ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ

1894—1956

И. Рукавишников и Г. Шенгели (в центре). 1920-е годы
И. Рукавишников и Г. Шенгели (в центре). 1920-е годы

Георгий Аркадьевич Шенгели был поэтом по самоощущению, переводчиком по житейским обстоятельствам и ученым по призванию. Выдающийся стиховед («Трактат о русском стихе». М.; Пг., 1923; «Техника стиха». М., 1960 не полностью), талантливый педагог-аналитик, он писал о себе: «Научиться у меня можно лишь одному: не любить свои стихи и с зоркостью негроторговца разглядывать по статям чужие; и то и другое — штука невеселая» (письмо к М. Шкапской, август 1923. ЦГАЛИ). Как переводчик он выступил в 1920-х годах с целыми томами Верхарна, потом в 1930-х Гюго и Байрона, потом в 1940-х Махтумкули и Барбаруса. Стихи его насыщены литературными реминисценциями «Творимые раи» напоминают Бодлера (сквозь Брюсова), «Поэтам» — Верлена (с именем Ронсара как символа Возрождения в конце). Начинал он как подражатель Северянина (после трех брошюр, — первая в 1914 г.; в год окончания керченской гимназии, в 1916-м — сборник «Гонг» и два совместных с Северяниным турне по России), продолжал как подражатель французских парнасцев (после трех брошюр в Москве, Харькове и Одессе — сборник «Раковина» М.; Пг., 1922). Работал в брюсовском Литературно-художественном институте, во Всероссийском союзе поэтов, получил худую известность памфлетом «Маяковский во весь рост» (М., 1927), кончил (после нескольких неудачных попыток вписаться в советскую поэзию) как непечатающийся поэт и непризнанный наследник непризнанной эпохи. За год до смерти он написал свой стихотворный автопортрет (ЦГАЛИ):

Он знал их всех и видел всех почти:
Валерия, Андрея, Константина
Максимильяна, Осипа, Бориса,
Ивана, Игоря, Сергея, Анну,
Владимира, Марину, Вячеслава
И Александра — небывалый хор,
Четырнадцатизвездное созвездье! —

с эффектной концовкой:

Был он стар
И грустен, как последний залп салюта.

Изд.: Шенгели Г. Избранные стихи. 1914—1939/ <Предисл. А. И. Белецкого>. М., 1939.

ИЗ ЦИКЛА «ТВОРИМЫЕ РАИ»

1

Читать испанские imbroglio* в скульптурной зале библио́теки,
Когда мечтательно-сиренево в углах прольются фонари,
Когда с листов своих веленевых дыханьем пламенной экзотики


* Букв. — «путаница» (ит., фр.); здесь — старинный, эпохи позднего Возрождения и барокко, литературный или музыкально-театральный текст игрового, причудливо-запутанного характера.

722

Тома громадные in folio* свое прошепчут мне: «гори!»

И буду я гореть невидимо в корректной зале бледнопалевой,
И буду я с улыбкой мудрости глядеть на вдумчивые лбы;
Ведь знаю я безукоризненно, что и без окрика: «причаливай!»
Причалит мой корабль бескомпасный к бетонной пристани Судьбы.

Но в дни еще свободных плаваний под теми буду плыть широтами,
Где краски радужные раковин в струистых снах покоят даль,
Где все кораллы Океании изменчивыми позолотами
Для смерти вышивают радостно свою венечную вуаль...

Где вместо Бога мирозданием капризно ведают наркотики,
И ткут огнистые вселенные из бледных отсветов зари, —
Читать испанские imbroglio в громадной зале библиотеки,
Когда мерцающе-сиренево в углах прольются фонари.

2
ГАШИШ

Бесчисленные радужные пересекающиеся шарики,
Вздувающиеся в хрустальной чаше для мыльных пузырей,
Весь мир наполнили, разбросали голубые фонарики,
Заструились нитями прозрачных переливающихся огней.

Я — крошечный, в середине, сам из вибрирующих нитей сотканный,
я слушаю, как прозрачно и розово колокольчики стеклянные звенят...
Мелодия, дразнящая за тысячегранными окнами,
серебряные спирали звуков выстраивает в волнующийся ряд.

Бесконечно громоздятся, лопаются и тают шарики,
И вновь громоздятся, отражая сладкозвонный свет.
И всё пронизали нити, и вальсируют голубые фонарики.
И всё это — я один... И меня вовсе нет...

<1916>


* Букв. — «в лист» (лат.) — обозначение, принятое для книги большого формата.

723

БАРХАНЫ

Безводные золотистые пересыпчатые барханы
Стремятся в полусожженную неизведанную страну,
Где правят в уединении златолицые богдыханы,
Вдыхая тяжелодымную златоопийную волну.

Где в набережных фарфоровых императорские каналы
Поблёскивают, переплёскивают коричневой чешуей,
Где в белых обсерваториях и библиотеках опахала
Над рукописями ветхими — точно ветер береговой.

Но медленные и смутные не колышатся караваны,
В томительную полуденную не продвинуться глубину.
Лишь яркие золотистые пересыпчатые барханы
Стремятся в полусожженную неизведанную страну.

1916

* * *

В столах, «по случаю приобретенных»
На распродажах и аукционах,
Их ящик и осматривать люблю.
Пустые, пыльные внутри, снаружи —
Корявые, как лепесток от стужи,
Прервавшей ток питанья по стеблю.

Что было в них? Бумаги, завещанья,
Стихи, цветы, любовные признанья, —
Всё сувениры — знак надежд и вер,
Рецепты, опий, кольца, деньги, жемчуг,
С головки сына похоронный венчик,
В последнюю минуту — револьвер?

Что захочу... О чем лишь промечтаю, —
И знаю: было так. Когда сметаю
С покупки севшую обильно пыль,
Взвиваются пылинки и волнами
Вползают между тусклыми лучами
И пляшут легкую и быструю кадриль.

А ночью залезают в мозг и в душу,
И шепчет каждая: «Я не нарушу
Твой сон, но ты внимательней смотри»...
И каждая рисует мир пред мною,
Проникнутый той самою тоскою,
Что скрыта в ящике была, внутри...

<1916>

724

СЛОВАРЬ

Коринф. Коричневый. Коринка. Карий.
Колье гортанно прозвучавших слов.
Отраден мой сегодняшний улов:
Мир и словарь — как море и акварий.

Разглядывай резьбу радиолярий
Не под покровом громовых валов,
Но в хрустале недвижимых слоев,
И бережливым будь, как антикварий.

Так в малом целый познается мир.
Так в блеске золота раскрыт Офир,
И слово легкое — стигмат вселенной.

Люблю слова, певучую их плоть,
Моей душе, неколебимо пленной,
Их вестниками воли шлет Господь.

1917

* * *

Прибой на гравии прибрежном
И парус, полный ветерком,
И трубка пенковая с нежным
Благоуханным табаком.

А сзади в переулках старых
Густеют сумерки. Столы
Расставлены на тротуарах.
Вечерний чай. Цветов узлы.

Черешен сладостные груды,
Наколки кружевные дам.
И мягкий перезвон посуды
Аккомпанирует словам.

И так доступно измененье
Девятисот на восемьсот,
Где жизнь застыла без движения
И время дале не идет.

И радостью волнует райской,
Что впереди — свершенья лет,
И что фонтан Бахчисарайский
Лишь будет в будущем воспет.

1917

725

* * *

Я знаю тихий дол. Отлогие холмы
Взбегают от него к лазури небосклона,
И высохший ручей, солончаки размыв,
Змеит по нем слюдой сияющее лоно.

Забытые в пыли железные пути
Случайный волопас лениво так минует.
Лишь травам вкрадчивым отрадно там цвести,
И душный яд струить, что колдовски волнует.

И в час, когда лучи алеют на песке,
Скользят по врезанным в сухой полыни рельсам,
Люблю я там бродить в задумчивой тоске
С моим пергаментным преступным Парацельсом.

И тайный слушать звон полдневной тишины,
Душой холодною багровый звон впивая,
И тихо раскрывать головки белены,
И в склянку собирать сок листьев молочая.

Мне яды не нужны. Но, знаю, так бродил —
И не один — в веках мой отдаленный предок.
И вот, сквозь бледный дым магических кадил,
Мое бессмертие бросает мне объедок.

1915

* * *

Трагическое эхо Эльсинора!
И до меня домчался ваш раскат.
Бессонница. И слышу, как звучат
Преступные шаги вдоль коридора.

И слышу заглушенный лязг запора:
Там в ухо спящему вливают яд!
Вскочить! Бежать! Но мускулы молчат.
И в сердце боль тупеет слишком скоро.

Я не боец. Я мерзостно умен.
Не по руке мне хищный эспадрон,
Не по груди мне смелая кираса.

Но упивайтесь кровью поскорей:
Уже гремят у брошенных дверей
Железные ботфорты Фортинбраса.

1918

726

ПОЭТАМ

Друзья! — Мы — римляне. И скорби нет предела.
В осеннем воздухе разымчиво паря,
Над гордым форумом давно отпламенела
Золоторжавая закатная заря.

Друзья! Мы — римляне. Над форумом державным
В осеннем воздухе густеет долгий мрак.
Не флейты слышатся, со скрипом своенравным
Телеги тянутся, клубится вой собак.

Друзья! Мы — римляне. Мы истекаем кровью,
Владетели богатств, не оберегши их,
К неумолимому идем средневековью
В печалях осени, в томлениях ночных.

Но будем — римляне! Коль миром обветшалым
Нам уготован путь по варварской земле,
То мы труверами к суровым феодалам
Пойдем, Орфеев знак наметив на челе.

Вливаясь в музыку, рычанье бури — немо.
Какое торжество, друзья, нас озарит,
Когда отъяв перо от боевого шлема,
Его разбойник граф в чернила погрузит.

Пусть ночь надвинулась. Пусть мчится вихрь пожара.
К моим пророческим прислушайтесь словам:
Друзья! Мы — римляне! И я приход Ронсара
В движении веков предвозвещаю вам!

1918

727

Воспроизводится по изданию: Русская поэзия «серебряного века». 1890–1917. Антология. Москва: «Наука», 1993.
© Электронная публикация — РВБ, 2017–2024. Версия 2.1 от 29 апреля 2019 г.