ГОЛОС ИЗ НИЧТО
Дело это давнее, малодоступное, поэтому теперь, когда меня не существует, я могу рассказать обо всем по порядку.
Начну с того, что я с этого летнего утра начал почти беспрерывно жрать. Сначала одну котлетку в рот окунул, потом другую... И казалось мне, что перевариваю самого себя... Под конец я две банки коричневого соуса съел. Съел, прикорнул на подоконнике и подумал: «Слава те, Господи!»
Раздулся я, в общем, и ничего в себе не чувствовал. Потом пошатываясь вышел на улицу.
Мир как-то до странности отупел, точно движения приобрели олигофреническую направленность. Я и мороженое кушал как-то пугливо — ненормально, и оберточная бумага прилипла к моим губам. Я так и шел с ней, как с трепыхающимся продолжением губы.
В уголок помочиться зашел, на алмазы драгоценные за витриной глядел. «И откуда такое сияние», — удивлялся я.
Не разбирая сам как, что да почему, я оказался за большими домами. Окон на них в вышине видимо-невидимо, и все поблескивали точно со значением.
Ну там опущу всякие гадости, только за помойкой и трубой, идущей из земли, видел я сытого грязного человека, который валялся на земле. Одежонка на пузе его была распахнута, так что живое показывало свой вид. Волосье на нежной черепной коробке было беспорядочно и напоминало мелькающие тени. Человечек не то был пьян от водки, не то от трезвости ума своего, но поминутно рычал, слегка пассивно катаясь по земле. Тайное, в скорлупе тупости моей, тихо шелохнулось.
Тронул я незнакомого калошей, чтоб он привстал. Незнакомый присел, опираясь на задницу свою, как на гнездо. Пошарил вокруг себя рукой, уставившись на меня мутными, непростыми глазами.
— Кто вы? — строго спросил я.
— Ангел, — ответил незнакомец — Небожитель я...
Опущу здесь некоторые знамения, подтверждающие его слова, но потом пошли мы с этим небожителем в подвал, что напротив.
— Как же вы так опустились? — ужаснулся я, глядя на него.
Вид его, выражающий внутреннее, был действительно дик и ничем не радовал глаз. Даже виднеющееся голое тело висело телесными лохмотьями. А башка почти совсем не варила. Первое время он просто мычал. Но потом мы наконец разговорились. И все сразу стало до удивительности мрачно и серьезно.
— Отчего у меня такой гнусный вид, — начал Ангел, поминутно рыгая и прополаскивая горло какой-то вонючей жидкостью, — вам будет понятно, если только я вам расскажу об устройстве всего творения... Должен сказать, что я был не просто ангелом, а еще более великой самосущностью — метагалактическим сознанием — и, можно сказать, почти созерцал Абсолют, или, попросту говоря, Главнокомандующего, Самого... Хе-хе... Так вот, о главном принципе мира сего...
Мы присели в углу у ящиков с разбитыми, как головки, лампочками, и он продолжал:
— Весь бредок в том, что Абсолют, в котором заключено все высшее сознание, как вам сказать... скучает... Не то слово... Скажем просто: от полноты абсолютного бытия своего стремится к своей единственной противоположности, к абсолютному Нулю, к Ничто, которое притягивает Абсолют как единственная реальность вне Его. Заметьте только, что я объясняю только ту причину стремления Абсолюта к Нулю, которая вам, человекам, доступна. Итак, самоуничтожение — единственный вид деятельности для Абсолюта: зная все, Он стремится к сладостному исчезновению, но так как сразу перейти от полного-то бытия к нулю весьма и весьма загадочно, немыслимо даже для Творца, то... — Ангел на минутку запыхтел, — то... Его чудовищное стремление к самоуничтожению выражается в том, что Он постоянно отчуждает, низводит Себя на низшие ступени духа, сначала низводит до уровня метагалактического сознания, потом все ниже и ниже, с трудом, по порядку, так степенно, наконец, появляемся мы, ангелы, потом вы — человечество, а отсюда недалеко и до всяческих вшей и минералов. А вши и минералы — это уже всего-навсего гаденькое, мутное полуощущение; почти конечная цель Творца; почти Ничто; но до полного небытия дойти... не так просто; тайна сия велика есть... тяжек путь к Ничто... Анти-Голгофа... И сам акт творения, и его результат — мир, как вы видите, всего лишь средство для Творца, чтобы покончить самоубийством, истечь через творения Свои в Ничто...
Между тем мы уже присели у подвального окна, еле выходящего из-под земли, так что мир, виденный оттуда, был вполне дефективен: мы видели только беспричинные ноги проходивших мимо людей и обособившуюся у окна травку.
— Творцу, — продолжал Ангел, — трудно прийти к своей цели еще потому, что каждая отчужденная ступень Его творения (даже метагалактическое сознание) уже не является Абсолютом, а, имея в себе только часть Творца, испытывает в бреду души своей по Нему томление и стремится опять вверх, к Абсолюту. И, таким образом, в творении действуют две великие и противоположные силы: одна сила — тайна Творца, истинная, стремится к своей погибели; другая — вздох каждой твари, ее стремление, возникающее из недостаточности, вверх, к более высшему существу. Но низшее все равно с трудом достигает высшего; и даже если возмечтать, что какая-либо о себе мнящая тварь, пройдя все ступени, сольется с Абсолютом, то, будучи с Ним слита, опять почувствует, как в замкнутом круге, стремление вниз, к Ничто...
Ангел примолк и посмотрел на окружающее так, как будто все было предназначено для его речи. Поганая кошка заглянула к нам в разбитое окно.
— Вы, людишки, — умиленно, но мутно предчувствуя в себе визг, — продолжал Ангел, — полагаете, что Творец, дескать, создал сначала низшее, амебное, а потом все развилось до высших форм; это вам так кажется по химеричности времени; а по сущности — наоборот: не человек «произошел» от обезьяны, а, напротив, обезьяна — от человека; и так дальше вниз — до клопа, вши, до червя... Правда, это не значит, что творение всегда происходило в такой временной последовательности, но по сущности — всегда. Или... Ну, впрочем, дальше вам все равно не понять... Спонтанный закон деградации — вот закон Бога, — вдруг завизжал Ангел, — ибо Творец — самоубийца; и мир этот еще существует только потому, что стремление Бога к самоуничтожению уравновешивается отчаянной жаждой тварей — мутных частиц Его самого — подняться обратно вверх; и, таким образом, в мире поддерживается относительное равновесие — равновесие, позволяющее только существовать, а отнюдь не гармония... Гармонии — нет, не было и быть не может! — забрызгался Ангел, покраснев от злобы.
Хорошо помню, что во время этих речей я стал чуть приплясывать на одном месте.
— Продолжайте, продолжайте, — утробно бормотал я.
— Так вот, — осклабился Ангел, — когда я, еще будучи метагалактическим сознанием, проник в тайный закон Творца, понял, что стремление вверх — иллюзорно, что мы в клетке, я страстно захотел исполнить этот божественный закон деградации, приобщиться к всеобщему, слиться, можно сказать, с единственным желанием Абсолюта, войти в него... Вы, наверное, понимаете, плясун, что индивидуальное самоубийство бессмысленно, даже для вашего племени, оно — просто иллюзия. Нужно было следовать по пути родового самоубийства, то есть неумолимо превращаться в низшие по уровню существа, вниз по эволюционной лестнице... Ну так вот... С помощью эзотерических тайн, выполняя волю Божью, я стал деградировать... Туда-сюда... Туда-сюда... Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается... Был я и Ангелом... И вот теперь я — человек, перед вами. — И Ангел плюнул мне в лицо. — Только не пляшите, это действует на мои нелепые нервы... Я и ряд тайн эзотерических сохранил, чтоб дальше идти... Моя интимная мечта, — причмокнул он, наклонившись к моему демонически развеселившемуся личику, — превратиться в свинью. Жирную такую и вонючую. И жрать собственных поросят... Это от метагалактического сознания до свиньи... Недурен путь... а? — закончил он.
Тайное, отдалив тупость мою, нарастало. Я весь как бы раздулся в тайну во плоти и оттого вспотел. Глазки мои невидимо-черно блестели, сердце выстукивало самое желанное.
Теперь уже я мог проявиться вовне и сам пощупать своего дружка.
— Скажите, — понятливо выговорил я, — а не вы один, наверное, там, наверху, воззнали замысел Творца?.. Как там сами?!.
— Конечно, конечно, — захихикал человечек, — некоторые уже давно превратились в клопов или в бабочку-однодневку... Великие были личности, оттого так далеко и пошли.
— Я так и знал, — засмеялся я, содрогаясь. — Пойдемте к свету... Ну его, подвал... Чего-то страшно стало.
Мы вышли на свет. Кругом не было ни души. Одни только мертвые здания, выпустив людей на работу, переговаривались окнами... Да торчала труба у помоек.
— Так вот, — захлебываясь, начал я, — теперь я о себе буду говорить. Я, конечно, не был осведомлен, что наш Творец — самоубийца и весь наш тварный мир не что иное, как безграничный, спонтанный акт самоубийства Творца. Но знайте, что независимо от всего этого мне захотелось почему-то впиться в жирную морду деградирующего Ангела — независимо от всего я из своих личных мыслей и пакостно-омерзительных желаний уже давно стремился к самоуничтожению, к полному нулю... И знаете почему: всю жизнь, еще с детства, когда я был маленьким истеричным садистом и жалким насекомым, меня жгла злоба... Неистовая злоба из-за того, что я — не Бог. Я вырос в очень нежной, откормленной семье: все мне потакали, няньки, как рабы, надевали на меня носочки и штанишки; очень рано я познал этих женщин, и они всегда подчинялись мне, потому что я не любил их, общаясь только с собственным наслаждением; у нашей семьи были деньги и очень большие возможности на земле... Более того — я знал это совершенно реально и твердо, — во мне таились весьма необычайные интеллектуальные возможности... Добавьте, что почти с трех лет, как только я стал себя сознавать, я был законченный и самый патологический эгоист, какие только существовали на земле... Две вещи приковывали мое вожделение: высшая (то есть, разумеется, не формальная, не политическая, например) власть и гениальность. Могущество видимое и могущество духовное. Ради них, этих двух чудовищ, я был готов на любое преступление против мира и человечества... Еще подростком лежа в кровати я сублимировал свое будущее... И я мог бы пойти этим путем, если бы не эта жуткая крайность... эта мысль о Боге... Она жгла меня, постепенно пламенея... Ну и что ж, если я буду обладать высшей властью и гениальностью, думал я, ведь это так далеко от абсолютного всемогущества... Ничтожно, ничтожно... Это только его жалкие тени... А мне надо все... И мыслимое, и немыслимое... Я вспоминал всю призрачность власти и ограниченность гениальности, пусть даже откровения, перед абсолютным... И я понял, что мой безграничный эгоизм никогда не найдет на земле себе успокоения, что ничто не насытит его прожорливости, что даже гениальность и высшая власть — всего лишь неутоляющие призраки, миражи... Это сразу убило во мне всякое желание идти по этому пути и вообще чего-либо достигать... Обладая возможностью достичь многого, я, потакая похоти эгоизма своего, бросил все и зажил дикой, уединенной и озлобленной жизнью... Мне все равно не достичь могущества Бога; все равно я не Творец, не Абсолют; так зачем же вся эта суета, эта погоня за мнимым величием... То, чем я мог бы обладать, теряло свое значение; не няньки должны нежить ножки мои, а мир, весь мир, в том числе и Творец, злобно думал я... Очень многое, что другим людям и не снится, уже имеющий и очень многим обладающий потенциально, я вдруг заболел жутким комплексом неполноценности... комплексом неполноценности перед Абсолютом. Что бы я ни делал — все виделось мне ничтожным перед силой Бога, которой я мерзко и потаенно завидовал... и которую хотел понять... Я отрекся от всего, забился в угол и только иногда делал вылазки, пугая беззащитное, но больше мучая самого себя своим бессилием, потому что, в конце концов, если бы я был Богом, то мог бы мучить весь мир, а не только кошечку или Наденьку... Родители и братья, которые делали свои внешние успехи, поражались моей мракобесной и отъединенной жизнью, а мне были смешны их убогие земные достижения. И во мне, в гное и в черном хлебе, грызлась теперь одна мысль: что бы найти такое, в чем бы сравняться с Абсолютом или отомстить Ему... Отомстить за все: за воспаленные глазки мои, за обреченность желаний моих, за слабоумие, за то, что во дворе холодно, когда мне того не хочется... отомстить за то, что я — не Бог... И тогда мне пришло в голову: Нуль, Нуль, Абсолютный Нуль — вот мое божество, вот цель моего вожделения. Ведь в «ничто» все равны: и Бог, и гений; и человек, и червь. Нуль — это мое мщение Богу, нуль — это мое величие, ибо если все — весь мир и Бог — разрушится и превратится в ничто, только тогда в этом бездонном нуле я сравняюсь с Абсолютом; эдакое единство Бога и человека, единство в ничтожестве, — хихикнул я. — Наконец, субъективное предвкушение «ничто» стирает все грани, приравнивает ничтожное и великое, человека и Бога... Упившись такими идеями, я с подвыванием ликовал, замечая, что мир во многом идет к саморазрушению; но так как «мир» существовал практически только в моем сознании, то самоубийство для меня было формой убийства, убийства идеи мира и Бога. Я возжаждал сам низвести себя до Нуля, убивая, таким образом, не только себя, но все то, что еще существовало в моей душе: и Бога, и все высшее, и все взлеты. Возмечтав, истерично поверил я и в то — вера, вера наше спасение! — что «мир вне моего сознания» тоже идет к саморазрушению... Нуль, нуль, нуль как величие! В своих мыслях о поглощающем ничто я лелеял и свою месть Богу, и низведение недоступного до меня, и месть за свой дрожащий комплекс неполноценности. Садист и мазохист слились во мне в одно лицо, истерично давил я и милых кошечек, попадающихся мне на глаза, и все прекрасное и абсолютное в себе... Какие пути у меня были? Индивидуальное самоубийство я отрицал, потому что не верил в «ничто» после смерти; о твоих эзотерических тайнах, о буквальном превращении в низшие существа тогда я не имел понятия... Так что приходилось, оставаясь в человеческом облике, творить черт знает что... Потому в одном плане недоумевал я только, дорогой, — обратился я к Ангелу, который все с большим интересом слушал меня, оперевшись о помойный бак, — одно только мучило меня: как стать погаже и поомерзительней. Чего только я не выдумывал! Жил симулянтом в колонии олигофренов; свадьбы там всякие устраивал; о бессмертии души им напевал; а какая у олигофренов душа, сами понимаете; поэтому я, можно сказать, скорее бессмертие дерьма доказывал, чем души; забавные были случаи: слов-то они почти не понимали, так я им это бессмертие больше на пальцах показывал; или стукну, бывало, какую-нибудь идиотку по голове, а потом ей на клозет показываю, дескать, там вечность; а клозет действительно в колонии у нас длительно стоял в неподвижности; никогда даже не ремонтировали; многие поколения олигофренов перестоял... Я потом в них, в этих олигофренов, совсем вжился; непонятливый такой стал, но крикливый, суматошный и все больше глупость кричал; мочился при всех, насильно все слова забыл и пошел в ихний первый класс азбуке учиться; учительница меня похваливала: тупой ты, Верховенский, говорила, но старательный. А я только зубы скалил. Картины такие рисовал: одну муру и все про какие-то геморрои. Иногда от нервозности Блока «Прекрасную Даму» пред какой-нибудь дебилкой читал: она только морду пялит и вшей ловит... Но сомнение меня потом, небожитель, взяло. На одних олигофренах далеко не уедешь... Надо было что-нибудь поядреней... Плюнул я на все это дело и сбежал. Меня поймали, но я, бросив симулировать, заговорил по-человечески, не идиотскими, а учеными терминами, и меня, от греха подальше, с перепугу отпустили как «спонтанно излечившегося»... Совсем заскулил я тогда... Родственники от меня давно отказались, только мать родная не смогла... Очень меня, бедняжка, любила... Со злобы я возжелал и ее от меня отвратить, да как-нибудь попакостней... Воровал я у нее, издевался над ней — ничего не помогало: любила меня, и только. Хоть кол на голове теши. Напился я тогда, помню, допьяна и нарочно мысль ей подлую подпустил: наврал, что я, дескать, вовсе не ее ребенок, что ее дите издохло в родильном доме, а папаша по договоренности — он большой чин был — подсунул ей меня, безродного подкидыша... И я так обставил эту версию — во всех деталях и причинах, — что она и вправду поверила. Но хватит об этом, — перевел я дух, — теперь, когда ты на меня так ласково смотришь, я хочу знать твои тайны деградации... Вот что мне нужно...
— Пойдем, пойдем выпьем чего-нибудь. — Ангел вдруг взял меня под руку.
Теперь я заметил, что это был довольно толстый мужчина, но немного опустившийся; его глазки были пропитаны обжорством и пивом, но внутри их застыло хихикающее безумие, которое как бы дирижировало этим выражением прожорливости.
Мы двинулись в раскрытые ворота. Над нами нависали здания.
— Я так и думал, что вы свой, — говорил Ангел. — И вот видите, — указал он вверх на камни, — как ваша сугубо индивидуальная, по особым причинам, страсть к самоуничтожению совпадает с такой потребностью Творца... Все это неспроста... Многие тут есть эзотерические заныры, но всего не скажешь... Отупел я совсем.
Мы вышли на улицу. Никто нас не замечал, все были заняты собственным уничтожением.
«Да Ангел-то в калошах», — почему-то подумал я.
А он между тем бормотал, вспоминая что-то непостижимое, но уродливое.
— Я поведаю вам эзотерический путь превращения в низшие существа, — мелькал он словами. — Да... Да... Когда это происходит естественным, эволюционным, путем — это одно, это долгая история, люди вырождаются в муравьев и прочее... Другое дело — наш субъективно-оккультный путь... Здесь только стон стоит, дух перехватывает... Наиболее божественные индивидуумы так очень даже быстро в вонючек превращаются, за какие-нибудь два-три дня... И такое чувствуют — ой-ей-ей... Самое главное, скажу вам, вот что: на этом пути остатки высшего сознания все-таки могут сохраняться, особенно временами; я, например, уже совсем пьяница и ублюдок, а кое-что из своего метагалактического опыта помню: те же тайны, например; правда, чем дальше вниз, тем скотство вернее все высшие точки заволакивает... Я и о тайнах могу говорить только по-вашему, дурацки...
— Ладно, ладно, — приговаривал я.
Быстренько мы, два мокреньких от сублимаций толстопузика, юркнули в подвальную пивнушку. Слава Судьбе, почти никого вокруг не было.
— Сосисок с хреном... Да побольше... — заорало бывшее метагалактическое сознание.
Присмиревшая официантка внесла на стол наш гору еды. Навалившись, мы совсем отупели и, рыгая, стали хлопать друг дружку по спине и как-то ублюдочно, ни к селу ни к городу, хохотать. Ангел играл со своим брюхом.
— А хорошо быть скотиной, — заявил я.
— Хорошо, — мечтательно проурчал Ангел. — Легко и спокойно. И какая-то ублажающая бесконечность. Так все время и жрал бы одни сосиски.
— Главное, мыслей нет, — подхватил я. — Или, вернее, есть, но только одна и какая-то идиотская.
— Чем бы ты ее мог выразить? — спросил Ангел.
— Да ничем... Просто: ав... ав... ав... — залаял я, раскрасневшись от жира, — ав... ав... ав...
Так шалили мы с безразличными лицами еще с часик. Официантки от нас попрятались.
— А я люблю побалагурить в убожестве, — закончил наконец Ангел. — Это я называю станциями отдыха в бесконечности. Ведь долог и труден путь в ничто; немудрено по временам и залаять.
Я мирно допивал свое пиво и, размышляючи, хрипел:
— Молодец ты, дружок; был почти около самого Абсолюта, а теперича с нами, свиньями, пьешь...
Глаза Ангела вдруг сузились в одно напряженное, слабоумное воспоминание. Он мотнулся к моему ушку. Я жевал угодливо по отношению к самому себе.
— Расскажу сейчас тебе одну мерзость о Творце... Хе-хе... Вспомнил. Никто об этом не знает. — И Ангел сальными губками стал тихо-тихо пришептывать. По мере того как он шептал, мое лицо, с сосиской в зубах, разулыбалось, и я понимающе трясся от удовольствия всем своим плотным телом. Кругом сновали черные, забытые Незабывающим лица.
— Только никому не говори, — с расстановкой сказал Ангел и поднял палец вверх.
Вскоре я обратил внимание на одну кошмарную деталь: Ангел вынул из кармана зеркальце и, поставив его у пивной кружки, нет-нет да и вглядывался в себя, совсем скотского.
«Хе-хе... А ему даже в таком состоянии не чужд нарциссизм», — подумал я, а потом вскрикнул: «Ну и патология!»
Метагалактическое сознание вдруг вспыхнуло, оживилось и, бросив жрать, опять накинулось на меня со своими идеями.
— Весь мир — гнет напряжения между Ничто и Абсолютом, — пришептывал Ангел. — Стремление Абсолюта к Ничто и противоположное стремление его тварей вверх — вот причина сумеречного, химеричного существования мира. В жизни действуют слишком противоречивые, взаимно исключающие силы, которые если могут как-то уравновеситься, то в результате дают только возможность простого существования, а отнюдь не гармонию. А отсутствие гармонии ведет к патологии, к уродству. Поэтому вечна дисгармоничность, разлад есть первый признак жизни, особенно духовной. Патология — это главный нерв жизни, выражение единства двух исключающих начал: стремления вверх и стремления вниз. Патология — суть мира, крик его сущности... Патология должна быть символом веры сколько-нибудь мыслящих существ. Нет, нет и никогда не будет гармонии!
Мне это показалось таким родным, что от близости к Ангелу я аж вспотел. Да и пот был какой-то особенный, липкий и гадюче-духовный, точно выделялись отходы моих самых тайных мыслей.
— Скажу по своему опыту, — добавил я, и гаденько-родной, как мысль о смерти, потик прошел у меня от солнечного сплетения до пупка, — скажу по опыту, что условием возникновения патологичности является, как ни странно, сознание того, что есть нормальный, здоровый мир... Он есть только в предчувствии, в возможности, как хотите; по существу, его нет; но идея о нем дает возможность существовать патологическому... Тупость и несуществование гармоничного, прекрасного мира и в то же время желаемость его выявляют и доказывают тотальную реальность бреда...
— Далеко, далеко пошли, — хихикнул Ангел. — Тут целая система... Великая и тайная... Как-нибудь в другой раз... Возможно, я вознесу кого-нибудь в чистую страну патологии... Патологии без конца... Многообразной... в больной красоте...
— Скажите, — перебил я, — а там, по ту сторону... духи... ведь говорят, что духовное неотделимо от добра, от нравственного начала-с, так сказать — ерунда? — ласково взглянул я, снимая свой невроз.
— Ерунда, — ухнул Ангел. — Духовное скорее неотделимо от зла... Там, среди духов, можно встретить таких патологических созданьиц, что никакие ваши земные трехголовые уродцы не сравняются... Есть существа, обособленные в своем безумии, смотрящие в себя духовным, неземным оком... Есть неслыханные параноики, несущиеся по Космосу с мыслями о постабсолютном существовании... Есть злобные, смрадные богоненавистники, кусающие свои мысли, потому что в их мыслях есть божественный свет... Или чудовищные Дон Кихоты зла, вообразившие, что существует Добро. Они с воем, с безумно открытыми для вихрей глазами носятся по Духовному Космосу, преследуя существующее только в их воображении добро. Они махают, махают своими черными крыльями, колотя пустоту, в которой они видят возносящихся Спасителей и чистых, убегающих Мадонн... Есть дующие в свою односторонность, уходящие в оторвавшиеся от всего целого облачка-миры... В этих блуждающих далеко от Всеобщего островах патоизменяется сущность этих созданий, приобретая не сходимые ни с кем черты, и эти создания уже никогда не вернутся в целое... Есть женственные видимости, поющие забытые Богом песни, существующие только до сотворения мира... Патология, патология — и нет ей конца! — закричал на весь зал Ангел.
— О, тишина, тишина, тишина, — вдруг завыл я, ничего не понимая. — Расскажите наконец мне ваши тайны деградации!
— Пошли на чердак, — пробормотал Ангел.
...Из чердака виднелся опротивевший огромный мир людей: «Но он может смываться, смываться», — визжал я про себя.
— Пока мы шли на чердак, — вдруг заявил Ангел, — я с одной деградирующей самосущностью в виде клопа — он полз по перилам, видел?! — успел обменяться информацией. У него вспыхнуло на миг сознание. Он мне рассказал свою историю. Он пал сразу и очень круто, даже сам не ожидал. По его выражению, он деградировал с быстротой падающей кометы и мигом превратился в какого-то героя. А оттуда — благо недалеко — сразу в клопа.
— А дальше? — заинтересовался я.
— Описал мне, как жил клопом у одного человека — у Немытого Ивана Петровича. Тихий это был человек и болезненный. Форточки никогда не открывал. И все о божественном думал, о спасении души. Только он от церкви давно отошел. Какая уж тут церковь. И вместо этого для спасения души совершал свои никому не понятные обряды. То на одной ноге полчаса стоял, то букварь шиворот-навыворот изучал. И все писал, писал и писал: знаки какие-то, лучи от дня своего рождения по календарю пускал. Постом себя морил, но особым, субъективным: в день своих именин и по вторникам воды не пил. А на стенках паутинки у него были, чертежи. И все говорил, что это исторически у него сложилось, традиционно, в течение всех прошлых жизней. В эдакий тихий склеп шизофренической обрядовости закопался. И во спасение души верил по-собственному: дескать, душа его после смерти превратится в красное солнышко и будет светить себе, улыбаться, мир согревать... Самосущность же одно время жила у него спокойной обособленной жизнью клопа — среди других обыкновенных клопов. Мы, деграданты, называем это станцией бесконечности и тишины. Иван Петрович, надо сказать, клопов обожал, а по несуетности своей укусов их совсем не чувствовал. Называл же их обычно по имени-отчеству. «Это Михайло Иваныч ползет», — бывало, говорил он на жирного, не совсем здешнего клопа. ...Самосущность-то, неразборчивая, — прикорнув у чердачного окна, продолжал Ангел, — совсем обжилась. Кровушку пила, не раз в волосьях старика засыпала. Погуливал Иван Петрович редко, и то по субботам, но клопику было на все плевать: гульба не гульба, Бог не Бог... Бывало, мистерии старческие происходят, бабьим потом пахнет, а самосущности все одно: снует себе в волосьях или спит. Мол, меня вообще ничего не касается. Щелей, говорила она, на стенках опять же вдоволь: извилины такие, точно миры шизофренные... Спокойная была жизнь, одним словом. Чувствовал я себя — добавила мне потом самосущность — маленькой, одинокой точкой, состоящей из укуса и ползущей по безгранично-геометричному миру.
Но пора уже мне было с Ангелом прощаться: хватит, наговорились. Да и тьма сгущалась, а я по убожеству моему еще с детства во тьме любил один быть. «Пора, пора окунуться», — думал я, как бы завертываясь в темноту.
Ангелок между тем на ушко мне тайны деградации стал шептать; слушал я его недвижно, почти на одной ноге, смысл их во свою тьму впитывая. И удивительный нонсенс: все понимал, как будто уже давно чьей-то рожей ко всему этому был предназначен.
Ангел кончил рвано, внезапно и вдруг... полетел... Но самое неуютное, что не из окна, а в дверь; дверь очень неприятно, сама собой, отворилась, и он, чуть приподняв ручки, полетел по лестнице вниз... Весь видимый мир приобрел какой-то сдвинутый и неожиданный смысл, когда я увидел этого толстого, потрепанного человека, чуть приподнятого над лесенкой и летящего вниз... Да и сам-то я был хорош. Даже губки мои дрожали от тайн. И стали уже это не губки, а комок исчезающей нежности. Я ими сам в себя всасывался...
Вскоре очутился я один на один с собой, в одиночестве. В сладеньком комочке из пространства и так называемых предметов. И я сразу понял, запершись на два ключа, что этот комок — мой и я в нем могу такие кренделя выкидывать, что и черту в его вселенной под стать.
Тайное обратить в реальность я захотел сразу, бесповоротно. В эту же ночь. Разделся. Поглядел на тельце свое в свете сознания, заплакал, посмотрел в окно и содрогнулся мягкостью оттого, что почувствовал, что сейчас все рухнет. Скорей бы, скорей. Я знал, что вверх нельзя, нет утоления, и я замер, ожидая, как Господа, падения мира сего.
...Тсс... Тсс... Вот оно... Тсс... Тсс... Сколько прошло миллионов лет? Или три секунды?.. Вот оно... И я шипел всему миру, шипел... Оттого, что ничего не было, кроме разрушения, о котором можно было только шипеть, шипеть, а не кричать и плакать... Но это пронеслось так мощно, хотя и невидимо...
Без боли ломались кости, с воем распадалась душа... Рушился мир, вместо которого горели огненные думающие точки... Везде... Везде... В самом распаде звучала музыка, музыка ломающейся вселенной, выталкивающих мыслей, музыка краха.
Я уже не знал, кто я и где я. Да и видимость была невидимая. Даже рыл, рыл не было!.. Но вдруг очнулся я в странной комнате, немного напоминающей виденный мной когда-то музей, — и в ней, в кресле, сидела моя старая подруга, немного располневшая.
Себя я не видел, но чувствовал, что существую. Она же меня узнала и не скрывала своего предубеждения. «Теперь я тебя скушаю», — сказал я, приблизившись к ней. Она плюнула мне в лицо и стала раздеваться. Тело у нее было сочно-белое. Скинув тряпки, она растянулась, дрожа ляжками, на огромном блюде, лицом вниз... Рядом на столе лежали розовые, как живые поросята, ножи. Подошедши, стоя я стал кушать, отрезывая от ее боков ломтики свежего, точно замороженного мяса. Увлекшись, я не заметил, что около меня стоит ее дух и он как-то странно на меня смотрит. Мне даже показалось, что он завидует и не прочь сам полакомиться. Потом, когда я проглотил по кускам ее голову, мы стали с ним препираться, и он утверждал, что этим нельзя насытиться. Мы сели за стол и стали играть в карты.
— Хорошо ли тебе теперь, моя любовь? — ежеминутно спрашивал я у духа.
Тот не отвечал, совсем ушедши в карточную игру. Но я уже чувствовал себя не на своем месте и все время елозил.
И вдруг стены дома разом рухнули, но совсем беззвучно, и показалось странное, искаженное полупространство.
И в нем сидел Мессия в виде жабы. Он все время мыслил что-то невероятное, сознавал, но это сознание тут же от него отлетало; потом появлялось новое, другое, но и оно вскоре исчезало; и так беспрестанно.
Остановиться Он уже не мог, но какая-то часть его души неистово возмущалась всем этим.
Что-либо связное он уже не воплощал, но вдруг выкрикнул мне, как глыба, в холодеющий затылок, получеловечьи-полукаменно: «Хватит отдыхать! Исчезай!»
И обволокло меня дрожью, липкой и радостной.
И понеслось, понеслось. Как будто завертелась во мне какая-то бешеная, визгливая и запотусторонняя сила!
Видел я пространства изломанные, неземные. Видел тварей разных, шипящих, недоумевающих; видел демонов исчезновения, рождающихся из ничего и мгновенно в ничто превращающихся; их трепет и лет; видел лик их мгновенный в злобе и ненависти, и, не находя исхода всей злобы своей, с вихрем проносились они, обращаясь в ничто.
Видел я призраков, ныряющих в пустоту, ищущих то, чего не существует. Целую вечность ныряют они и ныряют в пустоту, бессильные охватить несуществующее.
Видел младенцев, лающих на свое отражение.
И вдруг словно все остановилось в моем сознании. Закричал я и стал опускаться куда-то вниз, в бездну... и воплотился снова на земле, но в виде собаки, ненасытной и огромной. И все вокруг сумасшедшего дома бегал.
Цель бытия моего была: подвывать голосам безумных и находить в этом тишину и успокоение.
Тогда и человеческое сознание вспыхивало: тихо так, умиротворенно и отсутствующе. Потом уж понял я, что если и возникает во мне, прожорливой собаке, человеческое сознание, то только бредовое, немыслимое.
Так и бродил я, выл и кусался, полоумных детишек в реке топил, полусобака-полушизофреник.
А лес-то кругом стоял, лес! Наш, расейский, незабвенный в краске и чарах своих диких вознесся над сумасшедшим домом!..
Потом опять меня понесло — туда, туда, в неземное, деградировать.
Видел я Трех Гусей в ореоле мрака.
Из глаз их смрад коричнево-черный шел; а на дне глаз — танцы черного небытия сгущались в одну неподвижность. И возопили Гуси туда, где я ничего и не видел: «Дай нам! Дай... Не потом, а сию же минуту... Дай... сию же минуту!» И от свиста голоса их «сию же минуту» стали оборачиваться они в кору, в кору дерева, крепкого, корявистого... И крики их, исходящие изнутри, не слышны были, а лишь бились ветвями деревьев в небеса.
Видел я одиноких паразитов, ползущих по солнечным мыслям Отцов Наших и впивающих сок их в задумчивости и смрадно-бессмысленном обособлении.
Так и застывают они на ветвях мирового сознания, все зная и ничего не зная. Но довольные, как сопли мира сего.
Второй раз я был на земле птицей придурковатой: часть мозга во мне вообще отсутствовала. Но летать — высоко летал. Над лугами, над городами с церквами Божьими и, может быть, над Самим Господом. Но так, в практическом-то смысле, ничего не видал: зерна еле клевал, засыпал там, где птицы не спят, на ногах держаться не мог по глупости.
А околел мигом, возлетев над миром Божьим; камнем покатился вниз, к земле-матушке, только сознание человеческое на миг вспыхнуло, да и то сознание, когда я дитем был, почти младенческое; вскрикнул я так, падая, и подумал, ясный весь: «И велик же Господь простор для младенцев создал»; и-их! полетел на мертвые камни!
В неземном же, после второго пришествия моего на землю в виде придурковатой птицы, был мрак и знамение.
Я еще ликовал, но все больше мертвел, а приглушенное, бесчувственно-мертвое ликование еще больше меня сжирало.
Я уже был на том свете только мертвый комочек самопожирающего ликования.
Видел я скота в темном плаще; он шел по сжимающейся вселенной, а внутри него рыдал ангел, которого он не замечал и никогда не чувствовал.
Видел я также странную призрачную фигуру, от которой вся Вселенная погружалась в ясный, но какой-то не касающийся ее сущности свет; даже твари — те твари — пожирали друг друга в нежных женственных лучах. Эта фигура плакала и хоронила; но кого? все гробы были пустые.
Видел я облик и невыносимую реальность существ, которых нет, не было и никогда не будет; они только могли бы быть, если б абсолютно все было по-другому и сам Бог не походил бы на Себя.
Они выли в несуществующее, и их такой же несуществующий вой гулко разносился в каждые уголки Вселенной. И они трясли своим особым, непредставимым бытием; как птицы у окна, бились о стены существующего. Я целовал и впитывал в себя их вопль, в котором чудились мне оттенки страшного хода событий, который не произошел и почти не мог произойти.
Потом около моего мокрого комка субъективности проносились похожие на лопоухих черные насупленные твари.
Они питались своими самовыделяющимися мыслями и ничего не могли сознавать и видеть вокруг; и эти мысли были для них — весь мир.
Эти твари представляли из себя какую-то абсолютную клетку, включающуюся в себя абсолют.
Меня облепляли также своим сознанием и тленом другие, юркие, змеиные твари, существующие в мире, достигнувшем предела; они терзали меня своими бессмысленными вопросами; помню, что какое-то огромное ползущее видение, тень от которого текла от одной звезды к другой, совсем придушила меня своей Единой, Вечной, никогда не скончаемой мыслью. Были существа просто без всякого сознания, но странно раздражающие и мучающие своим существованием.
Вдруг я почувствовал, что весь мир, все тварное и все абсолютное, обратили на меня свое мутное, прямое внимание; в эту минуту мне показалось, что вся Вселенная остановилась и смотрит на меня, гогоча своей сущностью; вдруг появился Кто-то родной, наверное, Творец, родной, меня создавший. Точно Творец воплотился в видимость. И тут — о, как это было ужасно, склизко! — я вдруг увидел, что Он, Творец, Радетель, — в то же время чужой, враждебный, дикий и холодный; как же так, родил, а чужой, создал, а далекий?!
И так мне кроваво стало, нехорошо, точно нить какая-то, и логическая, и жизнерадостная, порвалась. Нить между мной и всем. А Он, родимо-чужой, выкрикнул вдруг на меня, словно был маской: «Кончайся».
Потом все пропало, меня долгое время тоже не было; потом я стал хохотать; мелко так, не по-человечески: какие уж здесь люди; и вдруг воплотился. И началось мое третье пришествие на землю. На этот раз в виде вши.
Ползал я, кажется, больше по трупам; эдакий был любитель мертвой крови. И все меня хоронили. Точнее, хоронили людей, но я, вошь, во гробу единственно живой был.
Громко хоронили, помпезно-надломно, с музыкой. И все плакали, плакали. Особенно девушки, такие молодые, чистые, бого-вдохновенные... Иной раз в мертвом носу я совсем живо чувствовал, что они не своих любимых хоронят, а меня, меня, вошь; и по мне — вши — так плачут и тоскуют... О!.. Но сознание редко, совсем редко вспыхивало; одна кругом темень была, мрак беспросветный. Я уже тогда трепет вечного Нуля чувствовал. Меня быстро давили, схоронив в могиле, но я возрождался — эдакое переселение душ — в виде другой вши и все время упорно трупной. Много-много со мной похоронили, в цветах, в церквах Божьих.
В форме последних вшей я уже совсем отходить стал; вялая такая я стала, безжизненная вошь, холодная; и даже кровь трупная меня не согревала; музыку вдалеке только слышал неземную.
Там, где все будет, появился я еще один, последний, раз, после вши, но все было по-другому. Куда рыла-то подевались, не знаю. Видел я хаос и многоликое плюральное движение. Быстрый мне здесь конец был.
Рев, рев прошел по Вселенной, Господом созданной. И увидел я искаженные Лики Дублеров Бога Нашего, Единого, Самого Абсолюта. «Двойники, двойники Бога», — подумал я, завизжав, когда они ринулись на меня.
Но это были скорее не двойники, а дублеры, дублеры Абсолюта: упыри плюральности мира сего. Я видел множество качающихся, кружащихся миров, точно таких же, как наш; и точно так же там был виден лик Божий; их было много, много, Единых Богов, много таких же извивающихся Абсолютов.
Потом они стали воплощаться, воплощаться в дикие земные символы. Это были одинаковые, но время от времени все до единого изменяющиеся обозначения: то свиные хохочущие морды, жующие свое абсолютное знание; то какая-то стая непрошенных благодетелей с визгом проносилась вокруг меня; то открывались некие святые лики, параноидные в своей святости; то целая толпа бесконечно всемогущих грозно окружала меня...
Я уже не видел различия между Абсолютом и его двойниками; потом все они стали путаться между собой, точно стараясь проникнуть друг в друга: и в то же время они не могли этого сделать — только дергались, замкнутые в себя... Но при чем тут был я?!. Как все существующее было ужасно, но я ликовал. Наконец-то, наконец-то. Как я этого ждал. Или еще что-то было, или его не было?!. Только знаю: вдруг стон прошел по всей Вселенной... И я... я... вы думаете, что наступил час моего четвертого, последнего, пришествия на землю?.. О, совсем не так... Я был на земле... Но неземное и адекватное слились для меня там в единое.
Я уже чувствовал холод Вечного Ничто; оно втягивало меня в себя; но мог ли я его достигнуть?!
И последнее, что я могу передать: я был слоновьим калом; да-да, слоновьим калом большого индийского слона, кланяющегося людям в светлом и шумном цирке. Можно ли выразить эту степень существования?!
Но я еще хорошо запомнил улыбку Бога на себе...
