ЧЕТВЕРТЫЙ КРУГ
«Вошли мы в щель четвертую — — »
День кончился — сутолка и бестолковщина!
день — наполненный голодными порываниями и самыми хитрыми изобретениями добыть какую-нибудь снедь; день — кружащийся между службой, стоянием в очередях, ожиданием и жалким обедом.
А когда-то я не думал о насыщении. Странно подумать, что это было когда-то. И странно думать, что я еще жив.
Вся боль моя канула — и вот, как пар, поднялась к ушам моим и глазам: и все, что я вижу, и все, что я слышу, проникнуто болью. Улица, встречные — люди, звери, машины — больно бьют меня по сердцу. И я не
могу отвести глаз — они же не видят меня.
*
Ночь — петербургская. Ни огонька. Весь наш каменный мешок успокоился.
А за стеной шуршит, кашляет — это сосед мой бессонник.
Только вдвоем мы не спим: он — потому что душа у него ночная, душа его дышит ночью; я — моей работы никогда не окончить и рука коченеет, а я сижу, и погаснет тоненькая свеча (этот единственный свет!), а я буду так же сидеть.
Тут и мои книги — мало их у меня осталось! — Гоголь, Достоевский...
— Николай Васильевич! — какие огни? Или не слышите? Один пепел остался: пепел, зола, годная только, чтобы вынести ее на совке да посыпать тротуары. А потом
растопчет чья-нибудь американская калоша.
*
Сосед умолк. А под утро, знаю, опять начнется — этот кашель его сверлящий.
Все замолкло — мертвый каменный мешок! — великое молчание свободы.
Как часто теперь я больше не чувствую свое тело: я как бы отделяюсь — великое молчание свободы! — и нет никаких желаний.
У меня было много приятелей — и все куда-то пропали!
Остался один: не забывает — зайдет, присядет к столу — одно ухо длинное, острое, а глаз, как три глаза! Говорит же он со мной половинкой своей обыкновенной с ухом и глазом обыкновенным: говорит о пайках, категориях, литерах. А другой половинкой ужасной так ужасно смотрит — —
— — —
Нет, сосед не успокоился, бессонник, опять закашлял.
— Федор Михайлович! Что я сегодня видел! — видел я издыхающую собаку: она сидела под забором как-то по-человечески и в окровавленных губах жевала щепку.