Владислав Фелицианович Ходасевич родился в Москве. Его отец был поляк, неудачливый живописец и фотограф, а мать — еврейка, воспитанная в польской католической культуре. Для творческого сознания Ходасевича были важны все национальные корни, и русский язык звучал с особой новизной еще и потому, что воспринимался на фоне польского и воспоминаний об изгойстве братьев по крови.
Детские годы запомнились поэту постоянным интересом к искусству. Этот интерес был поддержан гимназией, где Ходасевич познакомился с В. Гофманом и Александром Брюсовым (братом В. Я., тоже писавшим стихи). Учился на юридическом и историко-филологическом факультетах Московского университета (не окончил). Впервые выступил в 1905 г. в альманахе «Гриф». В 1903—1905 гг. был близок к московским символистам. Первая книга «Молодость» (М., 1908) полна внутренне напряженных трагических стихов, где личное неустройство становилось знамением всемирного кризиса. (Впоследствии поэт считал эту книгу ученической.)
После выхода «Молодости» Ходасевич становится профессиональным литератором, регулярно сотрудничая в различных московских газетах, много занимаясь переводами. Второй сборник его стихов — «Счастливый домик» (М., 1914) был принят рецензентами без восторга, но вполне одобрительно; единодушно отмечались последовательная традиционность и безмятежность, восходящая к лирике пушкинской поры. Не очень внимательному глазу тогдашних котиков почти не удалось заметить за эти гармонически стройной поэзией глубинного душевного смятения, на какое-то время принесенного в жертву желанию увидеть в мире идеал «простого счастья».
Третья книга — «Путем зерна» (М., 1920) снова выводила трагизм существования поэта в мире на поверхность, но уже на ином уровне, чем это было в «Молодости». Вместо расхожих штампов «новой поэзии» появляется уверенная отточенность слова, банальные «поэтические» ситуации заменяются необычайно резким соединением повседневной жизни с запредельным душевным опытом; расшатывается гармоническая поэтика прежних стихов. В книге отразились и личные переживания Ходасевича, и его понимание роли революции в истории России, поставившей мыслящего человека перед глубинными проблемами бытия от рождения до смерти.
С выходом сборника «Путем зерна» имя Ходасевича начинает восприниматься в одном ряду с именами крупнейших поэтов, но высокие оценки нередко соседствовали с уничижительными в зависимости от того, как воспринималась возможность существования поэзии более или менее традиционных форм в бурной современности. Особенно обострились эти споры после выхода в свет книги «Тяжелая лира» (М.; Пг., 1922), где найденное автором «Путем зерна» было доведено до степени едва ли не канона. Этот сборник увидел свет, когда Ходасевич уже находился в эмиграции. Там вышел и последний цикл Ходасевича-поэта «Европейская ночь» (в его «Собрании стихов», Париж, <1927>).
Изд.: Ходасевич Вл. Стихотворения. Л., 1989 («Б-ка поэта». Большая серия).
Вокруг меня кольцо сжимается,
Неслышно подползает сон...
О, как печально улыбается,
Скрываясь в занавесях, он!
Как заунывно заливается
В трубе промерзлой — ветра вой!
Вокруг меня кольцо сжимается,
Вокруг чела Тоска сплетается
Моей короной роковой.
18 ноября 1906
Сергею Кречетову
Чуть воют псы сторожевые.
Сегодня там же, где вчера,
Кочевий скудных дети злые,
Мы руки греем у костра.
И дико смотрит исподлобья
Пустых ночей глухая сонь.
В дыму рубиновые хлопья,
Свистя, гремя, кружит огонь.
Молчит пустыня. Вдаль без звука
Колючий ветер гонит прах, —
И наших песен злая скука
Язвя кривится на губах...
Чуть воют псы сторожевые.
7 мая 1907
Велишь — молчу. Глухие дни настали!
В последний раз ко мне приходишь ты.
Но различу за складками вуали
Без милой маски — милые черты.
Иди, пляши в бесстыдствах карнавала,
Твоя рука без прежнего кольца, —
И Смерть вольна раскинуть покрывало
Над ужасом померкшего лица.
17—22 ноября 1907
Века, прошедшие над миром,
Протяжным голосом теней
Еще взывают к нашим лирам
Из-за стигийских камышей.
И мы, заслышав стон и скрежет,
Ступаем на Орфеев путь,
И наш напев, как солнце, нежит
Их остывающую грудь.
Былых волнений воскреситель,
Несет теням любой из нас
В их безутешную обитель
Свой упоительный рассказ.
В беззвездном сумраке Эреба,
Вокруг певца сплотясь тесней,
Родное вспоминает небо
Хор воздыхающих теней.
Но горе! мы порой дерзаем
Всё то в напевы лир влагать,
Чем собственный наш век терзаем,
На чем легла его печать.
И тени слушают недвижно,
Подняв углы высоких плеч,
И мертвым предкам непостижна
Потомков суетная речь.
Конец 1912
Ну, поскрипи, сверчок! Ну, спой, дружок запечный!
Дружок сердечный, спой! Послушаю тебя —
И, может быть, с улыбкою беспечной
Припомню всё: и то, как жил любя,
И то, как жил потом, счастливые волненья
В душе измученной похоронив навек, —
А там, глядишь, усну под это пенье.
Ну, поскрипи! Сверчок да человек —
Друзья заветные: у печки, где потепле,
Живем себе, живем, скрипим себе, скрипим,
И стынет сердце (уголь в сизом пепле),
И всё былое — призрак, отзвук, дым!
Для жизни медленной, безропотной, запечной
Судьба заботливо соединила нас.
Так пой, скрипи, шурши, дружок сердечный,
Пока огонь последний не погас!
8 августа 1911
Благодари богов, царевна,
За ясность неба, зелень вод,
За то, что солнце ежедневно
Свой совершает оборот;
За то, что тонким изумрудом
Звезда скатилась в камыши,
За то, что нет конца причудам
Твоей изменчивой души;
За то, что ты, царевна, в мире,
Как роза дикая цветешь
И лишь в моей, быть может, лире
Свой краткий срок переживешь.
Осень 1912
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
23 декабря 1917
В заботах каждого дня
Живу, — а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня.
И часто, спеша к трамваю,
Иль над книгой лицо склоня,
Вдруг слышу ропот огня —
И глаза закрываю.
14 декабря 1916 — 7 января 1917
Милые девушки, верьте или не верьте:
Сердце мое поет только вас и весну.
Но вот, уж давно меня клонит к смерти,
Как вас под вечер клонит ко сну.
Положивши голову на розовый локоть,
Дремлете вы, — а там — соловей
До зари не устанет щелкать и цокать
О безвыходном трепете жизни своей.
Я бессонно брожу по земле меж вами,
Я незримо горю на легком огне,
Я сладчайшими вам расскажу словами
Про всё, что уж начало сниться мне.
1912 — 5 августа 1917
Висел он, не качаясь,
На узком ремешке.
Свалившаяся шляпа
Чернела на песке.
В ладонь впивались ногти
На стиснутой руке.
А солнце восходило,
Стремя к полудню бег,
И, перед этим солнцем
Не опуская век,
Был высоко приподнят
На воздух человек.
И зорко, зорко, зорко
Смотрел он на восток.
Внизу столпились люди
В притихнувший кружок.
И был почти невидим
Тот узкий ремешок.
27 ноября 1916
Смоленский рынок
Перехожу,
Полет снежинок
Слежу, слежу.
При свете дня
Желтеют свечи;
Всё те же встречи
Гнетут меня.
Всё к той же чаше
Припал — и пью...
Соседки наши
Несут кутью.
У церкви — синий
Раскрытый гроб,
Ложится иней
На мертвый лоб...
О, лёт снежинок,
Остановись!
Преобразись,
Смоленский рынок!
12—13 декабря 1916