Mutual Light. 1980. Slavica Publishers, Inc. Columbus, Ohio). Есть основания считать сведения Белого по асимметрии мозга поверхностными (так, в приведенном отрывке он, видимо, связывал деятельность правой руки с правым полушарием, а левой — с левым), возможно, восходящими к устным источникам (университетские лекции?). Впрочем, круг физиологических знаний «студента-естественника» Б. Н. Бугаева пока совершенно не изучен.

4 Андрей Белый. Стихотворения и поэмы. М.-Л.: СП, 1966, с. 411.

5 См.: К. Мочульский. Андрей Белый. Париж, 1955, с. 45—46; А. П. Авраменко. Симфонии Андрея Белого. — В кн.: Русская литература XX в. Сб. 9. Тула, 1977, с. 66; В. М. Паперный. Андрей Белый и Гоголь. Статья 1-ая. — Уч. зап. / Тартуский гос. ун-т, вып. 604. Труды по русской и славянской филологии. Литературоведение. Тарту, 1982, с. 115—116.

85

Сверху и снизу свесилось по ребенку. Каждый впивался в своего двойника безмирносиними очами».6

Вселенная как удвоенный мир состоит, таким образом, из частей, зеркально отображающих друг друга.

Отношения энантиоморфизма предполагают четко фиксируемую систему сходств/различий. Именно так соотносятся в «Возврате» миры Эдема и земной. С одной стороны, в мире II части легко узнать отражение мира Эдема. «Был Хандриков росту малого <...> похожим на ребенка» <50; курсив здесь и ниже наш. — З. М., Е. М.>. Колпачник из I части поражает героя-ребенка «сочетанием глубины и юмора» (35); во второй части Хандриков «прислушивался к спокойному течению речи» доцента химии Ценха, поражаясь «сочетанием глубины и юмора» (49; ср. также «волчью бородку» «колпачника» — 36 — и Ценха — 49 — или одинаковый способ куренья — 36 и 58 и др.). Змея I части, оглашавшая «туманную окрестность протяжным ревом» (24), трансформируется во II части в «черного змея» — поезд, который «приподнял хобот свой к небу и протяжно ревел» (86). Таким же образом подчеркивается превращение Старика из мира Эдема в психиатра Орлова и др.

Вместе с тем, здесь постоянно подчеркнуты не только сходства, но и различия: герои земного мира погружены в бытовой (или квазибытовой) мир: мир времени, пространства, индивидуальных существований, вещей и событий. Герои I и II части изображены не идентичными, но нуждаются в идентификации. При этом утверждение (в начале «Симфонии») о зеркальной удвоенности как структуре вселенной превращается в прием символического «удвоения» миров и их противопоставления. Энантиоморфизм сменяется более сложными типами асимметрии, лишь метафорически приравниваемыми к зеркальному отображению. Так возникают оппозиции:

безвременьемир «времени»
единство космических пространствразделенность земных пространств
единственность каждого героя
в Эдеме
множественность героев
в земном мире

(ср.: «Прибежали усталые Хандриковы <.. .> Казались трупами, посаженными за стол» — 57). Даже само зеркало отображает предметы не только «естественно»,7 но и гораздо более сложным,


6 Андрей Белый. Возврат. III симфония. М.: Гриф, 1905, с. 21. Образ спроецирован на идею «двух бездн», восходящую в поэзии XIX в. к лирике Тютчева. (Ниже все ссылки на это издание даются в тексте; в скобках — страницы).

7 Хотя очень часто Белого характеризует интерес именно к физическим законам зеркального отображения. Ср. пример «умножения» предмета в двух зеркалах, усложненный тем, что зеркала расположены друг против друга и бесконечно умножают удвоенное: «Хандриков глядел в зеркало, и

86

символическим образом: «Давился Хандриков сосиской, разражаясь деланным смехом <...> Внимательный наблюдатель заметил бы, что отражение Хандрикова не смеялось: ужас и отчаяние кривили это отраженное лицо» (57); когда в III части Хандриков всматривался в свое отражение в воде, «оттуда смотрел на Хандрикова похудевший ребенок с лазурными очами и тихонько смеялся над ним» (119) и т. д.

Отражение здесь обнаруживает сущность «земного» (ибо вторично «переворачивает» явления «перевернутого» мира, возвращая им истинный облик).

Нарушение физических законов зеркального отображения (при наличии приема зеркальности) проявляется и в том, что не все герои II части находят соответствие в I (Софья Чижиковна, сын и теща Хандрикова). Таким образом, можно говорить об энантиоморфной пространственно-геометрической структуре двух миров, составляющих универсум «Возврата», и о более сложной системе симметрии — асимметрии в содержательной характеристике этих двух миров.

2. Мир логики — мир мифа.

Мир Эдема — отчетливо мифологичен (он построен на сочетании, в духе соловьевского «синтеза», мотивов античной и христианской мифологии). Земной мир — царство позитивизма, науки, логики. Хандриков готовит и защищает магистерскую диссертацию. Ценх «был сух и позитивен» (49); он «говорил здраво и положительно» (77). Это — мир научного познания и связанного с ним прогресса: «Я предложил бы тост за те проявления культуры, которые <...> тесно связаны с наукой» (79).

3. Мир речей — мир восприятий.

Земной мир характеризуется как мир слов, многоговорения, бесконечных прений, спичей и т. д. «Ценх провозгласил тост. Встал, рисуясь, и говорил: «— Я предложил бы тост за те проявления культуры, которые, будучи тесно связаны с наукой, гордо мчат человеческий гений по бесконечным рельсам прогресса.8 Я позволяю себе выразиться так потому, что все эти проявления разнятся друг от друга не качественно, а количественно. Я обращаюсь не столько к представителю одной из наиболее точных


оттуда глядел на него Хандриков, а против него другое зеркало отражало первое.

Там сидела пара Хандриковых. И еще дальше опять пара Хандриковых с позеленевшими лицами, а в бесконечной дали можно было усмотреть еще пару Хандриковых уже совершенно зеленых» (60; ср. в этом примере точное описание помутнения объекта при многократных отражениях его зеркальных отражений). Описанный эффект «удвоения» возникает, если противоположные зеркала расположены не в параллельных плоскостях, или он обнаруживается с точки зрения некоего внешнего наблюдателя.

8 Ср. приведенную выше параллель между поездом и драконом в анализируемой «симфонии».

87

наук <т. е. химии — З. М., Е. М.>, сколько к культурному человеку» и т. д. (79). В ответ Хандриков, опровергая Ценха, развивает идеи агностического и плюралистического характера, произнося речь еще более длинную (79—84). Эдем — мир спокойного, почти бессловесного счастья. В его изображении почти нет диалогов. Общение героев может быть и совсем бессловесным (игры ребенка с его другом крабом — 7—8), что не означает разъединенности этих героев, а, напротив, подчеркивает их глубинное, сущностное родство; таковы и почти бессловесные отношения ребенка и Старика: «Старик <...> не заговаривал с ребенком» (18).

В речевых характеристиках героев Эдема и земного мира заметно и качественное отличие «земных» и «райских» речей. «Земные» речи посвящены решению общих, абстрактных проблем (идеям «прогресса», равенства, философии, науки и культуры. Ср.: «А товарищ физик выкрикивал: «Времени нет. Время — интенсивность. Причинность — форма энергетического процесса» — 67). Они выясняют причинно-следственные связи явлений, выделяя логику мира («Вы видите, господа, что зажженная спичка потухла. Заключаем, что полученный газ был азот» — 72). Синтаксически — это распространенные, часто — сложносочиненные и сложноподчиненные предложения. Вместе с тем, семантические структуры «земных» речей достаточно тривиальны. Это — как бы фразы из учебников, штампы. В речах «земных» персонажей возможны и особого рода словесные игры, в которых слово утрачивает связь с реальностью и выявляет лишь условное, игровое родство с другими словами. Заболевшая Софья Чижиковна ждет мужа, ушедшего с друзьями в пивную, и, не в силах дочитать «Основания физиологической психологии» Вундта, впадая «в легкий бред», шепчет: «Пусть муж, Хандриков, сочиняет психологию, пока Вундт заседает в пивных» (67). Любопытно, что, будучи глубоко непоэтическими по сути, «земные» речи пестрят тропами: «мчат человеческий гений по бесконечным рельсам прогресса» (79), сравнениями («быть может, вселенная только колба, в которой мы осаждаемся» — 81—82) и т. д.

Высказывания героев в мире Эдема — чаще всего краткие указания, называния, непосредственно отсылающие к денотатам: « —Это старик. Его ризы сверкают» (17). «—Это все сны... и мне не страшно» (12). «Указывал на созвездия. «Вот созвездие Рака, а вот — Креста, а вот там — Солнца» (126). «—Сегодня летят Персеиды. Их путь далек. Он протянулся далеко за Землю» (126). Встречаются и эмоционально окрашенные характеристики («Так хорошо ... Так лучше всего» — 12). Общие, самые универсальные закономерности также описываются как индивидуально-единичное: «Старик <...> бормотал про себя: «нет, его не спасешь ... Он должен повториться ... Случится одно из ненужных повторений его <...> Ребенок повторится» (25, 28).

88

Как видно из приведенных примеров, синтаксическая структура таких фраз нарочито упрощенная, «детски» наивная (особенно на фоне синтаксической структуры речей героев II части «симфонии»). Много синтаксически и логически незавершенных фраз — результат подчеркивания ненужности, избыточности словесного общения. Графически фразы этого рода зачастую заканчиваются многоточием: «Теперь наступило... Ты должен . . . необходимо ... <курсив Белого. — З. М., Е. М.>. И когда ребенок спросил, что наступило, старик отвернулся и вышел из темного грота» (32).

Функции речевого общения в мире Эдема резко отличны от «земного». С одной стороны, это — знаки коммуникаций более высокого, чем словесный, типа. С другой, резко выделена функция номинации как сотворения мира (ребенком в I части, Стариком, «обучающим» ребенка, — в I и III части). Естественно, что при таком восприятии слова никакие словесные «игры» (они приравнивались бы к перестройке мира!) невозможны. И последнее. Полностью исключая тропы, речь героев Эдема символична, как символичны и наименования «Старик», «ребенок» и др. Символизм здесь возникает не как разрыв денотативных связей (они неотъемлемый признак слова — творения мира), а как утверждение их множественности, космической безграничности. Слово здесь направлено на установление не логически определяемых сходств/различий между явлениями, а их глубинной, постигаемой непосредственным, интуитивным и целостным созерцанием «соответственности» друг другу.

Противопоставления двух миров, составляющих универсум «III симфонии» Белого, дополняются (внутри изображения земного мира) антитезой «Хандриков — земное окружение Хандрикова». Хандриков сходит с ума.

1. У Хандрикова бывают какие-то странные приступы, во время которых он как бы «уходит» от обычного мира: «С ним происходило. На него налетало <курсив Белого. — З. М., Е. М.> Тогда он убегал от мира. Улетучивался. Между ним и миром <...> возникали провалы» (51).

2. Хандриков постоянно ощущает ужас земного бытия — окружающие воспринимают этот ужас как норму: «В лабораторном чаду тускнели угрюмые студенческие силуэты <...> В их бесцветных очах не отражалось тусклое отчаяние <...> Чем-то страшным <...> пахнуло на вздрогнувшего магистранта» (48—49).

3. У Хандрикова отчетливо представлен симптом восприятия реальных явлений как «уже виденных», знакомых (по художественной логике «Симфонии», видел их Хандриков только в их доземном, «вечном» обличий): «Чем-то страшным, знакомым пахнуло <...> Но то был только доцент химии» (49). «И вспомнил Хандриков, что все это уже совершалось и что еще до создания

89

мира конки тащились по всем направлениям» (56). «В окне колониальной лавки выставили синие коробки с изображением Геркулеса. Хандриков вспомнил старика и сказал: «Солнце летит к созвездию Геркулеса» (64) и т. д.

4. Одновременно у Хандрикова представлен и другой (патологически сходный с предыдущим) симптом «никогда не виденного»: хорошо знакомое, многократно переживавшееся неожиданно начинает казаться чуждым и незнакомым: «Все было чуждо <...> Он бежал в незнакомых пространствах мимо обычных домов» (46).

5. Хандрикова в моменты «ухода» в «пространства» и «выхода» из них сопровождают слуховые псевдогаллюцинации: «Он проснулся. Был мрачно-серый грот. Раздавался знакомый шум моря.

Но не было так: разбудила супруга. Бегала вдоль маленьких комнат. Шлепала туфлями. Ворчала на прислугу.

Знакомый шум моря по-прежнему раздавался из-за перегородки <...> Но и это не было так: за перегородкой не было моря. Шипел самовар» (45).

6. В эти же моменты «убегания от мира» отчетливо деформируются окружающие героя реальные пространства: Хандрикову казалось, «что он окутан туманной беспредметностью и звездные миры тихо вращаются в его комнате» (46); деформация пространств включает ощущение отделенности от мира, одиночества: «нет никого <...> <курсив Белого. — З. М., Е.М.> бесконечная пустыня протянулась вверх, вниз и по сторонам» (46).

Названные особенности устройства «миров» и поведения Хандрикова даны не в единичных упоминаниях: в соответствии с общей «мотивной» структурой текста, каждая из них многократно повторяется, композиционно варьируясь, и уже сами эти повторы свидетельствуют, что перед нами — доминантные, важные для «картины мира» в «Возврате» характеристики.

Таким образом, художественный универсум «Возврата» четко обрисовывается в следующих контурах:

1) Составляющие универсум миры, по форме энантиоморфные, по своим содержательным характеристикам оказываются построенными на развернутой системе сходств/отличий. Среди выделяемых в. тексте оппозиций есть типичные для символистского (и романтического) сознания (единство — раздробленность, внесловесные — словесные коммуникации, иррациональное — рациональное, «логика» и т. д.). Однако в целом противопоставления складываются в систему, достаточно уникальную: «земной» мир внутри «двуполушарного универсума» «Возврата» получает отчетливо «левосторонние» функции, а мир Эдема «правосторонние».

2) Структура земного мира изоморфна структуре универсума.

90

Здесь также можно говорить о традиционности противопоставлений, в которых описывается земная действительность (романтический мотив пророчественного безумия, романтическая, а также руссоистско-толстовская антитеза «ребенок — взрослые» и т. д.). Но и здесь из отдельных привычных компонентов строится весьма своеобразное целое. Все аномалии Хандрикова до мельчайших деталей совпадают с симптоматикой правосторонних очаговых поражений головного мозга.9 Хотя и Хандриков в своих «земных повторениях» — земной человек, сходный с другими (ср. его «болтливость» на обеде после защиты магистерской диссертации, «умножение» Хандриковых и т. д.), однако центральная для II части «Возврата» оппозиция «Хандриков — люди» отчетливо отделяет его «правостороннюю» психопатологическую ориентацию от психики остальных героев (особенно — Ценха). Таким


9 См.: Т. А. Доброхотова, Н. Н. Брагина. Ук. соч., с. 73 и 75 (шумы моря как типичные слуховые псевдогаллюцинации), 84— 88 (симптомы «уже виденного» и «никогда не виденного»), 102— 103 («уход» из реальности), 116 (деформированное восприятие пространства) и др.

Скорее всего симптомы заболевания Хандрикова ориентированы на традиционно-культурный образ «священной болезни» — эпилепсии (ср., как возможный ближайший источник, «Идиот» Достоевского). Ср. в поэме Андрея Белого «Первое свидание» (1921) описание тех же, что и в «Возрате», и в мемуарах 1932 г., событий жизни автора:

Передо мною мир стоит
Мифологической проблемой:
Мне Менделеев говорит
Периодической системой;

Я вижу огненное море
Кипящих веществом существ;
Сижу в дыму лабораторий
Над разложением веществ;

Пред всеми развиваю я
Свои смесительные мысли;
И вот — над бездной бытия
Туманы темные повисли ...

— «Откуда этот ералаш?» —
Рассердится товарищ наш,
Беспечный франт и вечный скептик:
— «Скажи, а ты не эпилептик?»

(Андрей Белый. Стихотворения и поэмы, с. 407—408). Однако и в этом случае причина описания эпилепсии именно с правосторонним очагом поражения не ясна, а точность описания — весьма высока. Напомним, что у Белого и в позднейшем творчестве традиционно-романтическая трактовка безумия дополняется интересом к его физиологической основе — поражениям мозга: «Все, промелькнувшее мимо — было одним раздражением мозговой оболочки, если не было недомоганием... мозжечка» (Андрей Белый. Петербург. Ч. I. Берлин: Эпоха, 1922, с. 48). Само безумие определяется как болезненное продуцирование квази-реальных форм пространства и времени заболевшим мозгом (там же, с. 49). Интерес к физиологии и патологии мозга, как видим, тесно связан у Белого с неокантианством.

91

образом внутри земной реальности выделены свои полюсы «левизны» и «правизны», и земной мир, составляющий, с одной точки зрения, часть универсума, с другой представлен как целое, строение которого изоморфно структуре Вселенной.

Как видим, приведенные в начале работы слова Белого об обстоятельствах создания «Возврата» имеют в виду не только внешние стороны творческой истории «III симфонии», а характеризуют общую «картину мира» текста и основные принципы структуры этого в достаточной мере уникального произведения. Вместе с тем, отчетливая связь «Возврата» с традициями романтического «двоемирия» заставляет предположить, что существует класс текстов, поэтический универсум которых рисуется как в той или иной степени изоморфный функциональной структуре мозга. У Белого, однако, этот изоморфизм становится объектом авторефлексии и не только определяет построение текста, но и создает и оправдывает особый тип метаописаний подобных произведений.

92

Воспроизводится по изданию: Минц З. Г., Мельникова Е. Г. Симметрия и ассиметрия в композиции «Третьей симфонии» А. Белого // Труды по знаковым системам 18. Тарту. С. 84—92.
© Электронная публикация — РВБ, 2002—2024. Версия 3.0 от 1 июля 2020 г.