МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ
I
ПРЯНИКИ
Сосед Пришвин, пропадавший с самого первого дня в Таврическом дворце — известно, там в б. Государственной Думе все и происходило, «решалась судьба России» — Пришвин, помятый и всклокоченный, наконец, явился.
И не хлеб, пряников принес — настоящих пряников, медовых!
— По сезону, — уркнул Пришвин, — нынче всё пряники.
К Таврическому дворцу с музыкой водили войска.
Один полк привел «великий князь» — и об этом много
разговору.
С войны приезжали солдаты, привозили деньги, кресты и медали —
— чтобы передать Родзянке.
Появились из деревень ходоки: посмотреть нового царя —
— Родзянку.
Родзянко — был у всех на устах.
И в то же самое время в том же Таврическом дворце, где сидел этот самый Родзянко, станом расположились другие люди во главе с Чхеидзе — «Совет рабочих и солдатских депутатов».
Тут-то, — так говорилось в газетах, — «Керенский вскочил на стул и стал говорить — »
Я заметил два слова — две кнопки, скреплявшие всякую речь, декларацию и приказ той поры:
— смогу.
— всемерно.
И Родзянко пропал, точно его и не бывало.
К Таврическому дворцу с музыкой водили войска.
С войны приезжали солдаты, привозили деньги, кресты и медали —
— чтобы передать Керенскому.
Появились из деревень ходоки: посмотреть нового царя —
— Керенского.
Керенский — был у всех на устах.
И третье слово, как третья кнопка, скрепило речь:
— нож в спину революции!
А красные ленточки, ими украсились все от мала до велика, обратились и совсем незаметно в защитный цвет.
И наш хозяин, не Таврический и не Песочный, другой, таскавший меня однажды к мировому за то, что в срок не внес за квартиру 45 рублей — а ей-Богу ж, не было чем заплатить и некуда было идти! — старый наш хозяин — человек солидный, а такой себе бантище прицепил пунцовый, всю рожу закрыло, и не узнать сразу.
Вообще, по древнему обычаю, всех носили.
Жаль, что не пользовались лодкой, а в лодке и сидеть удобнее и держать сподручней.
Поступили, кто посмышленее, в есеры:
— в то самое, — говорили, — где Керенский.
«Бескровная революция, — задирали нос, — знай
наших!»
«Бескровная, это вам не французская!» — дакали.
Демонстрации с пением и музыкой ежедневно.
Митинги — с «пряниками» — ежедневно и повсеместно.
Все, что только можно было словами выговорить и о чем могли лишь мечтать, все сулилось и обещалось наверняка — «пряники»:
земля,
повышение платы,
уменьшение работы,
полное во всем довольство,
благополучие,
рай.
Пришвин — агроном, человек ученый, в Берлине
по-немецки диссертацию написал, Dr. M. Prischwin! — доказывал мне, что земли не хватит, если на всех переделить ее, и что сулимых полсотни десятин на брата никак не выйдет.
Я же никак не агроном, ни возражать, ни соглашаться не мог, я одно чувствовал, наседает на меня что-то и с каждым днем все ощутительней этот насед. И, не имея претензии ни на какую землю и мало веруя в пряники — наговорить-то что угодно можно, язык не отвалится! — карабкался из всех сил и отбивался, чтобы как-нибудь сохранить
свою свободу
самому быть на земле
самим.
И красную ленточку — подарок Николая Бурлюка, — надписав «революция», спрятал в заветную черную шкатулку к московскому полотенцу — петухами московскими мать вышивала, и к деревянной оглоданной ложке — памяти моей о Каменщиках, Таганской тюрьме.
*
— — остановился у Н. С. Бутовой в Москве в Успенском переулке. Жду С. П. И вижу, Ященко пришел. Так — моя кровать, а он на диване лежит. Входит Н. С. Бутова.
«Это небезызвестный профессор Ященко, — говорю, — пришел ночевать».
И мне очень перед Н. С. неловко: ведь она его совсем не знает!
А вот и утро — — я иду по Садовой мимо
С. В. Лурье на Землянку. Против церкви Николы Ковыльского два городовых и околодочный — и все в белом по-летнему. «Городовых уничтожили, а они стоят!», стал я против — рассматриваю. Но тут как пошел народ, как пошел — меня и оттеснили.
Барышня Пуга́вка тянет за руку, а в руках у Пугавки диплом, в трубочку свернут: хочется ей непременно, чтобы я посмотрел. А я не могу разобрать — ведь ночь! — ничего не вижу. Подошел к фонарю — «Ничего не понимаю!»
«Я кончила балетную ботаническую школу». Догоняю С. П. А меня мальчик да девочка нагнали.
«Мы дети Фриды Лазаревны и Я. С. Шрейбера!» «Вот, — думаю, — С. П. удивится».
— — девочка беленькая, на мышку похожа, а
мальчишка черненький, а за ними борода треплется —
«Оторвалась, значит, от Якова Самойловича, самостоятельно теперь — »
Идет навстречу Пильняк: ноги серебряные, кончик носа серебряный — весь блестит. Оказывается, что же вы думаете, тоже ночевал у Н. С. Бутовой.
«И Гершензон, и Бердяев, все там». «Бедная, — думаю, — Н. С., этакую ораву!» И вижу Успенский переулок, церковный двор. Из квартиры Н. С. Бутовой выносят ковры. А Лев Шестов клетку несет.
«Ты, — говорит, — на мне ездил, теперь я на тебе покатаюсь!»
Помогаю какой-то ковер нести персидский. Вниз несли — очень тяжелый! — а когда донесли, очутился я наверху. Вхожу в комнаты, а следом за мной келейник из Андрониевского монастыря — он принес ветчины и хлеба —
«Тут кормить не соглашаются».