ГАЛИНА СЕРГЕЕВА

В страшную ночь обо мне погоди убиваться.
Я словно птица на птицу еще погляжу.
Как снегопад я по снегу еще поброжу,
Да налечу на врагов твоих злым самозванцем.
Вон, погляди, он проглянул, счастливый январь.
Нет, не гляди, не январь то — черный дикарь,
То моей жизни, души моей черный дикарь
Моет лицо на дворе остывающим снегом.
Ночью по городу ходит таинственный некто.
Это закутанный в плащ непокой колобродит,
Ищет собрата и в тысячный раз не находит,
В дверь постучит — и запавшими смотрит глазами,
В рваных чулках, громыхая в кармане грошами.
Это вчера, когда пламень и лед — все погибло!
Он меня встретил, узнал и на шаг задержался,
Я, замирая, спросила его: «Все ль погибло?»
Он мне в ответ простодушно и зло засмеялся.

В страшную ночь погоди обо мне убиваться.

Девятнадцатый век или ЖЭК номер шесть
оказал мне изысканно-странную честь
жить последним жильцом в красном доме на слом
с раскладушкой, картошкой и дряхлым котом.
На последние деньги — четыре рубля —
я купила коту красный окорок для
того, чтоб за весь побирушкин свой век
он наелся, как ест каждый день человек,
там, напротив, за кактусом, чистым окном,
а наевшись, ходил бы за мною гуськом
он по всем этажам в красном доме на слом.
Во дворе на столбе проживали часы.
Семь пробьет, а в восьмом приходили друзья,
и жалели они то кота, то меня,
то меня, то кота и печенье и сыр
доставали как дар и съедали дары,
и при лампе о жизни кричали своей.
Мы жалели гостей как хороших людей,
что не знали, о как мы с котом прехитры,
как мы ждем проводить и окончить содом,
и обратно нестись — кот со мной, я с котом,
а вернувшись, ходить и ходить все гуськом
о по всем этажам в красном доме на слом.

Обидно сидеть мне и думать о том:
живу я, как нанятый дешево дом,
а лучше — как нанятый заживо дом.
В сарае действительно лом у меня,
С метлою-лопатой работа моя.
В Отчизне моей, среди ясного дня.
Со злюкой-напарницей ссорюсь своей,
Ух, как она в кухне покроет меня,
Сто раз наплюет, наорет на меня,
Но плача, потом она скажет с тахты:
«И так жизнь такая, а тут еще ты!»
И странно мне слышать об этом, друзья,
В Отчизне моей, среди ясного дня.
Но, плюнув на все, соберетесь, друзья,
Я чай разолью, я сыграю, спою.
Кто пишет роман, будет речь заводить,
Кто выслушал речь, будет речь говорить,
И все это будет, родные друзья,
В Отчизне моей среди ясного дня.

На голову падает снег, но я все забываю...
Гляжу, а листва — машет, машет платком.
Но я все забываю,
Гляжу — а жара молодая на свете!
Покорен же я одному
Сижу в длинноносом углу
И в бедное сердце свое бесконечно гляжу.
А выйду на улицу — я бесконечно пойду
И вижу, как ветер телом огромным бьет по навесу,
А девушка в шляпке ко мне не летит все равно
По желтой прохладной дороге.
Старуха идет в чесучовом пальто
В «Продукты» зайдет ни за что ни про что
Старик из окна смотрит долго, темно
А дерево ловит руками его.
А молодые годы
Из города вон побежали
По желтой прохладной дороге
Грузчики лук выгружают с большого авто
Кричат мне: «Глазеет, дурак длинноногий!»
И луком пропахли дома, и птицы замерзшие — луком,
И черная тетка ковер выбивает со стуком
Но я бесконечно пойду
Я в бедное сердце свое бесконечно гляжу
И вижу, как ветер телом огромным бьет по навесу
Огромное дерево с толстым стволом я найду
Стану смеяться, его обнимать и просить его: «Дерево, дерево!»
И Олю мою пред глазами держать, бесконечную Олю.
А ноги действительно очень длинны
Легко приседать и ходить по огромному полю.

Вот я в будке кособокой, как на чердаке,
Вот мне виден берег моря, карандаш в руке.
Да и кто меня разлюбит, если никого?
Завтра кто меня разбудит? Не придет никто.
Много камней разноцветных выбросил прибой,
Серо-белый, пожелтевший, грязно-голубой.
Там нашла я дивный камень вечером в воде,
Но опять я потеряю этот, как и те.
Очень славно в этой будке, только пол скрипуч,
Только стены облупились, тьфу, да где же ключ?
Запереть в два оборота, словно ждать кого,
Но ни вор и ни убийца — не пришел никто.
Да и что ж я подружила слово «Никого»
С бесполезным и щемящим и родным «Никто»?
А из смешанного леса, словно своего,
Завтра кто меня окликнет? Никого. Никто.

Странно на улице остановиться и с птицей начать говорить.
Прежде всего потому, что
Трудно вот эту, с зелеными перьями, горлом своим удивить.
— Речь выставлял ты, как ногу, наружу!
И, подбирая подол,
Часто дыша, приседая, бежать до подъезда,
Голову спрятать и око и голос в пролете.
Но, отсидясь, из подъезда
— Птица! — позвать, затаив черноту и рогатку.
Да ведь исчезла, исчезла, исчезла
Злая пернатка.
Странно всю жизнь эту птицу искать,
Пьяно по вечным углам завывать,
Нищей своею судьбою
Ночью плетясь из подъезда
— Птица! — кричать,
А ногами топтать, а мотать
Головою...

Видно в жизни, как в кашле, зайдусь.
Если странно тебе сумасбродство со мной происшедшее,
Так беги от меня — даже платье мое сумасшедшее.
Так войду, дверь закрою, к стене прислонюсь.
Расстегну грязный плащ.
Все смешалось: надежда, отчаянье, плач.
Вновь надежда.
Почему так нелепа одежда?
Почему день прошедший — не бездна
И настиг и пропал — бесполезно?
Почему он не смерть и не свадьба,
Не позор, не триумф?
Рассказать бы
Как любим мною мир до полночи,
И на завтрашний день — до полночи,
В послезавтрашний день — на полночи.
Если молится бабка, и прячет тряпье, и молчит, одинокая,
Значит, жизнь моя тоже пройдет, значит, злая, убогая
Не седьмою водою мне бабка на том киселе.
Жизнь, ну как ты живешь?
Горделивище и сумасброд по канату и грач в феврале.
Если чайник поставить
И скатерть стелить
И вдвоем танцевать у окна,
И счастливейший чай и разлить и распить —
То-то будет судьба не бедна!
За спиною беда не видна,
Из-за зеркала глянет надежда,
Смерть рукою махнет, но бесполезно:
Вдохновенное сердце — невежда,
День шагающий в ночь — словно бездна
И вдвоем танцевать у окна...

Далее нет ничего, а живи и гордись.
Где-то по жизни своей совершенно случайно,
Сев на кровати, зевнув, полувзглядом скучая,
Шаря по шкафу, меня повстречать соберись.
Эту ли шляпу? Нет, слишком помята,
Этот ли галстук? Нет, цветом скучнейший;
Вот для тебя и потеха опять
нечего, мол, одевать!
Шила напрасно я платье от муки нежнейшей
шла я напрасно к дверям от окна и обратно —
Мы не увидимся, знать.

Но, а кому ты нужен, как ветер, безродный?
Словно на чье-то разбитое сердце — зевака.
Да и в придачу, как дождь, отвращающе жалкий,
Да и в придачу привязчивый, словно собака.
Я отпускаю — иди, ни за что пропадешь!
Воздухоплаватель! Жизнь все равно проклянешь!
В первый — за ложь, во второй — за подвох, за все, что загубишь,
А перед смертью за так, и больною, и бледной полюбишь,
Празднуй лентяя, а все ж повстречать берегись
Тех, кто успеет во всем, а пожалует кроху
Вот и попробуй им вслед не грози, не божись
Ты безбилетник и вечный пройдоха.

Мы у отца, и во флигеле сняты картины испуганной бабкой,
И личности снова в сарае за старым корытом.
А Степа, Наташа и я под огромной лоскутною тряпкой
Орем и хохочем,
И нами они поименно навеки забыты.
А бабка бы век подпевала нам поверх очков:
«Эйни-бени, лики-паки,
Тиль, буль-буль, калеки-шмаки!»
Как вдруг наш нервозник-отец в час семейного счастья
Вспомнил о какой-то роже и заплакал, словно крыша.
«Ой, — говорит, — отчего мир одною рукой за кусок ухватился,
Словно за больное сердце, а другою — за кнут всевластья?..
Побежать бы к нему на помощь
Или крикнуть: "Ненавижу!"
Да-да-да, одно и то же». —
Так сказал и вышел.
И слышно, как наши часы бьют за старой стеной,
И бабушка плачет ужасно, и курит Наташа,
А Степа кричит, что садовником будто родился,
И огненной брызжет слюной.