Когда в 1904 г. Георгий Иванович Чулков появился в качестве секретаря журнала «Новый путь» в петербургском салоне Мережковских, за его плечами были годы участия в нелегальных кружках, студенческих демонстрациях в Московском университете, арест и ссылка в Якутию. Но первый стихотворный сборник («Кремнистый путь». СПб., 1904) был лишен политических мотивов, окрашен модернистским эстетизмом. «Красота — для него власть, и жуткая власть», — писал об этих стихах Чулкова Ин. Анненский. Стремление «революционизировать» символизм сказалось в проповедовавшейся Чулковым в 1906—1907 гг. эклектичной теории «мистического анархизма». Ее яростно критиковали А. Белый, З. Гиппиус, Эллис за вульгаризацию Чулковым идей Вяч. Иванова о кризисе индивидуализма и «соборном» творчестве. Блок, переработавший по совету Чулкова стихотворение «Балаганчик» в пьесу для предполагавшегося «мистико-анархического» театра, этого рода идей Чулкова не разделял, хотя в 1904—1907 гг. был с ним дружен и посвятил ему «Вольные мысли». Стихотворение Чулкова «Песня» («Гагара») Блок отметил как пример «простых слов певца тайги». Символистская критика выделяла у Чулкова стихи, созданные под влиянием фольклора (в сб. «Весною к северу». СПб., 1908).
В годы первой мировой войны Чулков пропагандировал идею мессианской роли России, спасающей мир от Антихриста; в конце 1917 г. выступал против революционного насилия. Позже занялся историей литературы, написал ряд работ о Тютчеве, мемуары «Годы странствий» (1930).
Она идет по рыжим полям;
У нее на челе багряный шрам...
Мерно ступают босые ноги, —
Тихо и мерно,
По меже, по узкой дороге,
По верной.
Она идет по рыжим полям,
Смеется.
Увидит ее василек — улыбнется,
Нагнется.
Придет она и к нам —
Веселая.
Навестит наши храмы и села.
На червленой дороге
Шуршат-шепчут ей травы.
И виноватый, и правый
Нищей царице — в ноги.
Наточили острых кос мы,
Скосим золотые стебли —
Овес ли, хлеб ли:
Любо нам, яро!
А царицыны красные космы
Горят огнем — пожаром.
Отдадим мы царице покос,
Пусть пьянеет душистым сеном,
И до утренних рос
Утомим ее радостным пленом.
Странничку, странничку помогите!
Копеечку юродивому подарите!
А уж я, бояре, землицу распашу,
Я копеечку, бояре, в землю положу.
Вырастет копеечка в деревцо,
Вырастет, бояре, во кудрявое;
А уж деревцо я кровью полью,
Кровью алою землицу напою.
А уж вы, бояре, не взыщите:
К тому деревцу гурьбою поспешите;
Не хотите ли, бояре, веревочку свить?
Не хотите ли мочалочку скрутить?
Я с охотою, бояре, пособлю;
На головушку накину я петлю;
А вы вздернете скорехонько меня,
За копеечку, за медную кляня...
Стоит шест с гагарой,
С убитой вещей гагарой;
Опрокинулось тусклое солнце;
По тайге медведи бродят.
Приходи, любовь моя, приходи!
Я спою о тусклом солнце,
О любви нашей черной,
О щербатом месяце,
Что сожрали голодные волки.
Приходи, любовь моя, приходи.
Я шаманить буду с бубном,
Поцелую раскосые очи,
И согрею темные бедра
На медвежьей белой шкуре.
Приходи, любовь моя, приходи!
Im Himmel! Ich glaube, ich falle!
Я на качелях высоко летаю.
Высоко! Далеко! Вновь сладостный миг!
Снова я падаю, снова мечтаю.
Высоко над всем я радость постиг.
Снова над озером, садом я ныне,
И криком веселым приветствую мир...
Вольно мне в этой прозрачной пустыне,
И радостен в небе божественный пир!
Я в непрестанном и пьяном стремленье...
Мечтанья, порывы — и вера, и сон.
Трепетно-сладко до боли паденье, —
Мгновенье — деревьев я вижу уклон,
И нового неба ко мне приближенье, —
И рвется из сердца от радости стон, —
О, миг искушенья!
О, солнечный звон!
Я стучусь в твой терем белый,
Я молю тебя несмело:
Отвори мне, Смерть!
На распутье — в час томленья,
В час последнего томленья
Свет зажги!
* «В небо! Я верю, я падаю!» — Рихард Демель (нем.)
Вижу сдвинутые брови,
С каждым часом ты суровей, —
Но люблю...
Знаю, знаю: я незванный,
Я незванный, но желанный,
Но избранный гость;
Ты всегда со мной играешь
И — азартная, — бросаешь
Роковую кость.
Чёт иль нечет? Чёт иль нечет?
Голубица или кречет?
Кто умрет?