[an error occurred while processing this directive]

Павел Улитин

Последнее слово

Люди, граждане, господа, товарищи, друзья, рабы божии, вот мои последние слова. Я хочу сказать эти слова не для того, чтобы оправдать себя, а для того, чтобы вы лучше поняли и сами бы дали ответ на вопрос: что за человек он был? Когда я скажу вам мои последние слова, вам лучше будет судить: за что меня можно судить и за что судить невозможно. Вам судить, в чем я виноват и в чем я невиновен. Если я причинил зло, оно погибнет вместе с пулей в затылок или когда я подохну от тоски и бессилия. Если я делал добро, о нем будут помнить люди. Так будет и с вами, господа судьи. Так будет и с вами, товарищи друзья. Так будет и со мной, как было со всеми. Пусть так и будет. Я буду говорить не для того, чтобы опровергнуть суд, а для того, чтобы объяснить себя. Высокий Суд сказал вам, что я виновен, и если я виновен, я понесу наказание. Если я виновен, я тяжело за это поплачусь, а виновен я или невиновен, об этом может судить Высокий Суд. А я могу сказать только то, что я невиновен. Здесь и сейчас вот перед вашими глазами я стою и говорю последнее слово с позволения Высокого Суда, потому что я уважаю суд и знаю, что меня слушают честные люди. Потому что судья — честный человек, и все вы слушающие меня — честные люди. Я говорил то, что думал, я писал то, что думают другие, но Высокий Суд говорит, что это клевета и пасквиль и ложь, а я писал правду.

Я говорил правду, но высокий суд говорит, что это неправда, а высокий суд надо уважать, потому что он состоит из честных людей. Я старался говорить всю правду о человеке. Разве это неправильно? Разве я должен был поступать иначе? Все, что я говорил, я считал правдой. Разве вы, честные люди, поступаете иначе? Разве я судил эпоху? А если судил, то разве хоть чем-то отличался от вас всех, честные люди? Но Высокий Суд говорит, что это ложь и клевета и пасквиль, а высокий суд состоит из честных людей. Я говорил, что даже после нашей окончательной победы нам, людям, все равно придется бороться и стараться, чтобы каждый из нас был человеком. Если это неправда и если это ненужно, то я признаю себя виновным. Я говорил, что писатель должен выступать на стороне обиженных и подавленных, а не на стороне гонителей и победителей. Если это ложь и неправда, я виновен в этом. Я повторял, что табу и всякие запреты приводят к преступлениям против человечности и человечества и должен же быть хоть один человек, в котором бы воплощалась совесть эпохи. Если я ошибался, если я принимал за совесть эпохи недостойного человека или самого себя, значит меня нужно уничтожить. Я говорил, что простой народ равнодушен к построению светлого здания и ветряной мельницы: ему безразлично, в каком здании жить, в новом или в старом, лишь бы не было войны и всё было. Я повторял только чужие слова. Я говорил вслух только то, что каждый из вас думает и все говорят втайне или только между собой, когда уверены, что об этом никогда не узнает Высокий Суд.

Если это не так, то разрази меня Бог на этом самом месте и провалиться мне сквозь землю, а за пулей в затылок, или больничной койкой или тюремной похлебкой дело не станет: об этом позаботится высокий суд. Но Высокий Суд говорит, что это неправда и клевета и пасквиль, а высокий суд состоит из честных и справедливых людей. А честные и справедливые люди не могут наказывать за правду и преследовать человека за то, что он добивается справедливости. Если я был несправедлив, я должен за это понести наказание. Я говорю эти слова вовсе не для того, чтобы опровергнуть то, что утверждает обвинитель и с ним вместе судья, я говорю только правду и только то, что знаю. Вы должны судить сами. Вас будут судить потомки и будущие поколения. Меня судите вы. Я судить вас не могу. Я не собираюсь повторять чужие слова: да помни, дьяк, неровен час, сегодня нас, а завтра вас. Этого я говорить не буду. Я не буду называть имен. Я не буду показывать пальцем. Я верил в диалектику и верю до сих пор и знаю, что от диалектики не откажется и тот, кому она иногда не по вкусу, потому что диалектика — как та пролетарская пушка, которая стреляет и туда и сюда. Я говорил, что Проклятый Старик верил в диалектику только по ту сторону баррикад. Если это не так, значит я говорил неправду и вы меня должны наказать. Если вы сейчас подумали: он льет воду на нашу мельницу, то потом они подумают, что я лил воду на их мельницу. Наша мельница, надеюсь, она и ваша. Ваша мельница, нужно сказать, может она и наша. Об этом будут судить новые судьи, которые еще придут и которые будут судить и нас и вас, когда на свете в живых не будет ни нас ни вас.

Если кому приходит в голову, что сейчас судят меня или моих друзей, то они ошибаются. Сейчас судят нечто большее, чем я, ты, он, она, они, мы все и даже они все. Скажу сразу, а потом уж сам буду нервничать. Сейчас судят русскую литературу, свободную мысль, бессмертную душу и даже будущее земной цивилизации. Меня можно избить до полусмерти или затравить или заткнуть кляпом рот, и я буду молчать, но мои мысли будут думать другие, но мои слова будут повторять другие, но мои слова все равно останутся, но //дурак!// мысль бессмертна! Я повторял, что плаха внушает только ненависть и страх. Да не оскорблял я доброго монаха, который книги жег на площадях. Все писатели шли нога в ногу, нога в ногу, нога в ногу, один ты, сумасшедший, не шел нога в ногу, нога в ногу, нога в ногу. Теперь ты знаешь, что надо было идти нога в ногу. Только но-ГА В НО-гу и никак иначе. Вы не остановитесь ни перед чем. Я вам говорил, они не остановятся ни перед чем. Я остановлюсь перед чем? Перед железной логикой честного человека, моего следователя, который каждый день будет дергать меня за бороду и говорить пиши-блядь-пиши. Мне опять скажут: ты Ж П не увидишь! И я подниму лапки кверху. Я откажусь от своих слов. Я предам всех, если мне не будут давать спать. Так все и делали. Так и получалось. Так и было. Я не хочу сказать, что так и будет. Я не буду говорить, что так оно и есть. Будут говорить другие.

Ложь — это религия рабов и хозяев, а правда — это бог свободного человека. Но если я говорю неправду, значит я уже раб у ног хозяина, который себя считает свободным человеком и свободен считать правдой все, что ему угодно или выгодно или сказали, что это правда. Я повторял, что правды в ПРАВДЕ нет, но правды нет и выше, если раб — холоп, если холоп — холуй //с красной партийной книжкой//, если холуй — хам и если он привык считать правдой только то, над чем крупными буквами написано ПРАВДА. Тогда религия — это власть, за которую он цепляется обеими руками. Тогда у него нет совести. Тогда он боится смерти, потому что знает, что после его смерти от него ничего не останется. И пусть ВАС переметит правнук презрением своим. А что остается делать правнуку? Он посмеется веселым смехом. Он будет прав. А потом придет и его черед. И над ним будут смеяться другие. Высокий Суд не верит в бессмертие души и ему наплевать на правнука, но высокий суд состоит из честных людей и будет стоять за правду и умрет за справедливость. А нам сочувствие дается, как вам дается благодать. Я говорил о патовом положении. Ни у кого нет шансов на победу. В ядерной войне невозможен победитель. Ядерная война — только средство для человечества коллективно покончить самоубийством.

Вот почему Ленин прав и Хрущев был прав, когда отстаивал принцип мирного существования. А Мао Цзе-дун неправ и даже враг человечества № 1. Вот почему лучше снять вопрос, чем уничтожить половину человечества и отбросить оставшихся в живых на 40 000 000 лет назад. Но кто-то должен был это видеть. Но кто-то должен был это понимать. На московском процессе 1966 года судили не Синявского и Даниэля, а русскую литературу, свободную мысль, бессмертие души, лучшие ценности человечества и даже будущее земной цивилизации. Судьи вынесли приговор себе. Но кто-то должен был это видеть. Но кто-то должен был это понимать. Каждый говорил в стиле собственной личности. И он тоже. Каждый отстаивал свою индивидуальность. И она тоже. Вот что получается, когда человек думает только о себе и ни о ком другом и ни о чем больше. А тучи, словно лошади, бегут над Красной площадью. Все звери спят, все люди спят, одни дьяки людей казнят. Да помни, дьяк, неровен час: сегодня нас, а завтра вас. Сказать всю правду можно только в смертный час, если тебе позволят говорить и дадут 40 минут. Всю правду может сказать только человек, который в этом мире жить не собирается. Я тоже скажу вам все, что я о вас думаю, когда мы с вами встретимся на том свете. Но есть странные люди, в своем убежденные праве только именем сердца судить об эпохе своей. Есть.

Отмолилась, отблудила раба божия, душа грешная, царство ей небесное. Теперь ей наши заботы ни к чему. Удар по этим ценностям я принял на свой счет. Ты не подготовился, но у тебя была бумага и возможность писать, и ты мог уж как-нибудь! Ни у кого из моих погибших друзей-товарищей такой возможности не было. Но тебе дали 40 минут, и ты мог говорить что угодно. Ни у кого из моих еще не погибших друзей такой возможности не будет. Не будет. ПОСЛЕДНЕГО СЛОВА НЕ БУДЕТ. Пускай нам общим памятником будет могила неизвестного солдата. Хочу чтоб воли у меня хватило. Что б ты сказал, когда б тебе сказали: это твое последнее слово? Перед лицом рака бледнеет тайная полиция. Но как случилось, что ты очутился в одной лодке с офицерами тайной полиции? Это ты думаешь, что вы плывете в одной лодке и вообще плывете, а его еще надо спросить, а они, может, и не то еще думают. Вы спросите их. Они скажут, что ты вообще утонул. 69 лет русские крестьяне не были крепостными. Вдруг все в один миг потеряло свое значение. Исчезли все невзгоды и заботы. Гигантская вавилонская яма готова. Выкопали. Дальше что? Я иду по ковру. Они идут по ковру нога в ногу. Вы им верьте, а то вам будет плохо. Плохо будет тем, кто останется жить и будет думать теми же словами и бояться не сказать то, что он думает. А так думают все. Я не кричал: назад к победе капитализма! А жаль. А надо было.

Кто сказал: а жаль? Кто сказал: а надо было? Я не хотел сказать, залепетал приговоренный и стал бледнее лепестков нарцисса. Что будет с твоей мыслью, когда ты получишь пулю в затылок? И где будут те мысли, которые ты тут расшвыривал по земле? Утешит ли тебя тогда твоя мысль? Дурак! Мысль бессмертна. Меня волновала графоманогенность канцерогенических ощущений. Теперь и это не волнует. После того, как мне пришлось отказаться от себя, от себя лучшего, от себя, которым БЫЛ, вы думаете, мне интересно жить и дорога жизнь? Ни одна собака не сумела красиво подохнут. И этот человек извивался, как червь, и цеплялся за жизнь, делая вид, что не заметил, как превратился в скотину. Нет, подлец я, что так про него говорю. Да, подлец ты. Чортов дурак, неужели он не знал, что у нас только одна обязанность, одно достоинство, один долг — перед лицом свинства и хамства сохранить гордость и умереть человеком. Прощайте, гады безвременщины! 13 военных моряков найдут одну туземку, и с них начнется новое человечество. Вы увидите веселую планету под руководством из Кремля в неандертальской тени. А Карл Маркс, живи он сейчас, был бы первым антимарксистом. Через миллионы лет придут люди высокой цивилизации, они посмеются над нами, но у них будут свои заботы. Пусть они сами для себя напишут книги. Мы писали для себя. Нам это помогало жить. А вы как хотите. А они как знают. Вы теперь понимаете, почему я люблю Россию больше всех других стран на свете?

Я тоже могу от имени России. Могу, но не хочу. Могу, но не буду. Я говорю от моего собственного имени и по поручению самого себя. ОТ ИМЕНИ УСТЕНА И ПО ПОРУЧЕНИЮ МАЛАПАГИНА имею честь сказать следующее. А я представляю только себя. Я представитель только меня и никого больше, а он сам за себя скажет, а вы уж извините. Он сказал. Вот как надо, а то вы. Но у свободной мысли нет затылка, и ее нельзя убить выстрелом в затылок. Мыслителя можно отправить в лагерь или в больницу. Человека можно довести до того, что он и думать забудет. Но мысль уничтожить нельзя. Мысль бессмертна. Но душу уничтожить нельзя. Душа бессмертна. А о некоторых я и говорить не собирался, потому что не хотел для них бессмертия. Больше я ничего не хотел сказать. Спасибо за терпение.

---

---