Я тигръ древняго, засыпаннаго пепломъ каменнаго города, рожденъ по указанію Бога, духъ мой обреченъ на терпѣніе по пророчеству царя Давида. Азъ есмь до вѣка, во вѣки и вѣкъ вѣка.
Лѣниво и удобно я лежалъ въ Лѣтнемъ саду на дорожкѣ около дѣдушки Крылова и глазѣлъ на публику. Гуляющихъ попадалось мало, смѣха не было, только кое-гдѣ хихикали гадко. Большинство же серьезно проходило по своимъ дѣламъ, и дѣло, которое несъ каждый, выставлялось такимъ важнымъ, что отъ совершенія его, казалось, зависѣло чуть ли не спасеніе всего міра. Видя лишь однѣ спины прохожихъ, я только по ихъ словамъ и отзывамъ, долетавшимъ до меня, могъ заключить о ихъ лицахъ и какіе у нихъ глаза.
Возмущеніе подняло меня на мои крѣпкія ноги, въ ярости вскочилъ я на Домикъ Петра Великаго и, вонзивъ когти въ дерево, принялся совѣстить и доказывать этимъ обманщикамъ, что они обманщики, что не совершить имъ и самаго пустяшнаго дѣла, такъ какъ зрѣніе ихъ мутно и коротко, души ихъ дряблы, а лица перекошены на сторону.
Обличая спасителей, я замололъ такую чепуху, что и у меня самого помутнѣло въ глазахъ, душа обмочалилась, а лицо перекосило. И вдругъ какимъ-то чудомъ я превратился въ голосистую птицу.
Я такъ громко пѣлъ, что, казалось, не было въ мірѣ уголка, гдѣ бы не раздавалась моя пѣсня. И оттого, что всѣ меня слушали, и оттого, что какъ разъ на томъ мѣстѣ на солнышкѣ, гдѣ я любилъ пѣть, была ужъ искусно подвѣшена клѣтка, и я зналъ, что меня поймаютъ и посадятъ въ эту клѣтку, стало мнѣ неловко и опасно жить птицей.
И вотъ, чтобы какъ-нибудь спастись и остаться на свободѣ, я, опустивъ крылья, вороватой лисой прокрался на Верейскую въ самый грязный паскудный кабакъ Веселые острова, и кое-какъ протолкавшись сквозь гущу захмелѣвшихъ и вдрызгъ пьяныхъ гостей, присѣлъ къ первому попавшемуся столику, а для отвода глазъ спросилъ себѣ бутылку самаго пьянаго забористаго вина.
Несмотря на то, что народу было тьма и негдѣ было повернуться, все-таки какая-то Саша Тимофеева присосѣдилась ко мнѣ и, охвативъ рукой мою шею, лѣзла прямо къ лицу.
Милый другъ, увези меня куда-нибудь! приставала она, похрустывая своимъ желтымъ кожанымъ ремнемъ.
И по мѣрѣ того, какъ лицо ея темнаго мата съ огромными безъ зрачковъ сѣрыми глазами приближалось къ моему лицу, тонкія, какъ паутина, сѣти откуда-то съ потолка медленно, но вѣрно опускались надо мной. Я чувствовалъ, птичьи сѣти шелковыя опускались надо мной. А когда глаза моей возлюбленной такъ очутились близко, что слились въ одинъ сѣрый глазъ, сѣть коснулась моего темени, и въ тотъ же мигъ отточенный тонкій крючокъ вошелъ мнѣ въ живое сердце и, зацѣпивъ за живое, чуть дернулъ и ужъ грубо и слѣпо поволокъ меня черезъ Сашу Тимофееву, черезъ столъ вверхъ по потолку.