ВЕРА МАРКОВА

Снежок мелькнул и был таков,
Лишь кое-где забыл пеленки.
К отвислым грудям облаков
Дымков не тянутся ручонки.

Вдруг правда, что зима сдает,
И жив твой брат, и друг не выдал,
И даже зубы разожмет
Жующий нас бесстрастный идол?

Жила-была Маша,
Варила кашу,
А пресна или солона,
Знала Маша одна.
Двое мужей с ней кашу делили.
Одного свои увели, другого немцы убили.

Кому гнездо, кому нора.
Кому глядеть в стакан до утра,
Кто числится «делом внутренним»,
Кто прыгает сквозь ножи,
А тебе — обожженная утренником,
Обескровленная жизнь.
А тебе — квартирка впритирку:
Плотно набитый пенал.
С кем хочешь ложись на подстилку,
Лишь бы сынок не пенял.
Ты сберегла свою касту.
Кому — в руки заступ,
Тебе — перо.

Эх, молото, молото — и размолото!
Для кого слово — золото,
Для тебя — мелкое серебро.

Заводили наспех ключом
Целлулоидных машинисток.
По тропе коридорной
Шествовали на водопой.

Аккуратно били в набат,
Словно семечки грызли,
И по плечу трепали
Застывающих на посту.

Ни одной-единственной новой строчки,
Ни слова, ни полуслова, ни точки,
Ничего не засыпал в кормушку времен,
Но, широкими помавая бровями
И скульптурною челюстью оснащен,
Он держится бычьими пузырями
Самых именитых имен.

Он покорен на каждом распутье в поле
Указующему персту.
Он ловит начальственную волю,
Как птица ловит мух на лету:
Молчание или пэан хвалебный,
Или дверь пометить крестом...
Он, переваливая через гребни,
По реке сползает плотом.
Он не спросит, что будет потом:
Станет ли шкафом, стропилами, дымом;
Единым, слитным, неразделимым,
Как идущая на приступ толпа;
Дробленым, как манная крупа;
Проклинаемым или боготворимым...
Его герои хранимы судьбой,
Как солдаты в потешном сраженье.
Он, бреясь, видит в своем отраженье
Портретное сходство с самим собой.
Но когда позолота стает,
Он — волк в грызущейся волчьей стае,
Он — рыбник с вафельницей в руке,
Щерящий железные зубы.
Он — епископ на пуховике,
Благословляющий в лесорубы.

Стихи его носят почтенный армяк,
Но луковка ли, дракон ли на крыше
Если не шепнут ему свыше,
Он, как утопленник, обмяк.
Уже флюгера повернулись с поклоном,
Далекий град зашумел в лесу,
Но поэма с отливом сине-зеленым
Улеглась как раз в полосу.

Я шлю вам тетрадь сына моего.
Он с детства писал стихи,
Он пил и ел стихи, —
И он казнен за чужие грехи,
Или так,
За какую-то малость.

Но если бы от него
Хотя бы одна строка осталась!

Он не был в кольце
Небесных сил,
Но он на лице
Стеклянную маску,
Глухую маску,
Непробиваемую
Носил.

Пасть разевали ямы,
Дымились бессменно печи...
Он тот же самый
При каждой встрече.
Такой же искристо-белый,
И пальцы целы...
Все десять пальцев
Не знали увечий.
И играли они
На лучших струнах —
Как ночи и дни,
Солнечных и лунных —
С благостным ропотом...

И восхищались роботом
Сотни чувствительных убийц.
О, пропади он пропадом!
Когда огонь поцелуем в чело
Растопит маски его стекло,
Пусть он будет — безлиц!

Тень моя,
Караульный мой,
То за мной,
То передо мной,
Вместе идем домой.
Вместе волочим ядро.
Вместе точим перо.

Первый, — другого не встретится! —
Каждый волосок его светится,
Яблоки мускулов, купол ребер,
Теплые тела его бедер...
За ним — босиком по стеклу.
Что мне дорога дальняя!
За него — кулаком по столу,
По столу самого Сталина.

Спасибо родителям — отпоили,
Вовремя на уголек подули,
Стул подставили, подхватили...
Хорошо сидеть за столом на стуле!
Книга, да лампа,
Да медвежья лапа.

Второй явился в лампасах.
Маслом смазана речь.
Разве трудно такого сберечь?
Прочен, как русская печь.
А осталось — имя да черная рамка,
Да — там, где натерла лямка, —
Колеи поперек плеч.
Надоело считать сороке,
Раздавая ложками кашу.
С этим — в старой сорочке,
С тем — ресницы подкрашу.
Дохни на меня — не растаю.
Губами прильни — пустая.
Ты не феникс и не феномен...
Напиши, дружок, так и быть,
На ладони моей свой номер,
Чтобы мне тебя не забыть.

День — человек рабочий.
Скинет робу — и прочь.

Морочит тебя и порочит,
Ключи подбирает
Ночь.
Ключ к каждой двери
От чердака до подвала.
Считает потери.
«Куда подевала?
Гола, в чем мать родила!
А я за тобой
Давала то-то, и то-то, и то-то...»

«Утюг был горяч: прожгла.
Одни рукава остались — для счета».

Длинная улица, длинная, длинная...
То ли Морская, то ли Неглинная.
Что-то знакомое на углу,
Но память запахивает полу.
Я, вновь молодая, иду сквозь мглу.

Скоро, скоро, скоро,
Скоро за сотым
Поворотом
Будет наш дом,
Дом наш, проглоченный живьем.
Скоро, скоро, скоро...

Но слу-у-ушай! За спиной — шаги,
Шаги, шаги, шаги, шаги.
Шаркают, шмыгают сапоги.
Сперва отвлеченно и независимо
Черный ворон чертит круги.
Piano, piano, pianissimo.
Шаги, шаги, шаги, шаги,
Точно ловят тонкую нить,
Точно просят их извинить.

Но вдруг
Сотрясается все вокруг,
Раздается громкое: стук, стук, стук —
Барабанный дробный уверенный шаг,
На две створки распахнутый враг,
Двадцать пуль и бездонный овраг.
Топот, посвист, цоканье конницы.
Стена, из-под рук уходя, сторонится.

А оглянешься — никого!
Тихо, пусто, темно, мертво.
Самообман или колдовство?

И опять за спиной шаги,
Шаги, шаги, шаги, шаги.
Шаркают, шмыгают сапоги.
С наглым, назойливым торжеством
Шепот перерастает в гром.
Падают ниц за домом дом.
По бесконечной улице конница
Гонится, гонится, гонится, гонится...

Затылку до боли горячо,
Невидимый коготь вцепился в плечо.
Головокружение и бессонница!
Подушка сползает в темный провал.
«Кто там снова убит наповал?
Кто забывал, забывал, забывал?»

С кем эту ночь мне досыпать?
Сердце в муку толочь опять?
Спать! Спать! Спать!

Собран из разномастных деталей.
Руки — словно с чужого плеча.
Семь нянек тужили, толкали, гадали -
На каждый толчок — ответ: «А для ча?»

Негатива краски — наоборот:
Темная кожа и светлые волосы.
Страна разрывает сетку широт,
Что ж душно ему, как в маленькой волости?

Ни один на свете не скажет знахарь,
Что на нем завтра, как чирей, вскочит.
Он кричит на восход в ожидании знака, —
Молодой простуженный кочет.

Маша знает: с таким непросто.
Отошла, не выдержав искуса.
Слово товарища? Не по росту.
Слово наставника? Взглянет искоса.

Он просит только соли крупицу,
А ему толкают в горло преснятину.
Он еще ищет, за что б зацепиться,
А зверь под вздохом чует рогатину.

Пальцем ноги он пробует воду.
Броситься вплавь, так уж до берега.
Он ждет у реки явленья народу...
Мессии будущего! Являйтесь бережно.

Живу, как солдатка.
Беру на постой.
Вот мой обычай простой:
Ешь, пей сладко,
К ночи скажу: «Постой!»

Не потому, чтоб уж очень сластена,
Но ночью кровать широка, холодна.
Зудят комары. Шуршат по стенам,
Поворачиваются в ушах имена.

Наговорила? Вот мило!
На месте моем, безусловно,
Всякий другой...

Да разве мертвая виновна,
Что подмахнули ее рукой?

Но вот что хуже:
Наговорила даже на мужа.

Рубашка розовая.
Ночевка разовая.

Убит петушок, убит, убит.
Убит, убит петушок.

Кто, кто это видел?
Я, воробей, это видел.
Я все ходил около, около.
Я ходил все около, около.

Кто, кто убил петушка?
Спроси-ка ловчего сокола
У царя на правой руке.

А ты что делал, дятел-звонарь?
А я отвязал свой колокол,
А я отвязал свой колокол.

А ты что делал, ветер, ветер?
А я собирал перья, перья,
А я собирал белые перья
Для самой мягкой подушки.

Гром оваций заварили погуще,
С сахаром. В точности как привык.
Вошел, увеличенный лупой могущества,
Низколобый, сухорукий старик.

В запечатанном наглухо конверте
Глаза таили: «Я так хочу!»
Он шел, податель жизни и смерти.
Озолотит? Предаст палачу?

Он нарастал наплывом с экрана.
Галуны, лампасы et cetera
Подсказывали бармы царя Иоанна,
Преображенский мундир Петра.

Гортанный голос выкрикнул: «Мало!»
Теменем рассекая тьму,
Растет, чтоб заря до плеча не достала...
Приидите, поклонитесь ему!

Звезду оседлаю тебе во славу.
Амбразуру телом своим заслоню.
Паду, как желудь, я — раб лукавый —
Под твою исполинскую ступню.

Но, набивая несытое черево,
Истошным воем фанфар и труб,
Не ведал он, что подгнившее дерево
Лесничий пометил крестом: на сруб.

За ним шли «птенцы гнезда Петрова»,
Шипя, науськивая, теребя,
И каждый в карауле у гроба
Сладострастно видел себя.

Еще не отзвякали Сорокоуста
Поминальные медяки,
Как из дальних голодных пустынь
Потянулись гуськом возки.

Еще не свернули в трубку знамена,
Еще не сдали трона внаем,
Но время глаза протереть удивленно:
Да полно, вправду ли мы живем?

Вправду ли нас приманили на крупку,
И сеть была, как вечность, крепка?
Время счистить с памяти струпья
Краем острого черепка.

Все это было, было, было...
Этого теплой водой не запить.
Я его по указке любила,
Я сына учила его любить.

«Волку слава!
Забудь отца!» —
Блеяла ягненку овца.