ЮЛИЯ НЕМИРОВСКАЯ

В булочной-кондитерской
Народу набралось.
А где мое дитятко? —
Еще не родилось.
А где моя книжечка? —
Не вышла она,
И кому моя книжечка
Окажется нужна?
А мне ваша булочка
Нужна позарез.
Несу ее надкусанную,
Мокрую от слез.

Вот март, как бы мужик небритый
Идет, бутылками звеня.
Он весь из золота отлитый,
Он нежно смотрит на меня.
Как хорошо — как будто память
Мне кто-то от семейных уз
Освободил
Как будто камень
Подняли
Приоткрыли шлюз.
Последнее, что тяжелее,
Чем сердце — снято как рукой.
Я, как приморская аллея,
Лечу к поверхности морской.

Жил-был граф Хвостов, жил он в Санкт-Петербурге,
Он был стихотворец и сам покупал
Стихи свои в городе Санкт-Петербурге
(Там больше никто их и не покупал).

Читатель, ты зол. Ты хитрюга, читатель! —
Никто, никогда, никому, ничего.
И утром под дождичком шел покупатель
Добра своего и труда своего.

В цилиндре (есть мнение, что без цилиндра)
И с тростью (есть мнение, что без нее)
Он нес, озираясь печально и хитро,
Свой труд и добро дорогое свое.

И дома (свидетельства сходятся — дома)
Садился, брал книжную стопку, кряхтя,
И, всё перечтя до последнего тома,
Он сам улыбался себе, как дитя.

Так вот. Я, читатели, мненья другого.
Плохой стихотворец, но участь горька.
Пойду и куплю сочиненье Хвостова
И встану, листая его, у ларька.

Пускай он увидит меня, притаится,
Лицом озарится и выкрикнет: так!
И выйдет на Мойку, как важная птица.
Как птица, а все остальное — пустяк.

Ну вот, ты на службе.
Таких ли времен
Ты ждал и к такой ли готовился схватке,
Когда выводил свои буквы в тетрадке
И знал наизусть десять тысяч имен.
На что ты равнялся,
Кому подчинялся?

Ну вот, ты на службе.
Так дерево вдруг
На синем небесном листе распласталось.
Расти больше некуда — что же осталось? —
Спросил он прохожего знаками рук:
У глухонемого
Нет звука иного.

Но ты еще можешь
Кричать что есть сил,
Хотя уже чувствуешь холод в лопатках.
Ты воронов в кожаных черных перчатках
В руках не носил,
Над утренним лесом
Ты не был навесом.

Поэтому утром
На службу свою
В костюме иди, как простой карандашик.
Из многих одетых сегодня рубашек
Я не узнаю
Зеленой, нательной,
Служебной, смертельной.

Шел охотник по лесу, и лось, и болотная цапля.
Вдруг услышали: осень — и как припустились бежать!
Кто держался за шляпу, кто шеей к земле пригибался,
Когда ветер стеклянными пулями начал стрелять.

Запирайтесь в дома! Зарывайтесь в душистые ямы!
Зажигайте огонь или пере-
                         бирайтесь на юг.
Кто остался, тот плачет, и, стоя на холоде с книгой...
Дельвиг, Дельвиг, тебя
                       я не выпущу больше из рук.

Ночью дрогнет летевшая к морю рука,
Тронет тапочек, к полу прижавший затылок,
И вскочу, как наткнувшись на слово тоска
В книге — вправду тоскуя сто тысячью жилок.
Что бы сделать? Не черту ли душу продать,
Чтобы разные жизни за жизнь повидать;
Чем бы быстро заесть неожиданный вкус
Ночи, спутанной нитями родственных уз?
Но другая, веселая мысль меня жжет:
Пока ночь нерушима и время идет,
Как бессильна печаль перед силою сил,
Перед радостью сонных развернутых крыл.

Вотще, — с листа заметил Пушкин,
И я дышала этим ще,
Оно еще щекочет горло,
И плеткой щелкает в душе.
Вотще — рыдательное слово.
Как март, звук нов и водянист.
Так раскричался декабрист,
Радищев, щука у Крылова.
Почувствуй, как оно стекло
Из красной капельницы сердца
Такого зверя, как поэт,
По трубке весом в двести лет
В твои раскрывшиеся вены.
Напрасно (красной) — и мгновенно
Стал страшно ясным небосвод,
И рыхлый снег потек и высох. —
Напрасно биться в этих высях,
В огне неистовом горя.
Вотще, короче просто зря
(Зрачок заранее напрягся)
Зря как, зря где, каким зрачком,
Какое из событий мира?

В красном лыжном костюме
На белом снегу
Вообще никого не боюсь,
И без разных премудростей я обойдусь —
Все равно все что хочешь смогу.
Мир не страшен — такое родное лицо
У него, когда солнце палит,
А в горах, на огромных надбровных буграх,
Его лоб обожженный болит.
В красном лыжном костюме
Холодной водой
Я, пожарник, все горы залью,
Над большой, добела раскаленной грядой,
Над горячим лицом постою.
И никто не сгорит, не исчезнет, пока
Я за синие щёки держу облака,
Пока вижу, как ходят кругами века,
Пока помню слова своего языка,
Пока в каждом с земли узнаю земляка,
И пока, и пока, и пока, и пока...

Слышнее, чем голос пчелы шерстяной,
Был голос поэта, что умер давно.
Я думала так же и с ним заодно,
Хотя он и умер давным-предавно.
Он был неизвестен; не очень велик,
При жизни своих не увидел он книг.
Казался, наверное, косноязык
(А может быть, и без него много книг).
И вот я о нем сочиняю статью,
Как будто про жизнь сочиняю свою.
Наверно, его я как брата люблю:
В словарь в десять строчек пишу я статью.
Ведь раз десять строчек стоят в словаре
Не страшно пожить и потом умереть.

Чужие стихи — это только толчки
Для долго на книге лежавшей руки,
Для долго на нитке висевшей души:
В них слышится главное слово — пиши.

А дети чужие — как будто звонки
Из дома, который стоит у реки:
Там муж мой и дети мои за столом,
И слышится шепот: «Вот, мы тебя ждем».

А жизни чужие, мои молотки:
Стучатся, стучатся, стучатся в виски,
Но выслушать все, и понять, и помочь...
Подумаешь только — и кинешься прочь.

Лень
      горький свой день весь описать,
Лень
      горькую ночь вверить стихам.
Нет, лучше пастушкам и пастухам
Дать в дудочки дуть или плясать.

Пусть
      вьются одежд легких края,
И на ветру фавн покраснел, как огонь.

Пусть,
      только меня, время, не тронь,
Не о тебе плачу до полночи я.

Кто,
      кто обо мне им говорил?
Кто,
      кто обо всем правду донес?
Я в неге с утра был и из роз
Влагу их пил, влагу их нежную пил.

И не смотрел
      в стену я, как неживой,
И не бежал
      в ужасе между дерев,

И не меня
      выбрало ты, озверев,
Жертвой простой
      раны твоей ножевой.

Сходила лета пелена:
Пыльца, горячие иголки.
Рассветы ночью и водой
Дышали в окна из лесов.
А по лесам бежал чертежник,
И с ним поэт, неся треножник,
Ключи и стрелки от часов.
Все это странные символы,
Как прошептал бы Баратынский,
Но он был сплюснут в белой книге
И серым обведен кружком.
Уже чертежник — это осень.
Уже идет по миру время.
Оно душа, а тело мира —
Пространство — вырастет в снегу.
Пока же ключ трещит и листья
Подобны целой туче скважин,
Поэт встревожен и отважен —
Бежит и пишет на бегу.

Я встретилась с курицей утром у крана;
Смотря в ее круглый значительный глаз
Мгновенно узнала мифический образ
Стратега, придурка, любимца вельмож,
Загнавшего в птичью теперь оболочку
Свой дух, ночевавший в петровских дворцах...
    Ну нет, слишком глупо клюет она булку.
Я видела: ветер пошел на прогулку.
Он выронил пачку газет, и во всех
Написано: осень и осень.
    Ну нет, я пока их не буду читать:
Мне столько за лето еще наверстать —
Огромный неначатый список.
Смородина сохнет, бросая из мисок
Такой укоризненный взгляд.
А сад...
    Так вот — от забот, разговоров моих
Притих
Суворов.
Суровый герой, мне знаком его норов.

Мерзлую корочку кинь голубям,
Сядь за огромную синюю книгу.
Что, как читается? Вытяни ногу.
Яблоко в руки возьми.
Строчка стекает на землю. Земля
Пробует снег языком: недосолен.
Кутаясь, люди выходят из спален —
Семь, или ближе к восьми.

То, что кому-то ужасно придется
Там, где земля или город взорвется,
То, что жил Дельвиг, и Дельвига нет,
Нет или есть, или скоро вернется...

Я никогда больше не отпущу,
Я никого теперь — ни на минуту.
По горизонту — и как по канату
Шли, я их видела, шли.
Все, кто писали зеленую книгу,
Синюю книгу и белую книгу, —
Все расходились они понемногу,
Не замечая земли.

Строчку глазами найду — оборвется.
Что, не читается? — Нет: не живется.
Как, и не пишется? — Кажется, нет.
И не уходит — и не остается.

Хоть кол на голове теши —
Стихов не пиши.
Пусть ноздри раздувает октябрь —
А ты не пиши,
Отчаянье тебя души —
А ты не пиши.
Но когда далеко-далеко,
Так, что дышать легко,
Проступает жизнь — твоя, не твоя,
На песке лодка, у бабы локоть,
Но когда начинают, как флаги, хлопать
Всех облаков края,
Пиши — это я и я,
Это я.

Ни родины у снега нет,
Ни века, ни родных.
У снега только белый цвет
На черных мостовых,

А нам с тобой дана родня,
И родина, и век,
И быть не можем мы ни дня
Свободными как снег.

Потому, что костер разжигает лесник,
Потому, что прилип у собаки язык
К черной морде, дышащей в пару,
Потому, что слезятся глаза на ветру,
И горячие льдины летят на траву,
Потому, что идут мои обе ноги
И сама я на свете живу;
Потому, что на дереве стая ворон,
А отсюда мне кажется — стая ботинок:
Их на землю стряхнуть и безногим одеть,
И отправиться дальше, как на поединок,
Потому, что так холоден воздух побед —
Оба легких горят, как последние листья,
Потому, что слепит замороженный свет,
И блестит и визжит грузовик —
Вот поэтому я и смогу победить,
И сто лет на земле и дышать и ходить,
И по острому воздуху пальцем водить,
Как по самой любимой из книг.