Инония (с. 61). — Зн. тр., 1918, 19 (6) мая, № 205, без ст. 61–72, 101–104, 109–172 и с примечанием редакции: «Отрывки из поэмы, имеющей появиться в № 2 журнала „Наш Путь“»; журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 2, май <фактически: 15 июня>, с. 1–8; П18; сб. «Россия и Инония», Берлин, 1920, с. 69–80; П21; Рж. к.; Грж.

Автограф ст. 1–2 поэмы (РГАЛИ) предварен словами: «Посвящаю З.Н.Е.», т.е. З.Н.Райх, в то время — жене поэта. Беловой автограф первоначальной редакции — РГАЛИ.

Печатается по наб. экз. (вырезка из Грж.) с исправлением в ст. 89 («Олипий» вместо «Олимпий») по большинству остальных источников. Датируется по Рж. к.

В черновике автобиографии «О себе» (1925) Есенин заметил: «В начале 1918 года я твердо почувствовал, что связь со старым миром порвана, и написал поэму «Инония»...» В.С.Чернявский, часто встречавшийся с поэтом в октябре — декабре 1917 года, вспоминал: «Про свою „Инонию“, еще никому не прочитанную и, кажется, только задуманную,

344

он заговорил со мной однажды на улице, как о некоем реально существующем граде, и сам рассмеялся моему недоумению: „Это у меня будет такая поэма... Инония — иная страна“» (Восп., 1, 220). Беседуя с А.А.Блоком 3 января 1918 года, Есенин, судя по блоковской дневниковой записи, сказал: «Я выплевываю Причастие (не из кощунства, а не хочу страдания, смирения, сораспятия)» (Восп., 1, 175). Отчетливо перекликаясь со ст. 7–8 «Инонии» (отмечено И.С.Правдиной — сб. «Есенин и русская поэзия», Л., 1967, с. 127–128), данное высказывание косвенно свидетельствует о том, что работа над поэмой была начата Есениным еще до этой встречи с Блоком. Кроме того, звучащие в «Инонии» проклятия Китежу (ст. 41) и Радонежу (ст. 61) имеют не только общий характер. Они говорят также о тогдашнем размежевании Есенина с Н.А.Клюевым, для которого Китеж и Радонеж были неоспоримыми национальными духовными святынями. Одним из поводов к этому послужил выход в свет (между 14 и 20 декабря 1917 года) Ск-2 с апологетической по отношению к Клюеву статьей Иванова-Разумника «Поэты и революция»; о подробностях ситуации и сопутствующих ей обстоятельствах см.: Субботин С.И. «Есенин и Клюев: К истории творческих взаимоотношений». — «О, Русь, взмахни крылами...: Есенинский сборник. Вып. I», М., 1994, с. 104–120. Из всего этого явствует, что зарождение замысла «Инонии» приходится на последние месяцы 1917 года. К тому же и сам Есенин в Рж. к. первоначально датировал поэму не 1918-м, а 1917-м годом. В январе 1918 года она, очевидно, была завершена.

Известно, что Есенин одно время рассматривал «Инонию» как часть более широкого творческого замысла: так, в анонсе Зн. тр. (1918, 7 апреля, № 174) она именовалась отрывком из поэмы «Сотворение мира». Однако

345

никаких более поздних сведений о произведении Есенина с таким заглавием нет.

Спустя несколько лет, пользуясь терминологией своих «Ключей Марии», Есенин попытался так истолковать образ, ставший названием его поэмы: «Образ ангелический, или изобретательный, есть воплощение движения или явления, так же как и предмета, в плоть слова. На чувстве этого образа построена вся техническая предметная изобретательность, а также и эмоциональная. <...> На образе эмоционального ангелизма держатся имена незримого и имматериального, когда они, только еще предчувствуемые, облекаются уже в одежду имени, например, чувство незримой страны „Инония“...» (статья «Быт и искусство», <1920>).

О творческом подъеме поэта на рубеже 1917–1918 годов В.С.Чернявский писал: «В дни, когда он был так творчески переполнен, „пророк Есенин Сергей“ с самой смелой органичностью переходил в его личное «я». Нечего и говорить, что его мистика не была окрашена нездоровой экзальтацией, но это все-таки было бесконечно больше, чем литература; это было без оговорок — почвенно и кровно, без оглядки — мужественно и убежденно, как все стихи Есенина»[*] (Восп., 1, 220). Сходное ощущение осталось от встреч с Есениным (в Москве 1918 года) и у В.П.Полонского: «...он исходил песенной силой, кружась в творческом неугомоне. В нем развязались какие-то скрепы, спадали какие-то обручи,—


* Весь словарь его поэм («Инонии» в первую голову) при тогдашней его фанатической вере в самодовлеющее слово-образ определяет в своих сгустках напряжение его личного темперамента. Характерны его глаголы: «не устрашусь, вздыбливаю, выплевываю, раскушу, проклюю, вылижу, вытяну, придавлю» <примеч. В.С.Чернявского>.

346

он уже тогда говорил о Пугачеве, из него ключом била мужицкая стихия, разбойная удаль, делавшая его похожим на древнего ушкуйника, молодца из ватаги Степана Разина. Надо было слышать его в те годы: с обезумевшим взглядом, с разметавшимся золотом волос, широко взмахивая руками, в беспамятстве восторга декламировал он свою замечательную „Инонию“, богоборческую, дерзкую, полную титанических образов, — яростный бунт против старого неба и старого бога. Он искал точку, за которую ухватиться: „Я сегодня рукой упругою / / Готов повернуть весь мир“. Это было в те годы самым сильным его ощущением» (журн. «Новый мир», М., 1926, № 1, январь, с. 154–155). Чтение Есениным «Инонии» на улицах Харькова весной 1920 года описано свидетелями — Л.И.Повицким (Восп., 2, 241) и Э.Кротким (в кн.: «С.А.Есенин: Материалы к биографии», М., 1993, с. 173, 397) — разноречиво.

«Инония» (сравнительно с другими сочинениями поэта) вызвала, пожалуй, наибольшее число откликов при его жизни — ныне их выявлено свыше пятидесяти (причем эти данные вряд ли можно рассматривать как исчерпывающие).

Уже через неделю после публикации отрывков из поэмы появились отзывы, в которых обозначились две противоположные тенденции ее трактовки. Статья И.А.Оксёнова «Слово пророка» была проникнута сочувствием к содержанию «Инонии» и к ее автору: «Не всякому дано сейчас за кровью и пылью наших (все же величайших) дней разглядеть истинный смысл всего совершающегося. И уже совсем немногие способны поведать о том, что они видят, достаточно ярко и для всех убедительно.

347

К последним немногим, отмеченным Божией милостью счастливцам, принадлежит молодой рязанский певец, Сергей Есенин, выросший за три года в большого народного поэта. <...>

Венцом его поэтической деятельности кажется нам поэма „Инония“ <...>. Пророчески звучит эта поэма. Небывалой уверенностью проникнуты ее строки. Головокружительно высоки ее подъемы» (Зн. бор., 1918, 26 мая, № 56; вырезка — Тетр. ГЛМ; ср. также еще один отклик И.А.Оксёнова — журн. «Жизнь железнодорожника», Пг., 1918, № 30, 15 октября, с. 8; подпись: А.Иноков).

Московский рецензент, напротив, иронизировал: «Наши молодые поэты из футуристов друг перед другом щеголяют гиперболами.

Маяковский наряжает облако в штаны. <...>

Сергей Есенин не отстает от них, наоборот, старается перегнать: „До Египта раскорячу ноги <и т.д.>“ <...>

Ну-ка, братцы, Маяковский, Каменский и прочие, чем вы теперь <...> убьете Есенина? Публика ждет очередных гипербол.

Все же развлечение» (газ. «Воскресные новости», М., 1918, 26 (13) мая, № 9; подпись: Перо; вырезка — Тетр. ГЛМ).

Чуть позже — 9 июня 1918 года — Н.И.Колоколов писал Д.Н.Семёновскому: «Есенин подвизается, кажется, в „Знамени труда“. Если не ошибаюсь, именно там появился его вопль „Господи, отелись!“ и обещание „раскорячить ноги до Египта“ или что-то в этом роде... Забавно и — очень грустно. Вот что могут сделать в год-два беззастенчивые захваливания безответственных людей, коих мы в простоте сердечной именуем критиками. Кажется, Есенин начинает подражать... Маяковскому. Нелепый

348

опыт! Я по-своему ценю Маяковского, этого поэта-лешего, вносящего живописный хаос в парнасские сады, но видеть Есенина в роли его подражателя мне не хотелось бы. Впрочем, я все же надеюсь, что когда-нибудь Есенин вынырнет из того омута литературной дешевки, в который упал» (Письма, 318).

Скорее всего, под впечатлением от этого письма Д.Н.Семёновский вскоре так высказался в печати: «Не будем говорить о так называемых „поэтах-народниках“ из „Знамени труда“, к числу которых принадлежат: Н.Клюев, С.Есенин, П.Орешин и другие. Под величавый шаг восставших масс, под пестрый вихрь великих событий, они, подобно канатным плясунам, стремясь обратить на себя внимание, принимают неестественные позы... <...> С.Есенин воображает себя пророком: „...я по библии — пророк Есенин Сергей“ — хочет „выщипать у Бога бороду“. <...> Не об этих фиглярах от поэзии мы будем говорить» (газ. «Рабочий край», Иваново-Вознесенск, 1918, 15 июня, № 81(166); подпись: Д.С-кий).

В те же дни вышел в свет второй номер журнала «Наш путь», где «Инония» была напечатана полностью в сопровождении статьи Иванова-Разумника «Россия и Инония». Критик, продолжив начатую И.А.Оксёновым апологию поэта-пророка, в то же время использовал поэму Есенина для утверждения собственной социальной и мировоззренческой позиции:

«„Тело, Христово тело, выплевываю изо рта“, — говорит <Сергей Есенин>. И, быть может, многие увидят в последнем только голое „кощунство“, в то время как в нем — лишь разрыв с историческими формами христианства.

Нет, не с Христом борется поэт, а с тем лживым подобием его, с тем „анти-Христом“, под властной рукой

349

которого двадцать веков росла и ширилась историческая церковь. <...>

<...> вся „Инония“ — не богохульство, а богоборчество; всякое же богоборчество есть и богоутверждение нового Слова:

Я иным тебя, Господи, сделаю,
Чтобы зрел мой словесный луг!..

Давно было сказано, что Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых. С тех пор, однако, историческое христианство только и делало Бога живых — Богом мертвых. Оно постоянно входило в союз со всем мертвым, чтобы „прободать копьем клыков“ все живое, „всех зовущих и всех дерзающих“. И вот — в грозе и буре мирового вихря объявилась миру новая весть весны: старый мир смятется и сметется, новый мир восстанет и встанет, святое семя будет новым корнем. Пусть мертвые хоронят мертвых,—

Обещаю вам град Инонию,
Где живет Божество живых!

И в этом ином граде все будет по-иному.

<...> В христианстве страданиями одного Человека спасался мир; в Социализме грядущем — страданиями Мира спасен будет каждый человек. Старый путь отвергает новая вера: „Не хочу восприять спасения <и т.д.>“

Это говорит тот самый поэт, который в недавней поэме „Пришествие“ взывал к неведомому Богу: „Ей Господи, Царю мой! Дьяволы на руках укачали землю. Снова пришествию Его поднят крест. Снова разверзается небо... Лестница к саду твоему — без приступок“... Видел тогда поэт: „лестница к саду твоему без приступок“; знает он

350

теперь: „не хочу я небес без лестницы... Я хочу, чтоб на бездонном вытяже мы воздвигли себе чертог“... <...>

Погибнет мир старый, родится мир новый; когда-нибудь, — верили раньше — после крови и мук придет человечество в „град чаемый“. Видит поэт его воочию: „вижу тебя, Инония, с золотыми шапками гор“... И видит он ее не потому, что в нее „когда-нибудь“ придут, на костях наших создавая себе далекое свое блаженство: это изжитая, еще Герценом опрокинутая „теория прогресса“ как цели мировой жизни. Нет, такая „Инония“ нам не нужна; ее-то и надо взорвать в первую очередь; это ее обещало когда-то христианство в своей эсхатологии. „Инония“ наша не там, а здесь, она не вне нас, она в нас самих. Но мы должны бороться за то, чтобы не осталась она только в нас...

<...> Поэмы Блока, Есенина, Белого <“Двенадцать“, „Инония“, „Христос Воскрес“> — поэмы „пророческие“, поскольку каждый подлинный „поэт“ есть „пророк“. И все истинные поэты всех времен — всегда были „пророками“ вселенской идеи своего времени, всегда через настоящее провидели в будущем Инонию» (журн. «Наш путь», Пг., 1918, № 2, май <фактически: 15 июня>, с. 144–150; выделено автором).

И.Н.Розанов обратил особое внимание на характер богоборчества Есенина: «Наиболее запросто обходится с Христом С.Есенин. У него он появляется „товарищем Иисусом“. <...> Поэты из народа пошли гораздо дальше А.Блока и А.Белого: Христос не только с нами, наш, но мы, т.е. революционный народ, и Христос — это, в сущности, только две ипостаси божества; а если „мы сами Христы“, то никакого другого и не нужно — вот итог, к которому приходит Есенин в своей последней поэме „Инония“, где он заявляет, что „тело, Христово

351

тело выплевывает изо рта“, себя объявляет он пророком Сергеем и затем начинает бахвалиться — „даже Богу я выщиплю бороду“. В этой поэме поэт из народа, кое-что обещавший, является бледным подражанием Маяковскому»[*] (газ. «Понедельник», М., 1918, 8 июля, № 19).

Поэма Н.А.Клюева «Медный Кит», вышедшая в свет в октябре 1918 г. в Петрограде (на обложке одноименной книги: 1919), была написана вслед «Инонии» Есенина (непосредственно упоминаемой и в самом клюевском тексте). Рисуя в «Медном Ките» собственную символическую картину происходящих в России революционных событий, во многом перекликающуюся с полотном поэмы Есенина, Клюев, тем не менее, охарактеризовал здесь «новое небо и новую землю» России в смысле, противоположном есенинскому:

То новая Русь — совладелица ада,
Где скованы дьявол и Ангел Тоски.

Несколько откликов на «Инонию» появилось после выпуска П18. Пролеткультовская критика была на этот раз не вполне единодушна. П.И.Лебедев-Полянский писал так: «В стихах Есенина нет даже здоровых крестьянских настроений. <...> Даже столь часто призываемый поэтом Бог „по-иному над нашей выгибью / / Вспух незримой


* Как бы ответом на это суждение стали слова Иванова-Разумника в статье «„Мистерия“ или „буфф“? (о футуризме)» (другое название — «„Футуризм“ и „вещь“»), написанной на рубеже 1918–1919 годов: «И не то что богоборчество Ивана Карамазова — куда там! — но и богоборчество „Инонии“ Сергея Есенина еще не по плечу Владимиру Маяковскому» (в сб. «Искусство старое и новое», Пб., 1921, с. 54; см. также журн. «Книга и революция», Пб., 1921, № 8/9, февраль-март, с. 25).

352

коровой...“ Возможно, что любители такой „изысканной“ поэзии кривляющихся интеллигентов есть; но рабочему классу она совершенно не нужна. В нашем трудном, но великом творчестве новой жизни она только мешает и раздражает. С.Есенин думает, конечно, иначе. Он горделиво заявляет „До Египта раскорячу ноги <и т.д.>“. Что-то жутко бредовое. Зачем корячиться до Египта или впиваться в снежнорогие полюса? <...> По силам ли это, не есть ли это интеллигентское бахвальство...» (журн. «Пролетарская культура», М., 1919, № 6, февраль, с. 42–43; подпись: В.Г-ъ). Ф.Радванский высказался критически, но менее жестко: «Жив в нем <Есенине> тот боевой, хочется сказать, мальчишеский задор, который может стать революционным порывом, если пойдет на дело, сольется с мощным потоком пролетарского строительства нового мира. <...> Но у нас, у строящего новую, свободную культуру пролетариата — это настоящее революционное дело, действительное строительство счастья на земле, — у Есенина лишь праздное, порою непристойное зубоскальство <...> из всей „народности“ сохранились лишь буйный разгул, крикливость, нарочитая порою грубость образов <...> да лжемистицизм, „библейская мудрость“ церковных начетчиков <...>. Будем все же надеяться, что для Есенина настанет скоро действительное преображение. Для того и говорим мы ему горькую правду: тормошить мертвецов — напрасный труд, нам же ты такой не нужен. Брось перекрашивать „под революцию“ старую негодную ветошь, брось шутовские „пророческие“ ризы, заговори простым человеческим языком» (журн. «Горн», М., 1919, № 2/3, февраль — март, с. 114–115; подпись: Ф.Р.; выделено автором; вырезка — Тетр. ГЛМ).

353

Отрицательное отношение к богоборчеству Есенина разделили также и другие критики. Так, О.Л.Шиманский обвинил поэта в том, что он «побивает рекорд религиозной развязности», и даже в «mania grandioza» (журн. «Свободный час», М., 1919, № 8(1), январь, с. 8; подпись: О.Леонидов; вырезка — Тетр. ГЛМ). С горечью писал об «Инонии» В.Л.Львов-Рогачевский: «„Пророк Есенин Сергей“, надо полагать, пока не страдающий манией религиозного помешательства, пытается создать на место Бога смерти божество живых <...>. С телячьей радостью поет-мычит Есенин о своем „отелившемся боге“, на радость Шершеневичам и Мариенгофам славит новое Вознесенье, нагромождает образы, один нелепее другого...» (в его кн. «Поэзия новой России: Поэты полей и городских окраин», М., 1919, с. 58).

От нарочитой образности предостерегал автора «Инонии» и Л.И.Повицкий: «...заменить их <другие средства выразительности поэтической речи> одной „образностью“ — это значит обезоружить себя, стать слабее и беспомощнее в трудной борьбе с таким могучим противником, как художественная речь. Этого не следует делать ни одному художнику, хотя бы он себя чувствовал трижды богатырем, хотя бы он мог гордо воскликнуть: „Не устрашуся гибели <и т.д.>“» (газ. «Наш голос», Харьков, 1919, 11 апреля, № 78; вырезка — Тетр. ГЛМ). В то же время Д.Н.Семёновский отнесся к образам «Инонии» вполне сочувственно: «Сергей Есенин — поэт образа. Образы в его стихах всегда выразительны, крепки, порой преувеличены. Есенин широко пользуется гиперболами. У него „сосны растут на ладонях полей“, „кто-то натянул на небе радугу, как лук“. А как изобразительны эти его строчки: „Грозовой расплескались вьюгою / / От плечей моих восемь крыл“» (газ. «Рабочий край», Иваново-Вознесенск,

354

1919, 21 февраля, № 41(368); подпись: Дельта; вырезка — Тетр. ГЛМ).

Спустя два года после П18 «Инония» вышла вновь — в составе сборника «Россия и Инония» (издательство «Скифы», Берлин) — и тогда же получила заметный резонанс в печати русского зарубежья. Первый (из известных нам) по времени отклик на «скифское» издание поэмы имел явно выраженную политическую окраску, к тому же совершенно не отвечая действительности: Н.Г.Козырев объявил «Инонию» «диссертацией на получение привилегированного пайка» (газ. «Сегодня», Рига, 1921, 7 января, № 5; подпись: Ник.Бережанский). Сборником «Россия и Инония» был порожден и другой политический памфлет — статья Е.Н.Чирикова «„Инония“», в которой поэма Есенина стала материалом для демонстрации антисоветской позиции автора (газ. «Общее дело», Париж, 1921, 28 февраля, № 228).

Рецензент ревельской эсеровской газеты попытался вернуть «Инонию» (и поэмы А.Блока, А.Белого и др., тогда же переизданные в Берлине) в контекст времени, вызвавшего эти стихи к жизни: «...вся плеяда изданных „Скифами“ поэтов, во главе со своим комментатором и идеологом Ивановым-Разумником, стоит на позиции признания октябрьского переворота актом революционным, прогрессивным и обновляющим. Такова была их оценка в 17 и 18 гг. Изменилась ли она с тех пор, мы, к сожалению, не знаем, ибо более поздние произведения их в зарубежной печати до сих пор не появлялись. <...> ...поэма „Инония“ — определенное и глубокое отрицание всего старого мира, вплоть до изгнания христианских символов и замены их какими-то полуязыческими полуиндуистскими символами — вплоть до порицания национального прошлого „святой

355

Руси“» (газ. «Народное дело», Ревель, 1921, 3 февраля, № 25(149); подпись: Л.П.).

М.О.Цетлин, также памятуя о трехлетнем сроке, прошедшем со времени создания «Инонии» до ее выпуска в Берлине, высказался следующим образом: «Поэма „Инония“ очень талантлива, очень ритмична и образна. Напрасно осмеяно в газетах столько нашумевшее мистическое „божье теление“. Те, кто знали по прежним стихам Есенина про его страстную истинно крестьянскую любовь к коровам, — не удивятся, что именно этот образ явился у поэта для символа таинственного рождения в мире нового, в данном случае — страны Инонии. Поэт, видно, искренне вспыхнул радостным ожиданием нового мира. Увы, теперь мы знаем, во что преобразилась эта крестьянская „Инония“ и что стало с ее хатами и нивами. Но ведь тогда этого еще не было видно» (журн. «Современные записки», Париж, 1921, <кн.> III, 27 февраля, с. 250–251).

На «сектантски-хлыстовскую» стихию поэмы обратили внимание П.Н.Савицкий (журн. «Русская мысль», София, 1921, кн. I/II, с. 224; подпись: Петроник), М.Л.Слоним (газ. «Воля России», Прага, 1921, 3 февраля, № 119; подпись: М.Сл.), А.С.Ященко (журн. «Русская книга», Берлин, 1921, № 3, март, с. 10).

Наиболее развернутым откликом на есенинскую поэму в тогдашней зарубежной русской печати стала статья А.Киселева «Мессианство в новой русской поэзии: „Пророк Есенин Сергей“». Ее автор, в частности, писал: «Я уверен, что большинству из читающих „Инонию“ в первый раз она не понравится. <...> Но <...> даже наиболее возмущенные, наиболее недоумевающие должны будут сделать некоторое усилие, чтобы стряхнуть с себя обаяние ее угловатой силы. <...> Кто даст себе труд внимательно прочесть „Инонию“, тот поразится ее мрачным огнем.

356

<...> Поэт, пришедший из темных низов, с периферии социального круга, чтобы перевернуть мир и оставить на нем следы „нового вознесения“, не мог втиснуть своей поэтической проповеди в старые, школьные, вылощенные формы. Они убили бы его вдохновение, стеснили бы его, как шнурованные башмаки стеснили бы Иеремию. <...> Характерные рубящие перебои ритма и мрачные, глухие ассонансы, шипящие и свистящие аллитерации <...>, обилие рифм, построенных на отдаленных созвучиях (гибели — библии, кионах я — Инония), диссонансы (Радонеж — залежи, погибнете — выгибью), навязчивые представления, как „прободать“ или „проклевать“, постоянные „говорю вам“ — все это дает свой своеобразный стиль, свою поэтическую манеру, дикую художественность, потрясающую, как музыка бури. Мы забываем, как Есенин грозит нам:

Пятками с облаков свесюсь (sic!),
Прокопытю души, как лось,

и готовы верить ему, когда он говорит:

Грозовой расплескались вьюгою
От плечей моих восемь крыл.

<...> Обращаясь к старому миру, олицетворенному в виде Америки, технически мощной, но слабой своею бездушностью и безверием, поэт еще раз ставит русскую тему о примате религиозно-этических ценностей над ценностями материальной культуры. Эта культура несет в себе зародыши гибели, опустошения души, упирающейся в бессмысленное накопление, ибо „проволочные лучи“, которыми культура опутала землю, „не осветят пришествия“ нового Бога. <...>

Таковы пророчества Есенина. Напрасно было бы, конечно, искать в его замечательной „Инонии“ предсказаний

357

конкретных исторических событий. Она вся вращается в сфере религиозно-социальных идей, облеченных в тяжелые символы. Исторические события развиваются, не считаясь с пророчествами. Но что мы стоим на великом переломе, что в душе нового человека назревают новые ценности, без которых „нечем жить“, — в этой основной мысли „Инонии“ ее значение, переходящее за грани текущего дня» (газ. «Путь», Гельсингфорс, 1921, 31 марта и 1 апреля, №№ 32 и 33).

В то же время Ф.В.Иванов, размышляя об особенностях лирической поэзии Есенина («Мягкий, женственный, <...>, тихой поступью монашки идет он по дороге русской литературы. <...> Пейзаж его любимый — тихий вечер, настроение — грустное раздумье...»), пришел к такой оценке поэмы:

«Неудачливость „Инонии“ — в свойстве дарования самого Есенина. От послушания — к богоборчеству. Это не его тема. Потому выкрики Есенина в „Инонии“ не действуют. <...> И Есенин чувствует свое бессилие. Поэма блещет преувеличенностью образов. Постоянное форсирование таланта. Крикнуть посильнее, чтобы скрыть свою собственную немощность. Напряженность в каждой строфе, в каждом слове <...>. И рядом маленький оазис в пустыне безнадежной революционной риторики, типичный в устах прежнего Есенина, творца „Триптиха“ и „Голубени“ <приведено начало четвертой главки „Инонии“>. <...> В „Триптихе“ — та же тема, что и в „Инонии“, но иной подход. В „Инонии“ — наигранное богоборчество. В „Триптихе“ — покорная женственная скорбь. <...> От Руси — к Инонии, от тихой веры к пафосу разрушения, от Китежа мечты родной к Китежу суровой действительности. Таков крестный путь Есенина. Опалит ли он крылья в разрушительном огне его или это новый искус

358

таланта — покажет будущее» (газ. «Голос России», Берлин, 1921, 20 июля, № 714. Переиздано в кн. Ф.Иванова «Красный Парнас», Берлин, 1922, с. 62–66; вырезка из этой книги с вопросительными знаками на полях — Тетр. ГЛМ).

Одновременно с берлинским изданием «Инонии» в Москве вышел в свет сборник П21, где также содержалась поэма. Рецензируя его, П.В.Пятницкий писал, что «Инонию» «нужно считать самым значительным стихотворением» (журн. «Книга и революция», Пб., 1921, № 7, январь, с. 55; подпись: Кий).

К откликам на П21 можно отнести также открытое письмо В.Г.Шершеневича, адресованное «в град ИНОНИЮ. Улица Индикоплова. Сергею Александровичу Есенину», где среди рассуждений о есенинской поэзии имелось и содержавшее долю яда: «Самой твоей характерной чертой является строительство нового образа, поскольку он помогает строительству нового мира, хотя бы мира несуществующего. <...> Когда не хватает образа, ты просто заменяешь словом „иной“ или „новый“ <следует целая страница из строк революционных поэм Есенина, примерно половина которых взята из „Инонии“>. И так далее, до бесконечности» (в кн. В.Шершеневича «Кому я жму руку», <М., 1921>, с. 42–44).

После выступлений поэта за границей (1922–1923 годы) и выхода в свет Грж. к уже имевшимся зарубежным отзывам об «Инонии» прибавились и другие. Эти высказывания (большей частью варьировавшие то, что было написано о поэме ранее) были сделаны И.Г.Эренбургом (в его кн. «Портреты русских поэтов», Берлин, 1922, с. 82; вырезка — Тетр. ГЛМ), Ю.В.Офросимовым (газ. «Руль», Берлин, 1922, 18 июня, № 481; вырезка — Тетр. ГЛМ), Е.С.Шевченко (газ. «За свободу!», Варшава,

359

1922, 4 октября, № 271; подпись: Е.Ш.), А.В.Бахрахом (газ. «Дни», Берлин, 1922, 24 декабря, № 48, а также лит. альманах «Струги», кн. 1, Берлин, 1923, с. 204; вырезка — Тетр. ГЛМ), С.Я.Алымовым (журн. «Гонг», Харбин, 1923, № 2, март, с. 22; подпись: Арум), Н.Брянчаниновым (журн. «La Nouvelle Revue», Paris, 1923, Mai 15, p. 106; подпись: N. Brian Chaninov), К.В.Мочульским (газ. «Звено», Париж, 1923, 3 сентября, № 31). В то же время появился дополнительный оттенок трактовки есенинского богоборчества. Е.В.Аничков писал: «...не случайно, что упорно, с надрывом, точно сознательно преследуя какую-то неясную цель, богохульствует Есенин. <...> В самом деле, никогда не богохульствует безразличный к вере. Зачем бы он стал? Да и вышло бы бледно, не говоря уже о том, что это не доставило бы ему никакого удовольствия. Богохульствует богоборец: богоборец же всегда носит покаяние в сердце своем. Это не решающееся высказаться покаяние богохульников и вычитываешь из бахвальства стихов...» (в его кн. «Новая русская поэзия», Берлин, 1923, с. 141–142). Чуть позже в таком же духе высказался П.Д.Жуков (журн. «Зори», Пг., 1923, № 2, 18 ноября, с. 10).

В 1924–1925 годах более или менее беглые упоминания «Инонии» содержались в работах о Есенине таких авторов, как Л.И.Повицкий (газ. «Трудовой Батум», 1924, 8 июня, № 128), И.В.Грузинов (Гост., 1924, № 1(3), с. <17>), Г.Лелевич (журн. «Октябрь», М., 1924, № 3, сентябрь — октябрь, с. 181; вырезка — Тетр. ГЛМ), А.Б.Селиханович (Бак. раб., 1924, 25 сентября, № 217; вырезка — Тетр. ГЛМ), В.Л.Львов-Рогачевский (в его кн. «Новейшая русская литература». 2-е изд., испр. и доп., М. (обл.: М. — Л.), 1924, с. 319–320), Б.Маковский (газ. «Полесская правда», Гомель, 1925,

360

17 мая, № 111; вырезка — Тетр. ГЛМ), И.С.Ежов (в кн.: «Русская поэзия XX века: Антология», М., 1925, с. XLVI). Лишь А.К.Воронский (в своем литературном портрете Есенина) уделил «Инонии» много внимания:

«Революция во многом все-таки преобразила поэта. Она выветрила из него затхлую, плесенную церковность: „Проклинаю я дыхание Китежа <и т.д.>“. Это — хорошо по существу: с Китежем и с часословом в эпоху социальной революции, в век сверхкапитализма и сверхимпериализма далеко не уедешь. Но старый Китеж можно подменить новым, вместо древнего часослова можно попытаться написать другой, свой. Так оно на самом деле и есть у Есенина. <...> для Есенина его рай, его „Инония“ — не метафора, не сказка, не поэтическая вольность, а ожидаемое будущее.

<...> „Инония“ представляет значительный шаг вперед, так как знаменует отход от церковности к реальному миру. <...> „Инония“ Есенина есть идеал нашего мелкого трудового собственника-крестьянина. Века крепостного, помещичьего, полицейского гнета воспитали в нем жажду покончить со старым <...>. Эта жажда лучшего, иного, несомненно, в борьбе с царизмом, с крепостничеством сыграла крупнейшую и благотворнейшую роль. Своеобразно, с мистикой, в нарочитых, имажинистских образах Есенин отразил это в своих стихах об „Инонии“, прокляв „Радонеж“ и „тело Христово“.

<...> Революция наша, безусловно, несет крестьянству избавление не только от гнета помещика и царской опричнины, но и от капитализма, но несет его совсем по-иному, чем полагал Есенин. Рабочий, руководящий революцией, уничтожая капитализм, совсем не намерен отказать в гостеприимстве железному гостю. Наоборот, его социализм — индустриальный, совсем непохожий на примитивную

361

мужицкую „Инонию“ с сыченой брагой» (Кр. новь, 1924, № 1, январь — февраль, с. 276–279).

Спустя почти полтора года, полемизируя с А.К.Воронским, А.А.Туринцев, в частности, отмечал: «...сказав:

Я иным Тебя, Господи, сделаю,
Чтобы зрел мой цветочный луг,

неминуемо — „Проклинаю я дыхание Китежа и все лощины его дорог“, но сейчас же, сейчас же — „обещаю Вам град Инонию, где живет Божество живых“. Нет, сколько бы ни извинялся Есенин <...> за „самый щекотливый этап“ свой — религиозность, сколько бы ни просил читателя „относиться ко всем его Иисусам, Божьим Матерям и Миколам как к сказочному в поэзии“[*], для нас ясно: весь религиозный строй души его к куцему позитивизму сведен быть не может. И после того, как одержимое требование преображения, жажда обрести немедленно же обетованную Инонию чуда не произвели — отчаяния, богоотступничества — нет. По-прежнему взыскует он нездешних „неведомых пределов“. Неизменна его религиозная устремленность, порыв к Божеству...» (журн. «Своими путями», Прага, 1925, № 6/7, май-июнь, с. 26).

С иронией изложил содержание поэмы В.А.Красильников в статье «Сергей Есенин»: «Необходима революция неба <...> — пора растрясти и всколыхнуть миры... Начать революцию следует немедленно. Задача сегодняшнего дня — свержение всех окопавшихся на небе и на земле, как-то: вылизать на иконах лики угодников и святых, снять штаны с Христа, крепко схватить за „белую гриву“ Саваофа и пр. и пр. ...Рук с угодниками не жалеть, веруя


* Цитаты из предисловия поэта (1 января 1924) к несостоявшемуся двухтомному собранию сочинений приведены здесь по очерку А.К.Воронского (Кр. новь, 1924, № 1, январь — февраль, с. 273).

362

— в награду получишь град Инонию...» (ПиР, 1925, № 7, октябрь — ноябрь, с. 121). Но еще более пристрастно отнесся к «Инонии» и ее автору И.А.Бунин:

«И вот, наконец, опять „крестьянин“ Есенин, чадо будто бы самой подлинной Руси, вирши которого, по уверению некоторых критиков, совсем будто бы „хлыстовские“ и вместе с тем „скифские“ (вероятно потому, что в них опять действуют ноги, ничуть, впрочем, не свидетельствующие о новой эре, а только напоминающие очень старую пословицу о свинье, посаженной за стол):

Кометой вытяну язык,
До Египта раскорячу ноги...
Богу выщиплю бороду,
Молюсь ему матерщиною...
Проклинаю дыхание Китежа,
Обещаю вам Инонию...

<...> Инония эта уже не совсем нова. Обещали ее и старшие братья Есениных, их предшественники, которые, при всем своем видимом многообразии, тоже носили на себе печать, в сущности, единую. Ведь уже давно славили „безумство храбрых“ (то есть золоторотцев) и над „каретой прошлого“ издевались. <...> Ведь блоковские стишки:

  Эх, эх, без креста,
  Тратата! —

есть тоже „инония“, и ведь это именно с Есениными, с „рожами“, во главе их, заставил Блок танцевать по пути в Инонию своего „Христосика в белом венчике из роз“. <...>

„Я обещаю вам Инонию!“ — Но ничего ты, братец, обещать не можешь, ибо у тебя за душой гроша ломаного нет, и поди-ка ты лучше проспись и не дыши на меня

363

своей миссианской самогонкой! А главное, все-то ты врешь, холоп, в угоду своему новому барину!» (газ. «Возрождение», Париж, 1925, 12 октября, № 132, выделено автором).

Своего рода ответом И.А.Бунину стал анализ «Инонии» в контексте всего творчества Есенина, вскоре проведенный В.Ф.Ходасевичем:

«Прямых проявлений вражды к христианству в поэзии Есенина до „Инонии“ не было, — потому что и не было к тому действительных оснований. По-видимому, Есенин даже считал себя христианином. Самое для него ценное, вера в высшее назначение мужицкой Руси, и в самом деле могло ужиться не только с его полуязычеством, полухристианством, но и с христианством подлинным. Если и сознавал Есенин кое-какие свои расхождения, — то только с христианством историческим.

<...> Есенин в „Инонии“ отказался от христианства вообще, не только от „исторического“, а то, что свою новую истину он продолжает именовать Исусом, только „без креста и мук“, — с христианской точки зрения наиболее кощунственно. Отказался, быть может, с наивной легкостью, как перед тем наивно считал себя христианином, — но это не меняет самого факта.

Другое дело — литературные достоинства „Инонии“. Поэма очень талантлива. Но для наслаждения ее достоинствами надобно в нее погрузиться, обладая чем-то вроде прочного водолазного наряда. Только запасшись таким нарядом, читатель духовно-безнаказанно сможет разглядеть соблазнительные красоты „Инонии“.

„Инония“ была лебединой песней Есенина как поэта революции и чаемой новой правды. Заблуждался он или нет, сходились или не сходились в его писаниях логические концы с концами, худо ли, хорошо ли, — как ни судить, а

364

несомненно, что Есенин высказывал, „выпевал“ многое из того, что носилось в тогдашнем катастрофическом воздухе. В этом смысле, если угодно, он действительно был „пророком“. Пророком своих и чужих заблуждений, несбывшихся упований, ошибок, — но пророком. С “Инонией“ он высказался весь, до конца. После нее ему, в сущности, сказать было нечего. Слово было за событиями. Инония реальная должна была настать — или не настать. По меньшей мере Россия должна была к ней двинуться — или не двинуться. <...> Раньше, чем многие другие, соблазненные дурманом военного коммунизма, он увидел, что дело не идет не только к Социализму с большой буквы, но даже и с самой маленькой. Понял, что на пути в Инонию большевики не попутчики. <...>

История Есенина есть история заблуждений. Идеальной мужицкой Руси, в которую верил он, не было. Грядущая Инония, которая должна была сойти с неба на эту Русь, — не сошла и сойти не могла. <...> Он думал, что верует во Христа, а в действительности не веровал, но, отрекаясь от Него и кощунствуя, пережил всю муку и боль, как если бы веровал. <...>

И, однако, сверх всех заблуждений и всех жизненных падений Есенина остается что-то, что глубоко привлекает к нему. Точно сквозь все эти заблуждения проходит какая-то огромная, драгоценная правда. Что же так привлекает к Есенину и какая это правда? Думаю, ответ ясен. Прекрасно и благородно в Есенине то, что он был бесконечно правдив в своем творчестве и пред своею совестью, что во всем доходил до конца, это не побоялся сознать ошибки, приняв на себя и то, на что соблазняли его другие... Правда же его — любовь к родине, пусть незрячая, но великая» (журн. «Современные записки», Париж,

365

1926, <кн.> XXVI, с. 308–311, 312–313, 322; выделено автором).

Пророк Иеремия «за 41 год своей пророческой жизни всюду был преследуем и гоним, зато после смерти, когда стали сбываться все его пророчества, он удостоился глубокого почитания иудеев. <...> Как памятники проповеднической деятельности прор<ока> Иеремии остались: 1) книга его имени; 2) книга Плач; и 3) Послание» («Полный православный богословский энциклопедический словарь», том I, СПб., <б.г.>, стб. 1037). Книга пророка Иеремии и Плач Иеремии входят в Ветхий Завет.

Золотое словесное яйцо. — См. пояснение к заключительной строфе «Преображения» (с. 335).

Индикоплов Козьма (Косма) — византийский купец и путешественник (VI век н.э.), автор сочинения «Христианская топография», где на основе Библии была изложена теория строения Вселенной.

Чтобы поле... / / Выращало ульями злак, / / Чтобы зерна... / / Озлащали, как пчелы, мрак. — Эти строки прокомментированы (в связи с поэмой «Преображение» выше (с. 332–333).

Стая туч... / / Слово стая... волков... — Мифологическое происхождение этого образа (с отсылкой к Аф. I, 736) впервые констатировал Б.В.Нейман (сб. «Художественный фольклор», М., 1929, <вып.> 4/5, с. 215).

На реках вавилонских мы плакали. — Парафраза Пс. CXXXVI, 1.

Говорю вам — вы все погибнете... — Ср.: «Нет, говорю вам; но если не покаетесь, все так же погибнете» (Лк. XIII, 3 или 5).

Олипий — Олипий (Алипий) Печерский; первое из имен русских иконописецев (XII век), дошедшее до наших дней. Впоследствии канонизирован.

366

Не построить шляпками гвоздиными / / Сияние далеких звезд. — О мифопоэтическом источнике этого образа см. в пояснении к словам «Звездами вбитая высь» из «Иорданской голубицы» (с. 342).

Слава в вышних Богу / / И на земле мир! — Слова из Лк. II, 14; при богослужении предшествуют шестопсалмию на утрени.

Радуга, как лук. — Параллель этим словам в «Поэтических воззрениях...» (Аф. I, 349) обнаружена Б.В.Нейманом (сб. «Художественный фольклор», М., 1929, <вып.> 4/5, с. 215).

Радуйся, Сионе... — начало стихиры на «Господи воззвах», поемой на 8-й глас субботнего богослужения малой вечерни («Православный богослужебный сборник», М., 1991, с. 145). Сион — гора в Иерусалиме; символически — царство Божие на небесах и на земле.

Назарет — см. выше в примечаниях к «Певущему зову» (с. 297).


Воспроизводится по изданию: С.А. Есенин. Полное собрание сочинений в семи томах. М.: «Наука» — «Голос», 1995.
© Электронная публикация — РВБ, 2017—2024. Версия 0.4 от 28 ноября 2017 г.