5. Космография
МУЧИТЕЛЬНОЕ.
Для меня самое мучительное, когда спутник мой по каким-нибудь делам пошел, ну, купить что-нибудь или за справкой, пошел: «я сейчас, подождите!» — и пропал.
Ожидание и поиски — ни другу, ни недругу не пожелаю.
УДОВОЛЬСТВИЕ.
Самое большое удовольствие для меня, да наверно и для вас да и для всякого — показать человеку дорогу.
Но мне, не говорящему путно ни на каком языке, и даже по-русски, если внезапно, не находящему слов для ответа и обреченному скитаться среди иностранцев, это удовольствие очень чувствительно.
ЛУЧШЕЕ.
Самое лучшее — смех и улыбка.
Только никогда не знаешь, что другому будет смешно и на что улыбнется. И как часто (замечал на улицах и в театрах) там смеются, когда, кажется, нет ничего смешного, и улыбаются, не знаешь почему.
ЛЫСЫЕ ПОВЕРХНОСТИ.
Лысые поверхности (пустыри, взлизы, взбоины) — излюбленное Полдневного, Ночника и кикимор — — но это вещь очень деликатная.
СТРАШНО.
Мне вспоминается случай на Таврической в Петербурге. Мы только что переехали на новую квартиру в дом Хренова. Дом еще не совсем кончен и с отоплением и трубами продолжались работы.
К нам пришел Чуковский. Сидели с ним чай пили. Разговор самый мирный, помню, объяснял я ему, почему еще не могу писать продолжение повести моей «В поле блакитном» (отдельные главы были тогда напечатаны). И вдруг из стены — из крохотной дверцы, не заклеенной обоями, выполз, — очень уж узко отверстие! — — огромный человек, не то маляр, не то печник и, не обращая на нас никакого внимания, прошел через комнату и скрылся за дверью. Я-то сообразил сразу, хоть это и было для меня неожиданно, но для Чуковского осталось: среди бела дня вылез человек из стены, прошел через комнату и пропал. Я помню его лицо — исступленное, точно застигнуло и надо ответить, а ответить и не знаешь что, слов таких нет.
* * *
И еще случай, тоже на Таврической. Повадилась к нам ходить одна барышня. Ничего она — дурного ничего не скажешь, только очень разговорчивая и ужасно восторженная: конечно, разговор про любовь. И это бы не беда, но главное, такую взяла повадку: непременно ночевать. А комнаты у нас маленькие и по ночам я обыкновенно долго сижу, писал и уж тут всякий посторонний мне помеха. И не то что ей негде ночевать, у нее своя была квартира и хорошая, нет,
это такая повадка. И вот я как-то за чаем, когда подошло время — или ей идти домой или оставаться ночевать — и говорю:
— «Бог знает, — говорю, — что у нас творится по ночам!»
— Что такое?
— «А видите: тот вон отдушник — вентилятор, и из этого отдушника ночью вываливаются колбаски — одна за другой».
И должно быть, я сказал с такой верой в эти таинственные колбаски, вижу, барышня-то как застыла: поверила!
Как тогда маляр или печник, внезапно вышедший из стены, был для Чуковского, так для этой барышни вываливающиеся из отдушника колбаски, которых она еще не видела, но кто знает: останешься ночевать и увидишь.
— Вываливаются колбаска за колбаской! — повторил я.
(Я тогда сказку про «мышку-морщинку» писал и там как раз в Забругальском замке мышка это все видела).
Барышня заторопилась домой. И уж больше никогда не ночевала у нас: посидит; расскажет за чаем какую-нибудь любовную историю и вовремя домой.
* * *
И еще: но это из далеких времен, московское.
Я не знаю отчего так, а еще с детства находило на меня — «так ничего, смирно, все около книги и вдруг, ни с того ни с сего — так говорили про меня, — какие-то безобразия!» И немало было от этого хлопот другим, да и мне попадало.
Одно время, помню, — я был тогда в университете на 1-м курсе — прислуга у нас постоянно менялась из-за — — — страхов. Купил я себе за 15 рублей скелет, не составленный — отдельные кости, чтобы дома изучить все позвонки с отростками и бугорками. А жил я наверху и вот поздно вечером, как идти вниз чай пить, лампу я не гасил — керосиновая с голубым абажуром — я возьму другой раз да и на кровать к себе (кровать за печкой укромно), возьму на подушку положу череп и все такое сделаю и полотенцем и одеялом, как человек лежит. А сам вниз и что-нибудь выдумаю, будто забыл наверху, и к прислуге.
прошу —
— Принесите, пожалуйста, у меня на столе осталось!
А подойти к столу — кровать не минуешь!
Ну та, ничего не подозревая, и пойдет. И представьте себе, входит: а на кровати-то там лежит — — — и свет такой от лампы. Как сумасшедшая кубарем слетала вниз, — конечно, куда уж там на столе искать! — забыв за чем и пошла.
И это будет пострашнее вылезшего из стены среди бела дня маляра или печника и вываливающихся по ночам из отдушника колбасок — — или это только потом так рассуждаешь, сам страх — — ни больше ни меньше и есть одно: «страшно».