О ЧЕЛОВЕКЕ, БОГЕ И О СУДЬБЕ: АПОКРИФЫ И ЛЕГЕНДЫ АЛЕКСЕЯ РЕМИЗОВА
— Господи, видишь, я изобразил лик Твой, каким ты был на земле!
И внезапно столп огнен стал вверху над образом, и был тихий глас:
— А ты когда меня видел?»
Место и время рождения и детства Алексея Ремизова - Замоскворечье, рубеж 70—80-х гг. XIX в. Ближайшее окружение — московская купеческая среда. Это были потомки крепостных крестьян, мастеровых, талантом, силой характера и, одновременно, жестокостью и лукавством сумевших переиграть суженое им «Горе-злочастие», «выломиться» из массы и добиться иной доли. Они достигали жизненных благ, а вслед за этим следовало столь же сильное стремление к благам духовным — к образованию, к накоплению не только материальных богатств, но и произведений искусства, к меценатству. Именно тогда в Москве бурно развивались промышленность, торговля, и одновременно начался расцвет коллекционерства. Это было время, когда формировались известные художественные собрания, такие, как впоследствии переданная в дар городу Москве «Третьяковская галерея», когда складывались знаменитые частные библиотеки, как, например, библиотека Н. А. Найденова, в дальнейшем вошедшая в состав фондов Российской Государственной библиотеки. Неустанный труд, постоянное стремление к действию, энергия и упорство в достижении целей — таковы были «заветы» отцов, воспринятые и преумноженные потомками удачливых выходцев из народной среды.
Но та же среда оставила им в наследство и другие «заветы» — покорность судьбе-Доле, смирение, долготерпение с фаталистической надеждой на авось, небось и чью-то высшую волю, которой дано право судить и распоряжаться человеком. На практике это проявлялось во множестве судеб, сломанных волей отцов или чужих «злых людей». Те, кто имел такую
По сути, эта полярность была проявлением коренных черт русского национального характера, в котором начала древние, восходившие к временам складывания русской народности, соединялись с началами, истоки которых лежали в восприятии и аккумуляции христианского вероучения.
Антиномичные грани национального характера ярко проявились в характерах ближайших родственников писателя — Найденовых и Ремизовых. Если судьбы его дяди — Н. А. Найденова и его отца — М. А. Ремизова были яркими примерами реализации действенных, волевых начал, то жизнь его матери была воплощением как бы фатальной тяги к страданию и погибели.
Сколь бы ни были противоположны формы русского национального характера, одной из его первооснов оставалось православие в том его виде, как оно было воспринято народным миросозерцанием. При этом, если в сфере обрядности было необходимо следовать жестко установленному канону, то мифологическое по типу мировосприятия народное сознание было свободно в осмыслении, развитии, приспособлении к своему понятийному уровню, духовным запросам и дальнейшему распространению сведений о лицах, событиях, явлениях, о которых лишь кратко упоминалось или вообще не говорилось в Священном Писании и Предании. Часть дополнительных, неканонических знаний была воспринята народным сознанием через древнерусскую литературу из наследия Византии, которая, в свою очередь, заимствовала многое из достояния эпохи раннего христианства. Другая часть являлась результатом собственного, большей частью, фольклорного творчества.
На Руси, а затем в России в народе были популярны «душеполезные» устные, а также книжные рассказы и повествования религиозного характера. Русские ученые XIX в. назвали их, по аналогии с средневековой западноевропейской традицией, «легендами» (от лат. «legenda» — то, что должно читать). Известный филолог А. Кирпичников отмечал: «В южнославянских землях и в древней России довольно многочисленные легенды, пере-веденные с греческого, а также составленные по образцу их, переписываются в продолжение ряда веков, но изменяются только в незначительных подробностях, и большинство их остается памятниками чисто книжными. Таковы сказания, повести, при-тчи, приповести <...> Только некоторая часть книжных легенд <...> проникает в народ. Но проникает глубоко и переделывается или в духовные стихи, или в духовные сказки, иначе называемые народными легендами, которые по свойствам своей легко
Особым видом религиозной легенды были апокрифы — разнообразные по жанру произведения, признававшиеся церковью неканоническими и включавшиеся в индексы (списки) запрещенных книг. В апокрифах рассказывались многочисленные, изобилующие новыми подробностями истории о лицах и событиях Ветхого и Нового Завета (например, о детстве Богоматери и Христа, о его сошествии во ад, о посещении апостолом Павлом ада и рая, а пророком Исаией — семи небес, о видении монахом Григорием грядущего Страшного Суда и Второго Пришествия и т. д.). Апокрифы также сохраняли память о воззрениях, концепциях религиозных и философских учений, признанных церковью еретическими. То были «отреченные» представления о Боге и его вечном противнике дьяволе, о сотворении вселенной и мира, о создании тварей земных и человека. В Древней Руси апокрифы пользовались большой популярностью, многократно перечитывались и переписывались, служили источниками сюжетов икон и храмовых росписей. И в послепетровское время они продолжали воздействовать на фольклор и литературу.
С детства Алексей Ремизов находился в атмосфере повседневной жизни православной купеческой семьи, истово исполнявшей положенные церковные обряды. Одновременно он впитывал в себя разнообразные сведения и представления народного христианства, которое составляло существенную часть миросозерцания и его домашних, и, в особенности, «людей из народа» (прислуги, фабричных, монахов Андроникова монастыря, ближайшего к дому семьи Ремизовых), с которыми Алексей постоянно общался. «Всякий раз, — вспоминал Ремизов, — как приезжала кормилица из калужской деревни на побывку к мужу, она заходила к нам <...>. Жесткими пальцами гладила она меня по носу <...> И мне было приятно, и я подставлял ей свой сломанный нос. Нянька <...> качала головой: «За озорство покарал Бог, и останешься таким до Второго пришествия, Страшного Суда Господня!». Я представлял себе «страшный суд» очень далеким, — «когда я буду, как нянька», но всякий раз при упоминании о «суде», о котором я наслушался из Четий-Миней, меня охватывало горькое живое чувство: «кончится мир» — «кончился мир!». Покаранный за озорство <...>, я как бы присутствовал на Страшном Суде и гладил себя пальцами по носу, как меня гладила кормилица»2. Такими — органичными и естественными — были первоистоки последующих ремизовских «фантазий» — «воспоминаний» о своем присутствии, как
1 Кирпичников А. Легенда / Энциклопедический словарь изд. Брокгауз и Эфрон. СПб., 1896. Т. XVII. С. 455.
2 Ремизов А. Подстриженными глазами. Париж, 1951. С. 31.
Качественно новый, идущий от разума, «научный» этап освоения народного христианства наступил для Ремизова тогда, когда он, увлеченный революционным деянием и стремившийся «пострадать за правое дело», оказался в 1901 г. в вологодской ссылке. Там начался процесс пересмотра его отношения к методам насильственного переустройства мира, процесс, который совпал со знаменательным знакомством с товарищем по ссылке, впоследствии известным историком П. Е. Щеголевым. В Петербургском университете молодой ученый занимался изучением апокрифических сочинений, сохранившихся в древнерусской литературе. Именно он — один из наиболее многообещавших учеников академика А. Н. Веселовского — открыл для Ремизова книгу своего учителя — «Разыскания в области русского духовного стиха» (СПб., 1880—1891). Это исследование было, одновременно, своего рода энциклопедией, в которой были собраны и интерпретированы сведения о многообразных легендах, существовавших в народе как в виде письменных апокрифических памятников, так и в виде разнообразных фольклорных форм — духовных стихов, плачей, календарной обрядовой поэзии. В частности, в значительном количестве пересказанных или приводимых в подлинниках легенд были отражены теогонические, космогонические, эсхатологические и др. представления средневековой ереси богомилов — наследников и последователей древних религиозно—философских учений гностиков. Согласно дуалистическим верованиям богомилов, Бог и Сатанаил принимали равное участие в создании мира и человека, а после того все сотворенное оказалось во власти более активной силы — Сатанаила. Знакомство с такими воззрениями пришлось на период мировоззренческого кризиса Ремизова. В то время, когда другой вологодский знакомый начинающего писателя — Б. В. Савинков, придя к выводу о необходимости энергичного деяния, обдумывал создание эсеровской Боевой организации, впоследствии потрясшей Россию серией громких террористических актов, Ремизов сознательно отошел от революционной деятельности, подведя под этот свой шаг философскую базу — включив революционное насилие, как подвид, в категорию мирового Зла. Но отвергнув прежние догматы, недавний революционер не находил объяснения причин и путей избавления людей от безмерных страданий. Он искал решения вечной проблемы теодицеи — «оправдания» Бога, допускавшего существование и торжество Зла.
В результате религиозные воззрения самого Ремизова приобрели еретический характер, что нашло выражение в его раннем творчестве, в частности, в романе «Пруд» (1-я редакция — 1902—1903) и сборнике «Лимонарь» (1907).
Создание «Лимонаря» пришлось на 1906—1907 гг. — время трагического финала Первой русской революции. Вошедшие в сборник ремизовские авторские апокрифы повествовали о природных процессах и явлениях — об образовании месяца и звезд; о зарождении вихря и грома; о сотворении человека и животных; о возникновении болезней. Но рассказ о природных явлениях был лишь первой понятийной ступенью повествования. Следующей ступенью был миф — рассказ о перво-событиях и перво-героях — о царевне Иродиаде, обреченной на вечную безумную пляску; о гневающемся Пророке Илье, так и не способном узнать день своей памяти; о Богородице, чья золотая пряжа и похитившие ее соколы каждую ясную ночь видны на небе. Но существовал и третий уровень обобщения — все мифологические легенды были частными проекциями единого целого — онтологической концепции автора, нашедшей завершенное выражение в финальном апокрифе «О страстях Господних».
Согласно тогдашним ремизовским религиозно-философским воззрениям, восходившим к богомольским и другим еретическим учениям, а также к гностикам, Бог создал мир и устранился от него, предоставив дальнейшее деяние своему «собрату»-антагонисту. Последователи ересей, изучением которых занимался писатель, отрицали догмат о Пресвятой и Неразделимой Троице, в которой Бог был един в трех ипостасях. Согласно православному догматическому богословию, «Образ существования Бога как Отца выражается в понятии нерожденности; как Сына — в понятии рождения Его от Отца; как Св. Духа — в понятии исхождения Его от Отца»1. Одним из вопросов, затрагивавшимся еретическими учениями, был вопрос о соотношении Человеческого и Божественного в природе Сына Божия, о сути его смерти и судьбе его плоти. В некоторых учениях такого рода утверждалось, что она, как всякая земная плоть, была подвержена гниению.
В ремизовском апокрифе «О страстях Господних» Бог-Отец допустил распятие Сына Божьего, а в конце отдал Его во власть смерти и торжествующего Сатанаила. Кульминацией апокрифа была картина вселенски торжествующего Зла: «На вершине у подножия престола встал Сатанаил и, указуя народам подлунной <...> на ужасный труп в царской одежде, возвестил громким голосом: /— Се Царь ваш!/ А с престола на метущиеся волны голов и простертые руки смотрели оловянные огромные очи
1 Лепорский П. И. Троица / Христианство. Энциклопедический словарь. М., 1995. Т. 3. С. 393.
Однако подобная безнадежно-пессимистическая концепция ремизовской теогонии постепенно начала меняться за счет поиска и обретения Божественных воплощений деятельного Добра.
С середины 1900-х гг. у Ремизова сформировалось и в каких-то сущностных чертах осталось неизменным до конца его жизни представление об особой роли Богородицы как Божественной заступницы за мир и людей. Внимание писателя привлекло знаменитое «Хождение Богородицы по мукам». Как отмечал исследователь апокрифических сказаний о Богородице В. Сахаров, «главный предмет апокрифа есть изображение ходатайства пред Богом Пресв. Богородицы за грешный род человеческий. <...> В Древней Руси апокрифы, подобные хождению Богородицы, пользовались широким распространением и имели массу читателей <...> Текст легенды хождение Богородицы дал содержание миниатюрным изображениям; но особенно повесть эта послужила обильным источником для возвышенной национальной поэзии древней Руси»3. «Хождение Богородицы» нашло отклик и в новой русской литературе. Достаточно указать на значение этого апокрифа в религиозно-философской концепции позднего творчества Ф. М. Достоевского. Это наиболее ярко проявилось в романе «Братья Карамазовы», где Иван точно пересказывал сюжет «Хождения Богородицы» перед изложением своей легенды о Великом Инквизиторе: «...плачущая Богоматерь падает пред престолом Божиим, и просит всем во аде помилования, всем, которых она увидела там, без различия. Разговор ее с Богом колоссально интересен. Она умоляет, она не отходит,
1 Ремизов А. Лимонарь. СПб., 1907. С. 102—103.
2 О корректировке, внесенной Ремизовым в текст апокрифа по требованию Вяч. Иванова, см. коммент. к циклу «Лимонарь». С. 665 наст. изд.
3 Сахаров В. Апокрифические и легендарные сказания о Пресвятой Деве Марии, особенно распространенные в древней Руси. СПб., 1888. С. 109—110.
Основой ремизовского прочтения древнего текста стала ключевая фраза, сказанная Богородицей в процессе моления за страдающих в аду: «Хочу мучиться с грешными!». В тексте-источнике Божия Матерь в конце концов покидала ад и возвращалась в рай, занимая свое место рядом с Богом. У Ремизова же она совершала деяние, осуществляя свое пожелание-угрозу. Так как Бог не прощал «забытых» им или «забывших» его, то Богородица отказывалась от рая и оставалась в аду — «мучиться с грешными». В меняющейся ремизовской теогонии Богородица стала первой Божественной силой, которая активно вмешивалась в человеческую судьбу, была заступницей за людей перед Богом и, если была бессильна избавить род людской от страданий, то принимала их и на свои плечи.
С середины 1910-х гг. важной составляющей художественного творчества Ремизова стал излюбленный в народном христианстве сюжет явления Воскресшего Христа людям в прежнем человеческом облике — его ежегодных в период от Пасхи до Преображения странствований по земле для наблюдения за их делами. До Ремизова в русской литературной традиции этот сюжет наиболее программно и значимо прозвучал в стихотворении Ф. И. Тютчева:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа —
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!
<……………………………>
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя2.
Одновременно с обращением писателя к сюжетам народных легенд о земных странствиях Христа в творчество Ремизова вошел образ одного из постоянных спутников Спасителя — второго Божественного заступника и ходатая перед Богом за
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1976. Т. 14. Кн. V. С. 225.
2 Тютчев Ф. И. Полн. собр. соч. Под ред. П. В. Быкова. СПб., 1913. С. 126.
В легендах Христос и Николай Угодник вместе бродили по русской земле, деятельно вмешиваясь в повседневную народную жизнь, помогая крестьянину в его труде, во взаимоотношениях с друзьями и врагами, в жизни и в смерти.
Начиная с середины 1900-х гг. и до конца жизни Ремизов создавал свои варианты легенд о Св. Николае Угоднике. Отдельные журнальные и газетные публикации концентрировались в циклы, наиболее законченным из которых стала книга «Николины притчи» (1917).
Если в народных легендах Никола выступал как верный соратник и последователь Христа, то их взаимоотношения в ремизовских рассказах были сложнее и драматичнее. Не случайно «Николины притчи» открывались эпиграфом: «— А що буде, як Бог помре? / А Микола Святый на що?». Ремизовскому Христу были присущи черты Судии, сохранявшего Божественный ригоризм в своем отношении к человеку. Ремизовский Никола зачастую не соглашался и полемизировал с Христом. Позиция сострадания и милосердия к мающемуся на земле люду противостояла позиции Высшей справедливости, подразумевавшей окончательный приговор — Последний Суд над человеком. Такова, например, суть конфликта Христа и Николы в легенде «Никола Милостивый». Странники переночевали у бедной
1 Ремизов А. Образ Николая Чудотворца. Париж, MCMXXXI. С. 20—23.
По Ремизову, Богородица и Никола Угодник — действенные заступники, вечные посредники между максималистским в своих требованиях Богом и далеким от совершенства человечеством.
С самого начала творческого пути кроме художественного познания сущности и качеств «Божественной вертикали» писателя интересовала и пересекающая ее «человеческая горизонталь». В его художественном мышлении присутствовала подвижная система координат, определяемая парадигмами: Бог — человек; человек — человек; человек — Бог.
С 1910—1912 гг., когда в Санкт-Петербургском Археологическом Институте Ремизов вместе с женой С. П. Ремизовой-Довгелло постиг премудрости русской палеографии — чтения старинных славянских манускриптов, а также вошел в круг ученых-медиевистов, для него мир легенд и апокрифов расширился за счет того множества текстов, которые сохранились только в рукописной традиции. Среди памятников древнерусской литературы примечательное место занимали повести и сказания о ветхо- и новозаветных лицах, в которых раскрывались тесные контакты между Богом и Человеком в перво-времена после сотворения мира. В апокрифах эти соприкосновения двух разновеликих сил носили характер интимно-близкий, психологически доступный восприятию современного человека. Характерный пример — апокрифическое сказание из цикла о праотце
1 Ремизов А. Николины притчи. СПб., MCMXVII. С. 65.
2 Там же. С. 12.
В древних текстах человек представал не только покорным исполнителем высших предначертаний, но и личностью, в полной мере реализующей дарованное ему Богом право свободы воли как свободы выбора между Добром и Злом.
В поисках людей, «творящих дело души своей», Ремизов обратился к сборникам рассказов о жизни и духовных подвигах раннехристианских подвижников — Патерикам и Прологам. В них представала яркая, полная драматизма и психологической остроты картина борьбы героев с бесовскими искушениями, предстающими в разных ипостасях человеческих страстей и слабостей. Так, в рассказе «Едина ночь» великий грешник князь Олоний решал переменить свою судьбу — спасти свою душу — и выдерживал долгую ночь дьявольских испытаний. Монахиня — героиня рассказа «Покаяние», поддавшись искушениям, вела грешную жизнь в миру, но перед смертью решала вернуться в монастырь и умирала на его пороге. Ангелы и бесы спорили над ее телом: куда — в рай или ад должна попасть ее душа. Победа оставалась за ангелами, указавшими своим противникам на ее раскаяние. В рассказе «Ученик» прославленный старец позавидовал другому черноризцу, временно поселившемуся в его летней келье и добившемуся успеха как блестящий проповедник. Недовольство переросло в зависть, и старец велел пришельцу освободить занятое обиталище. Но его ученик, действуя как бы от лица наставника, попросил странника не уйти, а, наоборот, поселиться вместе с ними в теплом зимнем пристанище. «И виде Господь дело ученика того, вложил в ум старцу свет свой и разверзся разум ему, умилился старец <...> и угощал странника <...> и полюбил его»2. В древних сюжетах Ремизов нашел источник реализации одной из главных, по его мнению, евангельских истин: «вера без дела мертва». Духовное деяние, нравственное изменение себя и мира — вот, по мысли Ремизова,
1 Порфирьев И. Я. Апокрифические сказания о ветхозаветных лицах и событиях. СПб., 1877. С. 57.
2 Ремизов А. Весеннее порошье. СПб., 1915. С. 139.
путь к Преображению и Воскресению. Призывом к такому деянию заканчивался его рассказ «Святая тыковь» — об исчезнувшем Св. Граале — бесценном сосуде с Христовой кровью, способном спасти человечество. Что же делать людям, утратившим «Святую тыковь»? — Рассказ заканчивался ответом на этот вопрос: «Веруй и обрящешь, веруй, ступай — делай, ступай — трудись, стучи, ищи и найдешь, бодрствуй, молись, толкай и тебе откроется, и ты увидишь — воскрыленная подымется на небеса святая тыковь с кровью Христовой и тогда свершится всему миру спасение»1.
На протяжении 1910-х гг. Ремизов занимался переработкой древних сюжетов религиозных легенд и апокрифов, неустанно разыскивая их в старинных рукописях и старопечатных книгах. Так, например, в 1912 г. он писал своему другу — основателю Костромского Романовского музея, знатоку-книгочею И. А. Рязановскому: «Дорогой Иван Александрович! Покорнейшая просьба к Вам: спишите, пожалуйста, «слово святого Евагрия, еже не судите ближнему» 26 сент<ября> [речь идет о Проложном тексте. — А. Г.]. Это ведь о том, как принес душу ангел старцу, осудившему человека? Если затруднит переписывать слово в слово, как там, то по-русски напишите. Я хочу соединить два рассказа в один»2. Создавая свои варианты древних легенд, Ремизов считал своим нравственным долгом возвращение современному читателю того душеполезного в высоком смысле этого слова чтения, которое в начале XX в. оказалось для многих недоступным из-за языкового барьера между древней и новой литературой. Он тоже «творил дело души своей», хотя при публикации таких текстов далеко не всегда находил понимание со стороны редакторов газет и журналов.
Для Ремизова народное христианство было одной из духовных основ народного взгляда на происходящие события мировой и русской истории.
Первая мировая война, в которую в 1914 г. вступила Россия, предстала в его творчестве сквозь призму средневекового христианского символизма, который оставался живой составляющей народного миропонимания. Реальная война оценивалась Ремизовым, как жестокая бойня народов. Но у нее было и иное обличье, опиравшееся на давнюю русскую традицию мечтаний о восстановлении православия на захваченных неверными землях, о воскресении канувшего, как Китеж, полного знаменитых святынь Царьграда. Именно в это время появился цикл ремизовских легенд о строительстве цареградского Храма Св. Софии. В письме к И. А. Рязановскому от 18 сентября 1914 г. Ремизов обращался к нему с просьбой: «Как я Вам буду благодарен за
1 Ремизов А. Весеннее порошье.. С. 113. 2 РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 32. Л. 35.
Новое революционное действо — Февральскую революцию 1917 г. Ремизов с самого начала осмыслял в категориях, сложившихся еще в период предшествующей революции, также пытавшейся принудительно учредить «Царство Божие на земле». Писатель видел происходящее как бы сквозь призму отношения к нему двух главных Божественных заступников русского народа: Богородицы и Св. Николая Угодника. В известной дневниковой записи от 11 июня 1917 г. он отметил: «Божия Матерь, как воплощение совести, хождение ее по мукам и есть образец того, что никогда неосуществимо царствие Божие при наших условиях на нелегкой земле» (Дневник. С. 438). По Ремизову, творимое в стране представало как дело, противоречившее истинным народным чаяниям, поэтому вечные заступники России, скорбя, отступались от нее.
В Дневнике писателя наряду с записями о его жизни, с заметками—оценками политических событий фиксировались, в частности, в виде вклеенных газетных вырезок, сообщения о повсеместно учащавшихся актах вандализма над церковными святынями. Среди них особое место заняли свидетельства о надругательствах над иконами Св. Николая Угодника, совершавшихся и в провинции, и на московской Красной площади.
В ночь с 23 на 24 июня 1917 г. Ремизов имел видение, записанное в Дневнике:
«Распростертый крестом лежал я на великом поле и телом был я велик. В темноте горячей лежал я и вдруг стужа стрясла все мои члены. Голос услышал я из тьмы, старый дедов голос.
— Собери—ка, родимый, косточки матери нашей России.
И я подумал:
вот и я лежу п[отому] ч[то] я тоже кость от кости матери нашей России.
И стал я загребать кости — их великое множество тут и часы и самовары, загребаю, ой, не собрать всего.
А собрать надо, ч[тобы] вспрыснуть живой водой.
— Собери—ка, родимый, потрудись! — опять слышу голос.
И вижу: это Никола Угодник скорбный стоит над Русью» (Дневник. С. 465).
Февральская революция и ее логичное продолжение — октябрьский большевистский переворот — изначально осмыслялись
1 РНБ. Ф. 634. Ед. хр. 32. Л. 41.
Ремизовым в апокалиптических категориях, как начало Страшного Суда, свершаемого Богом над погрязшей в грехах Россией. Таков смысл его другого ночного видения, датированного июлем 1917 г.:
«Снилось мне ([1 нрзб.]) комната с двумя окнами, посреди зеркало. Я причесыв[ался] пер[ед] зерк[алом], выглянул в окно и вижу на небе огромный ключ, а у окна женщину с девочкой.
— Посмотрите на небе ключ?
Та смотрит, а ключа уже нет, исчез, а на его месте Б[ожья] М[атерь] такая же, как ключ, железная.
— Посмотрите Б[ожья] М[атерь] теперь!
А в это время и Б[ожья] М[атерь] исчезла, а стоит Христ[ос] золотой с огромным посохом и говорит:
— Становитесь на колени, сейчас будет конец света.
И тут же [?] люди оказали[сь], стали на колени.
А небо потемнело» (Дневник. С. 483).
Ремизов видел в происходившем проявление телеологически обусловленной судьбы России, которой суждено пройти путем страдания и через покаяние очиститься от грехов и быть прощенной. Однако для Ремизова принципиальным было то, что Бог оставил человеку свободу воли, предоставил ему выбор — покориться чужой воле или сопротивляться ей. Сам он противодействовал неприемлемым ему силам сначала средствами, доступными ему как писателю — своими произведениями, а потом осознанным действием — отъездом за границу.
В годы эмиграции эволюция художественного самопознания самого Ремизова и изменение читательской аудитории были причинами нового поворота в реализации его постоянного интереса к народным легендам. На рубеже 1920—1930-х гг. он создал несколько книг, являвшихся обобщениями одной из магистральных тем его творчества — темы Божественных посредников между Богом и человеком — Богородицы (книга «Звез—да—Надзвездная», 1928) и Св. Николая Чудотворца («Звенигород окликанный», 1924; двухтомник «Три серпа», 1927). В значительной степени эти книги состояли из новых редакций дореволюционных ремизовских легенд.
Особое место в эмигрантском творчестве писателя заняло научно-художественное эссе «Образ Николая Чудотворца. Алатырь — камень русской веры» (1931), представляющее собой уникальный компендиум легендарных и исторических сведений о Св. Николае, изложение истории его почитания, вхождения Святого в пантеон русского народного христианства. При работе над этой книгой Ремизов пользовался огромной по объему справочной литературой и советами крупнейших славистов—медиевистов, таких, как, например, Пьер Паскаль и Борис Унбегаун. Последний считал, что, по сути,
ремизовское произведение по праву может быть защищено как докторская диссертация.
Финальный крупный цикл произведений, названный Ремизовым «Легенды в веках», был создан в 1947—1957 гг. и в совокупности представлял собой последнее художественное размышление писателя о человеке, Боге и о судьбе. В его состав вошли «Повесть о двух зверях. Ихнелат» (1947—1949), «Савва Грудцын» (1949), «Брунцвик» (1949), «Мелюзина» (1949—1950), «Бова Королевич» (1950—1951), «О Петре и Февронии Муромских» (1951), «Тристан и Исольда» (1951—1953), «Григорий и Ксения» (1954—1957). Основной темой цикла была тема утраченной, но бессмертной любви. Она возникла из горечи личной утраты — смерти жены, но позднее из темы воспоминания о земной любви—страсти трансформировалась в размышления о сути Любви Небесной.
Алексей Ремизов прошел долгий и непростой путь в своем отношении к Богy и миру. После периода бессознательно, органично воспринятой веры у него был период бунта, неприятия Бога, допускающего торжество Зла. В дальнейшем он заново искал пути к Богу, и на этой дороге спутниками Ремизова стали вечные сочувственники страдающему миру — Божия Матерь и Св. Николай Чудотворец. Постепенно писатель пришел к приятию и «оправданию Добра» — Бога, судящего человека, которого Он же наделил свободой воли. Последней книгой писателя, опубликованной незадолго до его смерти, была «Круг счастия. Книга о царе Соломоне» (1957). Она повествовала о судьбе знаменитого библейского мудреца, испытавшего и тяжелое детство, и страстную любовь, и моменты торжества и славы, и горечь изгнания. Эта финальная книга-парабола была символическим размышлением писателя о коловращении своей судьбы и заканчивалась спокойным приятием всего совершившегося.
Одним из последних авторских апокрифов Ремизова стала его дневниковая запись 1951 г.: «В последний путь — конца дороги не вижу и только знаю, там где-то по пути будет калитка — сад — деревья — книги. Войду, конечно, а назад — стена зеленая в небо — »1.
1 РГАЛИ. Ф. 420. Оп. 6. Ед. хр. 65. Л. 27.