МАРИНА ЦВЕТАЕВА

1892—1941

М. Цветаева, 1916
М. Цветаева <1916>

«Равенство дара души и глагола — вот поэт» (Цветаева). Свою жизнь она воспринимала как страницы книга судеб, где все предначертано «отродясь и дородясь». Ей суждено вступить в спор с веком веса и счета, погибнуть и победить («Тише, тише, тише, век мой громкий! / За меня — потоки и потом и...»).

Родилась Марина Ивановна Цветаева в Москве. Отец, И. В. Цветаев, профессор, основатель Музея изобразительных искусств на Волхонке, был сыном сельского священника Владимирской губернии. Мать, урожденная М. А. Мейн, смешанного польско-немецкого происхождения. «Я и духовно — полукровки», — считала Цветаева. Как бы предчувствуя раннюю смерть в 1906 г., мать торопилась передать дочери все, что чтила сама: музыку, поэзию, старую Германию, «Ундину», «Антона Горемыку», презрение к физической боли, культ святой Елены, «с одним против всех, с одним — без всех». Сознание возвеличенности и избранничества, любовь к поверженным (монархам, извозчикам, поэтам), отверженность и мятежность — вот главные элементы воспитания, которые определили облик Цветаевой.

«После такой матери мне осталось только одно: стать поэтом» («Мать и музыка»).

Писать стихи начала с шести лет. В ранних сборниках — «Вечерний альбом» (М., 1910), «Волшебный фонарь» (М., 1912), «Из двух книг» (М., 1913) — Цветаева находится во власти юношеского эгоцентризма; она «безумно увлечена собой», «слишком розовой и юной», она еще в ладу с «прелестным веком» («Ах, этот мир и счастье быть на свете / Еще невзрослый передаст ли стих?»). Ее мир — это еще «Мирок» (заглавие одного из стихотворений), наполненный собственными именами и реалиями домашнего обихода, романтическими «ахами» над «любимыми именами» и «безумно-оплаканными книгами». Во втором сборнике уже начинают проступать будущие черты («Я — мятежница с вихрем в крови...»; «Быть барабанщиком! Всех впереди! / Всё остальное — обман!»; «Мне счастья не надо...»). Однако эти дисгармонические ноты выглядят еще как некий орнамент, оттеняющий «блаженную юность» с ее верой в собственные силы и возможности. «Считаю себя слишком достойной всей красоты мира», — заявит Цветаева в январе 1912 г. перед венчанием с С. Я. Эфроном, не предугадывая той «достоверной, посудной и мыльной лужи», в которой окажется с 1917 г.

В первом сборнике Брюсов трезво отметил дневниковую непосредственность и «пресность» содержания. Отзыв Волошина был исполнен доброжелательности к «юной и неопытной книге». Старший собрат как бы открыл Цветаевой кредит в литературном мире и стал ее «духовным отцом». «Волшебный фонарь» сдержанно оценили Городецкий и Гумилев и разочарованно Брюсов. В ответ было написано стихотворение «В. Я. Брюсову».

Романтик по строю души, Цветаева не признавала никакого «организованного насилия» поэтических школ; «искания и разыскания» символистов были ей чужды, как любая «теоретика» — идеологическая, политическая, литературная. Ее девиз: «ни с теми, ни с этими, ни с третьими». Отвергая любую структуру, она признавала любую стихию — природу, язык, народ, наконец, «стихию стихотворную». Отвергая школы, любила «романы души» с теми, кого находила себе «по росту». Отсюда ее циклы, посвященные современникам: Блоку, Ахматовой, Мандельштаму, Маяковскому, Пастернаку.

В начале 1910-х Цветаева посещала лекции А. Белого в «Мусагете», видела «зигзаги ритмических схем» на доске, но сделала свой обычный, обратный вывод: нужно «писать по белому — а не но Белому». Она стала поэтом огромного ритмического размаха и «победительных напевов»

755

(К. Бальмонт.) В 1922 г. Белый определит. «Эти строчки читать невозможно, поются». Собственно к «новаторам» Цветаева себя не причисляла (и само слово не любила), но все же получила прозвище «футуристки»; на тех дорогах, где Хлебников искал, она находила (сближение смысла и звука). Цветаева ценила «поэтическую отзывчивость на новое звучание воздуха», и, когда пришел 1914 военный год, в ее поэзию вошли народная стихия и тема России. Но стихи свои она почти не печатала, лишь в 1922 г. в Москве вышли «Береты» — своего рода лирический дневник 1916 г., года ее поэтической зрелости.

Революция довершила превращение поэтессы в поэта. «Признай, минуй, отвергни Революцию, — свидетельствовала Цветаева, — все равно она уже в тебе» («Поэт и время»). В 1922 г. Цветаева эмигрировала, оставив в России своих читателей. В 1939 г. вернулась, оставив за границей свои книги. Аресты близких, одиночество, война, эвакуации в Елабугу превысили меру душевных сил, и Цветаева сделала то, что давно возвещала в стихах, — отказалась жить. Ее могила неизвестна. В одном наброске эмигрантских лет она просила:

И к имени моему
Марина — прибавьте: мученица.

Изд.: Цветаева М. Сочинения: В 2 т. М., 1980.

МОЛИТВА

Христос и Бог! Я жажду чуда
Теперь, сейчас, в начале дня!
О, дай мне умереть, покуда
Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, ты не скажешь строго:
«Терпи, еще не кончен срок».
Ты сам мне подал — слишком много!
Я жажду сразу — всех дорог!

Всего хочу: с душой цыгана
Идти под песни на разбой,
За всех страдать под звук органа
И амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звездам в чёрной башне,
Вести детей вперед, сквозь тень...
Чтоб был легендой — день вчерашний,
Чтоб был безумьем — каждый день!

Люблю и крест, и шёлк, и каски,
Моя душа мгновений след...
Ты дал мне детство — лучше сказки
И дай мне смерть — в семнадцать лет!

26 сентября 1909
Таруса

756

ДИКАЯ ВОЛЯ

Я люблю такие игры,
Где надменны все и злы.
Чтоб врагами были тигры
И орлы!

Чтобы пел надменный голос:
«Гибель здесь, а там тюрьма!»
Чтобы ночь со мной боролась,
Ночь сама!

Я несусь, — за мною пасти,
Я смеюсь, — в руках аркан...
Чтобы рвал меня на части
Ураган!

Чтобы все враги — герои!
Чтоб войной кончался пир!
Чтобы в мире было двое:
Я и мир!

<1911>

ДЕКАБРЬ И ЯНВАРЬ

В декабре на заре было счастье,
Длилось — миг.
Настоящее, первое счастье,
Не из книг!

В январе на заре было горе,
Длилось — час.

Настоящее, горькое горе
В первый раз!

<1911—1912>

В. Я. БРЮСОВУ

Я забыла, что сердце в Вас — только ночник,
Не звезда! Я забыла об этом!
Что поэзия Ваша из книг
И из зависти критика. Ранний старик,
Вы опять мне на миг
Показались великим поэтом...

1912

757

* * *

Я знаю правду! Все? прежние правды — прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться!
Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.
О чем — поэты, любовники, полководцы?

Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,
И под землею скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.

3 октября 1915

* * *

Никто ничего не отнял* —
Мне сладостно, что мы врозь!
Целую вас через сотни
Разъединяющих верст.

Я знаю: наш дар — неравен.
Мой голос впервые — тих.
Что ва́м, молодой Державин,
Мой невоспитанный стих!

На страшный полет крещу вас:
— Лети, молодой орел!
Ты солнце стерпел, не щурясь, —
Юный ли взгляд мой тяжел?

Нежней и бесповоротней
Никто не глядел вам вслед...
Целую вас — через сотни
Разъединяющих лет.

12 февраля 1916


* Стихотворение обращено к О. Э. Мандельштаму.

758

* * *

Коли милым назову — не соскучишься.
Превеликою слыву — поцелуйщицей.
Коль по улице плыву — бабы морщатся:
Плясовницею слыву, да притворщицей.

А немилый кто взойдет, да придвинется —
Подивится весь народ — что за схимница,
Филин ухнет — черный кот ощетинится,
Будешь помнить цельный год — чернокнижницу.

Хорошо, коль из ружья метко целятся,
Хорошо, коли братья? верно делятся,
Коли сокол в мужья метит — девица...
Плясовница только я, да свирельница.

Коль похожа на жену — где повойник мой?
Коль похожа на вдову — где покойник мой?
Коли суженого жду — где бессонница?
Царь-Девицею живу, беззаконницей!

3 апреля 1916

* * *

С. Э.*

Я пришла к тебе чёрной полночью,
За последней помощью.
Я бродяга, родства не помнящий,
Корабль тонущий.

В слободах моих — междуцарствие,
Чернецы коварствуют.
Всяк рядится в одежды царские,
Псари — царствуют.

Кто земель моих не оспаривал?
Сторожей не спаивал?
Кто в ночи? не варил — варева,
Не жёг — зарева?

Самозванцами, псами хищными,
Я дотла расхищена.
У ворот твоих, царь истинный,
Стою — нищая!

27 апреля 1916


* Стихотворение обращено к мужу, С. Я. Эфрону.

759

ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ К БЛОКУ»

1

Имя твое — птица в руке,
Имя твое — льдинка на языке.
Одно-единственное движенье губ.
Имя твое — пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.

Камень, кинутый в тихий пруд,
Всхлипнет так, как тебя зовут.
В легком щелканье ночных копыт
Громкое имя твое гремит.
И назовет его нам в висок
Звонко щелкающий курок.

Имя твое, — ах, нельзя! —
Имя твое — поцелуй в глаза,
В нежную стужу недвижных век.
Имя твое — поцелуй в снег.
Ключевой, ледяной, голубой глоток.
С именем твоим — сон глубок.

15 апреля 1916

4

Зверю — берлога,
Страннику — дорога,
Мертвому — дроги.
Каждому — свое

Женщине — лукавить,
Царю — править,
Мне — славить
Имя твое.

2 мая 1916

8

И тучи оводов вокруг равнодушных кляч,
И ветром вздутый калужский родной кумач,
И по́свист перепелов, и большое небо,
И волны колоколов над волнами хлеба,
И толк о немце, доколе не надоест,

760

И жёлтый-жёлтый — за синею рощей — крест,
И сладкий жар, и такое на всем сиянье,
И имя твое, звучащее словно: ангел.

18 мая 1916

ИЗ ЦИКЛА «АХМАТОВОЙ»

1

О муза плача, прекраснейшая из муз!
О ты, шальное исчадие ночи белой!
Ты черную насылаешь метель на Русь,
И вопли твои вонзаются в нас, как стрелы.

И мы шарахаемся, и глухое: ох! —
Стотысячное — тебе присягает, — Анна
Ахматова! — Это имя — огромный вздох,
И в глубь он падает, которая безымянна.

Мы коронованы тем, что одну с тобой
Мы землю топчем, что небо над ними — то же!
И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,
Уже бессмертным на смертное сходит ложе.

В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий...
— И я дарю тебе свой колокольный град,
Ахматова! — и сердце свое в придачу.

19 июня 1916

6

Не отстать тебе. Я — острожник.
Ты — конвойный. Судьба одна.
И одна в пустоте порожней
Подорожная нам дана.

Уж и нрав у меня спокойный!
Уж и очи мои ясны!
Отпусти-ка меня, конвойный,
Прогуляться до той сосны!

26 июня 1916

11

Ты солнце в выси мне застишь,
Все звезды в твоей горсти!
Ах, если бы — двери настежь —
Как ветер к тебе войти!

761

И залепетать, и вспыхнуть,
И круто потупить взгляд,
И, всхлипывая, затихнуть,
Как в детстве, когда простят.

2 июля 1916

* * *

Белое солнце и низкие, низкие тучи,
Вдоль огородов — за белой стеною — погост.
И на песке вереницы соломенных чучел
Под перекладинами в человеческий рост.

И, перевесившись через заборные колья,
Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд...
Старая баба — посыпанный крупною солью
Черный ломо?ть у калитки жует и жует.

Чем прогневили тебя эти серые хаты, —
Господи! — и для чего сто́льким простреливать грудь?
Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,
И запылил, запылил отступающий путь...

Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,
Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой
О чернобровых красавицах. — Ох, и поют же
Нынче солдаты! О, Господи Боже ты мой!

3 июля 1916
Александров

ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ О МОСКВЕ»

4

Настанет день, — печальный, говорят! —
Отцарствуют, отплачут, отгорят, —
Остужены чужими пятаками, —
Мои глаза, подвижные, как пламя —
И — двойника нащупавший двойник —
Сквозь легкое лицо проступит — лик.
О, наконец тебя я удостоюсь
Благообразия прекрасный пояс!

762

А издали — завижу ли я вас? —
Потянется, растерянно крестясь,
Паломничество по дорожке черной
К моей руке, которой не отдерну,
К моей руке, с которой снят запрет,
К моей руке, которой больше нет.

На ваши поцелуи, о живые,
Я ничего не возражу — впервые.
Меня окутал с головы до пят
Благообразия прекрасный плат.
Ничто меня уже не вгонит в краску.
Святая у меня сегодня Пасха.

По улицам оставленной Москвы
Поеду — я, и побредете — вы.
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет, —
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый, одинокий сон.

И ничего не надобно отныне
Новопреставленной болярыне Марине.

11 апреля 1916

6

Над синевою подмосковных рощ
Накрапывает колокольный дождь.
Бредут слепцы Калужскою дорогой, —
Калужской — песенной — привычной, и она
Смывает и смывает имена
Смиренных странников, во тьме поющих Бога.

И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, —

Надену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь — и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по Калужской.

Троицын день, 1916

763

9

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.

Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.

Мне и доныне
Хочется грызть
Жаркой рябины
Горькую кисть.

16 августа 1916

* * *

Бог согнулся от заботы
И затих.
Вот и улыбнулся, вот и
Много ангелов святых

С лучезарными телами
Сотворил.
Есть с огромными крылами,
А бывают и без крыл.

Оттого и плачу много,
Оттого —
Что взлюбила больше Бога
Милых ангелов его.

15 августа 1916

ИЗ ЦИКЛА «БЕССОННИЦА»

3

В огромном городе моем — ночь.
Из дома сонного иду — прочь.
И люди думают: жена, дочь, —
А я запомнила одно: ночь.

764

Июльский ветер мне метет — путь,
И где-то музыка в окне — чуть.
Ах, нынче ветру до зари — дуть
Сквозь стенки тонкие груди? — в грудь.

Есть чёрный тополь, и в окне — свет,
И звон на башне, и в руке — цвет,
И шаг вот этот — никому — вслед,
И тень вот эта, а меня — нет.

Огни — как нити золотых бус,
Ночного листика во рту — вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам — снюсь.

17 июля 1916
Москва

10

Вот опять окно,

Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Или просто — рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.

Крик разлук и встреч —
Ты, окно в ночи!

Может — сотни свеч,
Может — три свечи...
Нет и нет уму
Моему — покоя.
И в моем дому
Завелось такое.

Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!

23 декабря 1916

ЕВРЕЯМ

Кто не топтал тебя — и кто не плавил,
О купина неопалимых роз!
Единое, что на земле оставил
Незыблемого по себе Христос:

765

Израиль! Приближается второе
Владычество твое. За все гроши
Вы кровью заплатили нам: Герои!
Предатели! — Пророки! — Торгаши!

В любом из вас, — хоть в том, что при огарке
Считает золотые в узелке —
Христос слышнее говорит, чем в Марке,
Матфее, Иоанне и Луке.

По всей земле — от края и до края —
Распятие и снятие с креста.
С последним из сынов твоих, Израиль,
Воистину мы погребем Христа!

13 октября 1916.
Москва

* * *

Только в очи мы взглянули — без остатка,
Только голос наш до вопля вознесен, —
Как на горло нам — железная перчатка
Опускается — по имени — закон.

Слезы в очи загоняет, воды —
В берега, проклятие — в уста.
И стремит железная свобода
Вольнодумца с первого моста.

И на грудь, где наши рокоты и стоны,
Опускается железное крыло.
Только в обруче огромного закона
Мне просторно — мне спокойно — мне светло.

25 августа 1917

766

Воспроизводится по изданию: Русская поэзия «серебряного века». 1890–1917. Антология. Москва: «Наука», 1993.
© Электронная публикация — РВБ, 2017–2024. Версия 2.1 от 29 апреля 2019 г.